Ницше и лабиринты Батая

*

Ницше и лабиринты Батая

Ж о р ж Б а т а й. О Ницше. М., «Культурная революция», 2010, 336 стр.

Взяв в руки это новое издание, можно поразиться тому, насколько неясным оказывается этот текст в отрыве от других работ Батая. Дело вовсе не в сложности языка (ее практически нет), не в обрывочном стиле изложения мыслей (это и в период написания текста не было откровением), даже не в том, что, вопреки заглавию, прямых рассуждений о Ницше здесь не так уж много (большая их часть сосредоточена в приложениях к книге). И все же читателю, который решит начать знакомство с Батаем с этой работы, не позавидуешь. Может быть, проблема в отсутствии комментариев? Кажется, примечания не помешали бы — ведь, например, если предположение о расшифровке инициала К. как Колетт Пеньо представляется верным, то в попытку разгадать за литерой М. имя Мишеля Лейриса уже вкрадывается сомнение. Впрочем, если вспомнить русское издание «Внутреннего опыта»^[1] (текста, наиболее близкого по стилю и тематике к книге «О Ницше»), — там краткие комментарии пусть и расшифровывали отдельные темные места, но едва ли могли сделать текст «ясным». Конечно, всякие размышления философа о философе нередко способны породить проблемы такого рода, предполагая определенную эрудицию читателя. Однако трудность приближения к текстам Батая имеет иную природу.

Многим может показаться странным разговор о непонятности в ситуации, касающейся принципиально неясных текстов, во многом и создававшихся с целью подвергнуть ясность сомнению или даже высмеять ясность. Тем более что в данном случае речь идет вовсе не о толковании идей Фридриха Ницше, а об отчаянной попытке Батая если не продолжить траекторию его мысли во всех ее противоречиях, скачках и метаниях^[2], то как минимум — быть ей созвучным^[3]. Как Антонен Арто, некогда представлявший себя римским императором Гелиогабалом, Батай попытался превратиться в автора «Веселой науки»: «Никто не может достоверно прочитать Ницше, не „став” Ницше»^[4].

Возможно, именно открыв книги Ницше, Батай впервые почувствовал в себе силы нарушить все жанровые законы, смешав атеизм с мистицизмом, поэзию — с наукой, религию — с порнографией, а философию — с дневниковыми заметками. Но, кажется, главным, что поразило Батая в работах Ницше, были не идеи о сверхчеловеке и не выход за пределы добра и зла, а сама способность философа сорвать ореол серьезности и засмеяться во весь голос (а ведь это качество и до сих пор не является бесспорным атрибутом философии). Недаром излюбленной цитатой из Батая для Жака Деррида стала фраза: «Я очень дорожу этим, но стал бы я так дорожить, если бы я не был так же уверен, что могу над всем этим посмеяться?»^[5]. Кстати, в книге «О Ницше» Батай приводит фрагмент из «Воли к власти», напоминая о первоисточнике: «Видеть, как тонут трагические натуры, и иметь силы смеяться над этим, несмотря на глубокое понимание, волнение и симпатию, которые при этом испытываешь, — это божественно» (любопытно, впрочем, что идентификация точности цитаты оказывается проблематична)^[6].

Итак, нужно еще раз сформулировать вопрос: не абсурдно ли сетовать на неясность текста, ставящего себе одной из целей осмеяние ясности? Однако первичной оказывается другая проблема: зачем потребовалось это осмеяние? Или еще точнее: взялся бы Батай высмеивать ясность, если бы он так сильно не дорожил ею?

Для формулирования ответа придется на время отложить лучшие из поэтико-философских текстов Батая и обратиться к контрастно сухим главам «Проклятой части», поражающим именно своей выверенной ясностью в изложении. Вероятно, Батай почувствовал потребность ступить на территорию ясности именно для того, чтобы указать на ее пределы. «Все-таки нужно заметить, что только обращение к словесным формулировкам позволяет поставить проблему; в противном случае проблема оказывается нечетко сформулированной...»^[7]

Может быть, как раз поэтому и оказывается сложно побороть смутную догадку, указывающую на необходимость читать поэтико-философские тексты Батая в последнюю очередь^[8]. Потому что, невзирая на то, что большинство из них были написаны раньше, чем позднейшие исследования по социологии, политэкономии и истории религии (хотя идеи и замыслы очевидно вызревали параллельно^[9]), вопросы, поднятые в них, раскрываются в полной мере только через ключевые темы «Проклятой части».

Но загадка Батая заключается в том, что именно те книги, которые оказались ключом к пониманию его философии, именно те тексты, в которых он попытался ясно изложить свои мысли в научном виде (примем это определение за неимением лучшего), оказались наиболее тяжеловесными и раздражающе противоречивыми. Батаю удалось так сильно «смешать карты», что его социологические исследования стали предисловием к философским текстам в той же мере, в какой последние стали введением к первым. Все эти работы указывают друг на друга в непрестанном кружении вокруг трансгрессии, суверенности, траты, зла и других неопределимых категорий, занимавших Батая на протяжении всей его жизни. Схожего рода трудности возникают при чтении Арто, любой текст которого также напоминает собой главу, вырванную из многотомной эпопеи. Но у Арто почти каждый осколок, сколь угодно странный и несовершенный, переполнен невероятной поэтической и философской энергией, тогда как многие работы Батая на первый взгляд выглядят бесцветными, спотыкающимися о самих себя химерами.

Действительно, читая критические статьи Габриэля Марселя, Жана-Поля Сартра или Юргена Хабермаса о Батае, можно не соглашаться с отдельными (или даже всеми) выводами, но сама суть их претензий кажется вполне закономерной. Условно ее можно свести к следующему замечанию: неразбериха в терминах неизбежно порождает путаницу в мыслях. Марселя настораживают те мгновения, когда «твердая поступь мысли сбивается вдруг на красноречивое бессмыслие»^[10]. Сартра нервирует абсурдное притязание Батая существовать на перекрестке христианства, сюрреализма, экзистенциализма, сциентизма и мистицизма^[11]. Хабермас замечает за ним исступленную эстетизацию политики при вопиюще поверхностном понимании реального функционирования государственных механизмов^[12].

И эти придирки можно продолжать: работы Батая действительно в изобилии располагают противоречиями^[13]. Так, исследуя понятие не обусловленной экономической логикой траты как обратной стороны накопления, Батай выносит рассматриваемую проблему далеко за пределы политэкономии. Точкой отсчета для него является тема связанных со сферой сакрального жертвоприношений, и именно из этих древних обычаев он выводит большинство человеческих трат. Казалось бы, окажись на месте Батая Жан Бодрийяр или Славой Жижек, в этом контексте речь велась бы только о вопросах идеологии, ведь именно идеологические цели зачастую лишали неоправданные траты бессмысленности, превращая их в механизмы расчета. Однако Батай, проводя бесчисленные аналогии между жертвоприношениями древних обществ и сферой политэкономии, практически ни разу всерьез не углубляется в проблемы идеологии.

Размышляя о трансгрессии, Батай часто говорит не о непреодолимом пределе человеческого (занимавшем Мориса Бланшо и Мишеля Фуко), а о нарушающем любые табу моменте экстатической вспышки в реальности (отчасти созвучном буддийскому просветлению или хайдеггеровскому просвету). Однако, детально анализируя эти состояния, Батай фактически не ставит вопроса о правомерности знака равенства между экстазом, откровением, вдохновением, оргазмом, опьянением и трансгрессией.

Подобного рода сложности возникают и с понятием суверенность: читая тексты Батая, никогда невозможно до конца разобраться, провозглашается ли в них культ некоего сверхсубъекта-суверена или же, наоборот, — перед нами неистовый гимн исчезновению всех субъективных начал в великой бездне Ничто.

Однако, следуя в этом направлении, мы рискуем замкнуться в комфортном пространстве привычных и проверенных терминов без всякого шанса продвинуться дальше. В критике Сартра слишком прослушивается недоумение перед странным поступком человека, решившегося вторгнуться на территорию экзистенциальной философии без систематизированной методологии и к тому же обратившегося за теоретической поддержкой к мистицизму. Экзистенциальный мистицизм — можно ли придумать более абсурдный оксюморон? Сартр не приемлет самой идеи снятия оппозиции между я и другим, экстраверсией и интроверсией, возвеличиванием и насмешкой, а Батай ее боготворит. Кстати, схожие претензии были у Сартра и к Шарлю Бодлеру, метания которого между бытием и существованием также не вписывались в «правильный» экзистенциальный проект^[14].

Однако всегда ли методологическая прилежность является «залогом успеха»? Что осталось бы от Достоевского или Арто, если бы их приоритетом стала аккуратность в терминах? И разве не те же самые претензии во все времена предъявлялись в отношении философии Ницше? В этой ситуации оказывается любопытной точка зрения самого Батая в оценке исследований наследия Ницше. «Правоте Ясперса я предпочитаю заблуждения Жида, которые заманчивы, как притаившийся под речным валуном угорь, и которые опрокидывают все, что можно опрокинуть»^[15], — писал он, сравнивая безукоризненно академичное исследование немецкого философа с противоречивыми заметками французского писателя. «Мне надо быть борьбою, и становлением, и целью, и противоречием целей: ах, кто угадывает мою волю, угадывает также, какими кривыми путями она должна идти!» — писал сам Ницше^[16].

Точно так же тот, кто сумеет выдержать блуждания по закоулкам «антропологических» и «порнографических» текстов Батая, будет сполна вознагражден вспыхивающими на их фоне философскими эссе, обращенными к исследованию предельного опыта — той степени экзистенциального надлома, на которой многовековой фундамент смысла из стержня, вращающего вокруг себя космос, в считаные мгновения превращается в жалкий, тающий под ногами островок. Именно здесь, в глубине человеческой сущности, противоречивые выводы о жертвоприношениях и тратах наконец перестают выглядеть раздражающе неубедительными. Батай подходит к сферам сопричастности с ничто совсем не с той стороны, с какой приближался к ним Сартр (в этом смысле работы Батая оказываются ближе к философии Хайдеггера, за спиной которого также стояла тень Ницше).

Батай вводит понятие нехватки — извечно необходимой человеку смены вершин, постоянную потребность в новой вершине и способность посмеяться над старой — часто благодаря упадку (вторая глава книги «О Ницше» так и называется — «Вершина и упадок»). И эти понятия вновь оказываются безгранично многозначными, демонстрируя связь с карнавальными мотивами переворота смыслов и даже государственными переворотами. Но, пожалуй, наибольший интерес представляет именно экзистенциально-психологический аспект этой нехватки: «Как вынесу эту пустоту, это ощущение тщетности, жажды, которую ничто не удовлетворит?»^[17]. В пространстве этих чурающихся всякой жанровой и стилистической принадлежности, блуждающих по границе безумия текстов Батаю удается сформулировать потрясающие именно своей научностью вопросы: «Почему за предположением, что я Бог, что я в этом мире обладаю силой Гегеля (упраздняя мрак и сомнение), знаю все, и даже то, почему завершенное знание требует, чтобы порождали друг друга человек, эти несчетные частички моего я, и история, — именно в этот момент возникает вопрос, который выводит на сцену человеческое, божественное существование… заводя в самую отдаленную даль безвозвратной темноты: почему надо, чтобы было то, что я знаю? Почему эта необходимость?.. Вопрос этот отличен от вопроса Хайдеггера (почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?) в том, что ставится лишь после всех мыслимых и немыслимых, ошибочных и безошибочных ответов на все последовательные вопросы, сформулированные рассудком; вот почему разит он знание в самое сердце»^[18].

Книга «О Ницше» продолжает темы, заявленные во «Внутреннем опыте» и «Виновном» (пока еще не переведенной на русский язык центральной части этой «трилогии»), открывая пронзительные фиксации экзистенциального ужаса. И конечно, русское издание «О Ницше», появляющееся на несколько лет позже перевода «антропологических» работ Батая и его художественной прозы, оказывается настоящим подарком для тех, кто готов продолжать эту бесконечную постановку самого себя под вопрос.

Анатолий РЯСОВ