Евгений Карасев
Карасев Евгений Кириллович родился в 1937 году. Поэт, прозаик, постоянный автор «Нового мира». Живет в Твери.
*
ВЕТЕРОК С АНТОНОВКИ
Энтузиазм перебежчика
На задворках белоснежных городских домов
ютятся несколько избёнок, оставшихся
от деревни Забереги.
Похожих на стадо небольших китов,
уцелевших среди айсбергов.
На фоне красующихся многоэтажек,
смотрящих на аборигенов высокомерно,
деревянные развалюхи с трубами,
вычерненными сажей,
кажутся жилищем народа
иного уклада и веры.
И мне вдруг вздумалось: от железобетона
вредного,
до мелочей свои хотения опростив,
сбежать на островок, где остановилось время.
И от засасывающего дерьма спастись.
Я толкнулся в первую халупу:
мол, редиски купить, чеснока —
резон вполне из жизни.
На меня дохнули века
достойным аскетизмом.
Хозяйка сказала, что почём.
Вялый пучок причислила к браку.
Потом мы с бабулей охотно болтали
о том о сём.
А вскоре беглеца привычная потянула клоака.
Последняя отрада
Славу добывали пером, рубились
саблями.
Лавры хмелили, поднимали тонус.
А он посадил и вырастил яблоки.
И их назвали антоновскими.
…Поздней осенью, как последняя
отрада,
бередит по холодку аромат тонкий.
Это тянет из сада
ветерок с антоновки.
Подарок художника
Александру Сеничеву
На холсте ещё краски сырели,
и ты предложил денька два подождать.
Но я в восхищении схватил, казалось, дышащие
цветы сирени,
только что отряхнувшиеся от дождя.
Среди многих картин на вернисаже
по своеобычному мазку, характерным линиям
твои работы я узнаю сразу.
А в первую очередь именно по ощущению
напористого, живительного ливня.
Глядя на них, бодрящий возвращается голод,
забытые бередят чувства.
Взбалмошная кликает молодость.
И чуточку становится грустно.
…Я не знаю секрета твоего мастерства,
да и ты вряд ли знаешь это.
Как не знает вечереющая береста
тайны своего колдовского света.
Чужая ноша
Соглашаюсь с зарубежными мудрецами:
много странного в русской душе таится,
загадочного, как ночной покров.
Сочувствует несчастным на разрушенном землетрясением
Гаити,
жалеет выбросившихся на канадский берег китов.
О проигранной далёким народом освободительной борьбе
тоже печалится с горечью.
И только о своей судьбе —
нисколечко.
…Вхожу в крестьянские сенцы:
бутыли, самогонный сосуд.
Оставит ли русскую душу
боль вселенская?
Или это её суть?..
Скучные будни
Потомок Соломона, польских шляхтичей
и Даждьбога внука —
такая вот мешанина, —
я пью ароматный чай с посыпанной орехами булкой
в излюбленном кафетерии продовольственного магазина.
Не под стать моему чайничанью
вспомнились дороги,
где дружки отчаянные
не петрили в генеалогии.
Русак ли ты, жид пархатый —
среди отпетых сорвиголов
ценились жульнические задатки,
жиганская кровь.
Исправная эта мерка
определяла положение в воровском клане,
в зоне.
…В магазин вошли менты с проверкой —
выглядывают гавриков по физиономии.
Требуют грубо: «Документы покажи-ка!»
Муслят бумаги бесцеремонно, без затей.
Увели вьетнамца и таджика.
Меня, видимо, выручил сложный
родительский коктейль.
Предчувствие
Памяти Г. Б.
Ночь. За окошком фонари мигают.
Снега сторожкий хруст.
Перечитываю стихи твои, Галя.
Мне близка их и боль и грусть.
Мы несхожие с тобой люди —
каждый из нас свою дорожку мостил.
Тогда скажи: откуда
этот цепляющий за сердце,
сродный мотив?
Или на перепутьях трудных,
как попавший в чужую страну,
заблукавшая душа находит струнку,
ответную вызывая волну?..
…То был гром среди ясного неба.
Утратив надежды, цели,
ты отдала себя идольской требе —
бросилась под грузовик с прицепом.
…В стихах твоих тонких, чутких,
но безотрадных, как хлопающая
на верёвке холстина,
я улавливаю предчувствие
громыхающей прицепом махины.
Ожившие переживания
Приспособившийся к новой жизни, в костюмчике
незапылённом,
стою над открытым люком теплотрассы.
Тянет настойкой боярышника, водкой палёной —
запахами, отчётливо выделяемыми
из воздушной массы.
Бывший подзаборник, по прошествии
лет стольких
нестерпимым желанием горю —
без всякого толку
в забытую спуститься нору.
Моча ли в башку ударила, загульная дурь,
другая какая закрутка —
подвергнуть риску с иголочки гламур
походом в бомжовский закуток.
…Пузырьки гремучие, башмак брошенный —
пробираюсь в темноте, как очкарик
в час поздний.
Не всем отсюда удалось выбраться
на свет Божий,
не говоря уж — к звёздам.
Узнаю лежаки, подголовники.
И ощущения, ощущения!
Те же,
и когда я к бродяжьему принадлежал племени.
Видно, как душа кащеева,
они не по зубам времени.
Осуществление мечты
Я сижу в «Крестах». За решёткой —
близкие и недоступные воды Невы.
Посреди камеры какой-то хмырь
отбивает чечётку
под шумное одобрение братвы.
Глазею отсутствующе на осточертевшую
кутерьму,
мечтаю, как объевшийся белены:
оттянуть срок и на ненавистную тюрьму
победно глянуть со стороны.
Я износил не одну арестантскую робу,
вынашивая спесивую
причуду урки.
И вот в туристическом автобусе
по парадному качу Петербургу.
Гид привлекает внимание:
на противоположном берегу знаменитый острог.
Вышла тишина капающего крана.
Я смотрел на краснокирпичную громадину,
где голодовал, дрог.
И почувствовал — торжествовать рано.
Выношенное
Если искренни чувства
и за спиной судьба,
ни к чему искусство,
красивых слов городьба.
Были бы речка знакомая,
прилетающие по весне грачи.
И бессонные окна дома
со спасительным светом в ночи.
Нехитрую эту малость
я выискал не налегке —
на расхристанных дорогах маясь,
ютясь на чужом чердаке.
И хочу, чтоб в моих строчках
за частоколом напастей, бед
стылой, отчаянной ночью
обнадёживающий брезжил свет.
Согревающая щедрость
К нам домой по зиме принесли огромную жёлтую
тыкву,
похожую на пузатый надраенный самовар.
Глаза от летнего солнца уже отвыкли,
и их щурил явившийся праздничный жар.
Поставленная на фаянсовую хлебницу,
золотом в тон ей отороченную,
нарядная гостья, казалось, ослепила всю мебель,
как закатное полымя сквозную рощу.
И когда за стеклом, морозными иглами утыканным,
слышу ветра удручающий шелест,
я перевожу взгляд на прижившуюся тыкву.
Как на согревающую щедрость.
На периферии Галактики
В. В.
Времени тяжкий жёрнов,
кажется, перемолол всё.
На въезде в деревню Жорновка
тракторное торчит колесо.
Над непахаными угодьями —
тишина беспризорного храма.
Сюда на допотопном драндулете
нередко сбегает Володя
Варламов.
Художник с особливой метой,
не принятый рынком и сообществом
братии косной.
Его живопись раздражает не игрой
тени и света —
своеобычностью космоса.
С ним всегда неусидчивая собака —
ласковый длинноухий пёс.
Володе хватает четверть бака
до недоступных, загадочных звёзд.
Злопамятный пересмешник
У меня есть серебряное кольцо
с отполированным в виде печатки верхом.
Я иногда поворачиваю к себе надраенное зеркальце
и вижу лицо —
улыбается от уха до уха, как в комнате смеха.
Кто это мурло, что издевается надо мной?
Уж не тот ли скрытый советчик с далёкой
росстани,
истово подбивавший идти по прямой,
которого я высмеял попросту?..
Всплыло мозглое межсезонье,
грязь несносной погоде под стать.
Потаённый подсказчик со здравыми
своими резонами.
И рисковая стёжка, зовущая попытать.
На забытом уже путей перекрестье,
как спортсмен перед прыжком с трамплина,
я набрал воздуха в лёгкие. И, выдохнув
в секунду ответственную,
выбрал тропку с адреналином.
Вернуться б на треклятое то раздорожье,
к заполненным дождевой водой выбоинам.
…Тянет губищи язвительная рожа —
его черёд лыбиться.
В Твери на набережной
Утро. Волга.
Набережная между двумя мостами.
Иду вдоль парапета, помеченного птицами.
Будто беспечный ветер листает
до боли знакомые страницы.
Я пережил в этом городе холод, голод.
Бежал, возвращался, гонимый тоской.
Здесь дом, лихая молодость.
И чувство родни в толчее городской.
Безоглядно добрым город не был,
даже нередко бывал суров.
Но он никогда беглецу не отказывал
в хлебе,
тепло предлагал, кров.
…Забудутся холод, голод,
забудутся снеги метели слепой.
И только останется в памяти город,
ставший тревожной и светлой судьбой.