Специализирующееся на детской книге издательство «Самокат» начало издание неожиданной поэтической серии «Vers libre». В этой серии будут выходить книги сочинителей, занимавшихся комбинаторной поэзией, минималистов, авангардистов, концептуалистов, в общем, посвящена она всем проявлениям неклассической поэзии.
Пока что в серии только две книги. Книга признанного классика — «солнца нашей комбинаторной поэзии» — покойного ныне Дмитрия Авалиани и книга популярного поэта-минималиста Германа Лукомникова (книга подписана Бонифаций и Герман Лукомников — одновременно и именем автора, и его старым псевдонимом).
По-своему весьма логично, что именно издательство детской литературы взялось выпустить сборники этих поэтов. Творчество русских авангардистов — художников, литераторов, всегда оставалось близко именно к детской литературе — литераторы (например, Даниил Хармс и Генрих Сапгир) сочиняли книги для детей, художники (например, Май Митурич и Виктор Пивоваров) книги и журналы для детей иллюстрировали. Детская литература оставалась заповедником для авторов, «жаждущих странного», то есть для экспериментаторов всех мастей.
Впрочем, детская литература никогда не приняла бы их с распростертыми объятиями, если бы в этих экспериментаторах не было какой-то детской непосредственности, детского восхищения чистым приемом. Вот, оказывается, можно так построить слова, что они будут одинаково читаться слева направо и справа налево (палиндром), или можно их так написать, что с одной стороны они будут читаться так, а с другой — иначе. Такой восторг испытывает, пожалуй, только ребенок трех-пяти лет, только осваивающий приемы речи. У обычного человека этот восторг сменяется будничным отношением с языком. Мы используем язык, не задумываясь. Даже для поэта и писателя обычно язык — подручное средство.
Однако детское сознание оборачивается не только любовью к приему: к словам, созвучиям и начертаниям самим по себе. Оно дает и действительно «неслыханную простоту», возможность «как бы в первый раз увидеть». Взрослым ребенком был Велимир Хлебников. Было, наверное, что-то детское и в его главном продолжателе Дмитрии Авалиани. Его написанные традиционными размерами стихотворения до сих пор остаются в тени его же опытов с «листовертнями» (амбиграммами), палиндромами и прочими экспериментами, и в книге им отводится совсем небольшое место, и совершенно зря. Это действительно поэзия, детски простая, наивная и серьезная. «Одуванчик, ты уж сед, / А еще вчера был желтый, / Так зачем на этот свет / Так ненадолго пришел ты?»
Стихотворения Дмитрия Авалиани — это не истории, не сюжеты, а, скорее, эмблематические изображения. Вот один из листовертней (им начинается книга) — с одной стороны он читается «Эта книга», с другой — «Тайна тайн» — перед нами эмблема, девиз, законченное высказывание, декларация, но декларация как бы с двойным дном: вроде бы все понятно, но вроде бы и для посвященных. Традиционные стихи Дмитрия Авалиани состоят из таких же законченных высказываний-эмблем, но, соприкасаясь друг с другом, эмблемы как бы оживают, приходят в движение. Здесь вспоминается уже не столько Велимир Хлебников, а поэты эпохи барокко, скажем Симеон Полоцкий, с его созданными из слов сложными фигурами; впрочем, не только Симеон. В произведениях Дмитрия Авалиани нет ничего механического, они ясны и четки, как детский сон, даже если к ним примешивается ирония: «...Чтобы стало все теплее / мы едим друг друга ложкой / ты во мне, потом в тебе я / как пейзаж внутри окошка...» В стихах Авалиани, помимо прочего, есть какой-то привкус раннего акмеизма, с его упоением вещественностью, материальностью мира и слова. И желание приема, желание трудного слова возникает и из ощущения этого слова как материи, как материала, подвластного и покорного. Это отношение ремесленника, а не священнодействующего, иначе говоря, отношение к слову Гумилева, а не Хлебникова. Когда Авалиани пишет «быстрых набросков пчельник / пока еще черновой», в его строках слышится и отзвук и ответ на гумилевское «И, как пчелы в улье опустелом, / Дурно пахнут мертвые слова». Но у Авалиани ремесленничество уравновешивается чем-то детским, не мальчишеским, как в Гумилеве, а именно детским. Может быть, именно поэтому постоянны у Дмитрия Авалиани мечта о полете, воспоминание о детстве, о детских снах. Наверняка мечта о полете еще усиливалась из-за травмированного позвоночника, пригибавшего поэта к земле. В нем появлялось стремление не просто распрямиться — полететь: «что надо, чтоб летать?», «летишь себе в пространстве, / забыв про то да сё», «Холодный птичий взгляд / — расплата за летучесть...». Действительно, Авалиани холоден и одновременно воодушевлен, как ученый-экспериментатор, погруженный в свои исследования, или ребенок, занятый серьезной и сложной игрой.
Мир Германа Лукомникова намного «теплей», уютней во всяком случае. Его стихи — это уже не эмблемы, а игры и игрушки, причем игры нарочито несерьезные. Он не предлагает читателю важный разговор, не декларирует свою позицию художника и творца, он просто играет сам и приглашает присоединиться к его игре. По крайней мере, дети на эти приглашения откликаются охотно.
Одна из любимых игр Германа Лукомникова — игра в одновременность: «Читатель! Резко обернись! / И посмотри слегка направо вниз! / Ты там такое сможешь увидать! / Ну вот опять ты умудрился опоздать!» Текст сочиняется как бы в ту же секунду, что и прочитывается. Инструкции и вопросы читателю делают книгу не вполне существующей, общение идет как бы без ее посредства. Эта игра в иллюзорность забавна и изобретательна. Впрочем, это только одни из множества трюков, которые использует Герман Лукомников. Порой он предельно сосредоточивает свое внимание именно на природе письменного слова как слова письменного, значимого, серьезного. Абсурдность такого представления о художественном слове, сведение его к носителю утилитарной информации Лукомников демонстрирует, превращая само это «серьезное» чтение в игру. «ЭТО / НЕЗРЕЛОЕ / СТИХОТВОРЕНИЕ / ПРОЧИТАЙ ЕГО / В СЛЕДУЮЩЕЕ / ВОСКРЕСЕНИЕ». Уже то, что текст набран заглавными буквами, сообщает читателю, что сейчас речь пойдет о чем-то важном. Однако информационная ценность стихотворения равна нулю. Подобное издевательство над предельно серьезным отношением к письменному слову позволял себе Д. А. Пригов, но иронию Пригова надо почувствовать: без подготовки его тексты можно воспринять как серьезное сочинение графомана. Лукомников не требует особого взгляда; чтобы прочитать его тексты правильно, не надо ставить их в кавычки, его ирония понятна даже непосвященному. Некоторым критикам из-за панибратского отношения Лукомникова с читателем, из-за его трюкачества кажется порой, что созданное им — вовсе не поэзия, а просто шоу, что это литература только для детей. Здесь сложно что-то всерьез возразить: конечно, у Лукомникова много сделано просто ради трюка, но это не значит, что иных эмоций, кроме радости и веселья, он не знает, а его стихи — потешки для малышей разного возраста. Стихотворение «ВСЕ ПРОХОДИТ / КАК ПАРОХОДИК» — замечательно. Здесь не только эмоции, здесь всего в двух строках дается и отсылка к футуристической традиции, с ее «пароходом современности», и жизни, что прошла, «как прошли Азорские острова», и к блоковской традиции — к стихотворению «Пушкинскому дому». Четыре слова, но какая концентрация смыслов — редко у кого так получается. А здесь ведь ощущается еще и фирменная авторская ирония: текст, как видите, написан заглавными буквами.
Отдельно скажу об иллюстрациях. Сегодняшние российские издатели «взрослой литературы» относятся к иллюстрации свысока, как к чему-то лишнему и ненужному: в самом деле, тратить деньги на всяческих художников — это только приумножать свои расходы. Единственным литературным гетто, где работа художника еще востребована, остается детская литература, да и то, прямо скажем, качество иллюстраций к детским книгам часто невысоко: главное, чтобы поярче да понаряднее. Герману Лукомникову с постоянным иллюстратором, в общем, повезло. Картинки Аси Флитман если не добавляют стихотворениям Германа Лукомникова новое измерение, то все же предлагают взглянуть на них несколько иначе. Так, стишок «Любовь добра / Полюбишь и бобра» сопровождает иллюстрация, на которой изображен этот самый бобр, мирно сидящий на коленях у козы. Юмор усиливается прямой ссылкой на первоисточник — если бы не иллюстрация, этот текст едва ли привлек бы мое внимание.
Завершая этот весьма краткий обзор, скажу, что по крайней мере первые книги, изданные в серии, заслуживают читательского внимания. Они четко обозначили направленность серии. Конечно, направление это не столь обширно, но и поэтов — экспериментаторов, минималистов, концептуалистов в СССР и постсоветской России хватало. И среди них были и есть, бесспорно, сильные авторы. Серии есть куда развиваться и кого печатать, только бы издателям хватило вкуса отобрать действительно интересных поэтов.