ИГОРЬ САВЕЛЬЕВ
*
ЮНГИ СЕВЕРНОГО ФЛОТА
Савельев Игорь Викторович родился в Уфе в 1983 году. Закончил филологический факультет Башкирского университета. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Урал» и др. Живет в Уфе.
Маленькая повесть
I
Без девяти девять.
А в салоне машины как будто до сих пор воняет тошнотворными женскими сигаретками: словно жгли помаду. Или сама она, копеечная, выставленная на полулегальных лотках, запекалась на солнце, оплывала перламутровой мерзостью, и какой-то приторной малинкой разило за пять метров. Был одно время такой киоск недалеко от дома, и Олег проходил, вздуваясь от дурноты, будто токсикоз у него, а не у Таньки... И сейчас нехорошо. Окно открыто, хотя не май месяц, и дует неслабо; зато слабо светится магнитола, нехитрое что-то наигрывает. Говорил же этим дурам: не курить в машине. Малолетки чертовы. Олег потянул ручку, вышел, словно, если его не будет в салоне, запах быстрее выветрится. Идиотское какое-то чувство, что он может «спалиться», хотя кому его разоблачать, да и в чем, зачем?.. К этому добавилось вполне трезвое — сейчас Славика тут сажать, в эту шалавскую вонь... Олег раскрыл дверцу пошире. Потянулся, размял затекшую спину — пара простых упражнений, отошел чуть в сторону. Двор панельного «корабля», увы — хорошо знакомый, жил обычной вечерней жизнью, где-то у дальних подъездов тренькала гитара, машины под фонарями теряли цвет. Ветер был и прошедшей ночью. Северный, он простреливал город насквозь, как нейтрино.
На этот «опен-эйр», пожалуй, можно было и не ходить, но вечный зуд выходного дня — куда податься — нельзя было пересилить; да Олег и к черту лысому отправился бы, лишь бы не убивать вечер субботы дома, где мать дремала при телевизоре, и мерно стучало в раковину в кухне, и можно было сойти с ума. В последние месяцы он сам напоминал себе Дон Кихота, кидаясь очертя голову в любую «культурную программу» уик-эндов, а с героем Сервантеса роднила полная бессмысленность этих забегов, потому что Олег ехал на какой-нибудь незнакомый «квартирник» местной группы подростков-говнорокеров один, а являться на такие тусовки не за компанию — все равно что пить в одиночку. На «опен-эйр» вчера он прибыл только потому, что в каком-то журнале, ледовито-глянцевом, встретил флаер, дающий скидку при входе. Мероприятие гремело на окраине, на маленькой базе отдыха, и по объездной дороге машины, мигавшие «аварийкой», тормозили у обочины в три ряда. Олегу удалось запарковать свою «восьмерку» удачно, и это уже была маленькая победа (как выяснилось — последняя). Потолкавшись в броуновском движении, что создалось на входе, он выяснил, что цены за вход по непонятным причинам взвинтили вдвое. Денег-то не жалко, но он все равно поперся с большой группой энтузиастов в обход, через лес, проламываясь в невидимых буреломах, где под ногой угадывались волнующе объемы, телефоны светили слабенько, и за рекой стояла криминальная луна. Попав на дискотеку, он шатался из одного оглушительного шатра в другой, внимая чьей-то мудрости, что надо перемещаться в определенном порядке: везде громыхал свой ритм. Разбавленного пива нельзя. (Он пожалел, что не подумал о такси.) Познакомился с девчонками. Зачем-то сидели с ними в машине до робких попыток рассвета, чем дальше — тем больше гостьи углублялись в себя, в свои разговоры, и, как отрезвление, вставала бессмысленность происходящего, ибо куда бы он их повез, да и зачем... зачем это все — глобально? Едва попрощались. Даже по домам не попросили развезти. Сегодня — совиная усталость. И к девяти, как всегда, за Славиком.
Девять, кстати, он пропустил, потому что в машине уж минуты три сумасшедшим темпом — быстрей, быстрей — начитывались новости. Опомнившись, Олег защелкнул дверцу и отправился в ближайший подъезд.
Открыла бывшая теща. По доброй традиции даже не поздоровалась, сразу же развернулась на кухню, шагала твердо, как танк. Славик сидел тут же, в прихожей, на скамеечке, уже собранный и даже в сандаликах — выставленный из комнат, как сиротка. «Хабалки». Олег едва успел подавить гримасу, ласково улыбнулся сыну, обнял его и поцеловал, щекой уловив, как смялось совсем мягкое ушко — словно бабочка. Вещи составлены тут же — пакет с игрушками, рюкзачок. «Как на вокзале».
— Я сам! — смешно упорствовал Славик, очень серьезно пытаясь надеть рюкзак с диснеевскими рожицами.
— Ну сам — так сам.
Таня все-таки вышла, хотя бы поздоровалась, но молча стояла и смотрела, как они собираются, еще и дверь комнаты прикрыла за собой, как будто Олег что-нибудь украдет... Он вышел к лифту и там подождал, пока прощальные объятия закончатся.
Вечера воскресенья, когда он приезжал за сыном, по ощущениям смутно напоминали купание в море, когда заплывешь на глубину и смешиваются струи, теплые и внезапно холодные, поводишь будто чужими ногами. Сонная оторопь конца недели, изнурительных выходных, сумерек сталкивалась с бодростью малыша, его лопотанием, а дома уже накрывала стол бабушка, ложились поздно, и каждый раз это выглядело как маленький праздник. Лифт подрагивал. Из подъезда Славик выбежал первым, с «Осторожно, машины!» вослед.
— Ну, рассказывай, что делали с мамой? — бравурно спросил Олег, поглядывая в зеркало. Они выезжали на оживленную улицу. Здесь еще не до конца рассеивался поток с моста, перегруженного — все возвращались в город, и перед «восьмеркой» неспешно качался на рессорах старенький «москвичок» с вываренным светом габаритов, загруженный так, что киль чуть не скреб по асфальту. Сверху был примотан маленький пузатый холодильник, древний, с ручкой-клюкой, Олег еще не сразу понял — что это. Осень ранняя, а уже вывозят все с дачи, и кто бы позарился на это барахло? — Олег вывернул, поддал газку. Пенсионер за рулем «москвича» — угадывался силуэт — сидел прямо, как палку проглотил, невозмутимый, на хулиганские гудки не шелохнулся.
— А это «фолд-фокус»! Пап, смотли! А это...
Так странно, думал Олег, какой все-таки разлом поколений. В четыре года он сам, пожалуй, различал все модели «волг» и «москвичей», по крайней мере — так мама говорит, а в иномарках до сих пор разобраться толком не может, в одном классе все — как клонированные. А эта «мелочь пузатая» (он улыбнулся), наоборот, отечественные тачки как будто не видит, на улице смотрит сквозь них...
Мама несколько раз спрашивала, чего он не купит себе нормальную машину, хотя бы в кредит, все сейчас так берут, один знакомый пижон даже — «альфа-ромео». А Олег что? Ему и так нормально. Не то чтобы эта «рабочая лошадка», вся уже чиненая-перечиненая, ему нравилась, но... Все равно. Он вообще в этом смысле стал как отмороженный. Сам замечал, с некоторой тревогой даже, что ему стало пофиг, на чем ездить, что носить. Где обитать. В двадцать восемь жить с мамой... Конечно, у него особые обстоятельства. Со Славиком один он, пожалуй, не справится, женская рука все равно нужна, и т. д. и т. п. Но странно — за исключением самых редких случаев, он не мечтал снова снять квартиру, обзавестись хоть какой-то своей территорией. Это как выпить сильно горячего. Ошпаришь рот и несколько дней потом не чувствуешь вкуса.
— Что? Что ты говоришь?
Вполуха он продолжал слушать смешное лепетание сына, отмечая про себя, что, может, мама и права — надо сходить к логопеду...
— Дядя Сележа меня катал.
— Как катал?
— На спине.
— Когда? Сегодня? Сейчас?
Тяжелое бешенство нарастало, и, если начать задумываться, его едва ли можно было объяснить. Ну да, Танькин хахаль. Они даже были знакомы. Ну и что? Развелись-то не из-за него, он позже появился... Но думать не хотелось.
Олег уже искал место, где можно развернуться. Встречка почти свободна. Поддать с ветерком.
— Па-ап, а мы к маме едем?
— К маме, к маме. Я забыл кое-что.
— А я кулицу забыл, когда купался!
Никак не удавалось Славику объяснить, что резиновая утка с пищалкой в пузе — это не «кулица»...
Олег не стал ждать лифт, взлетел пешком. Дверь открыла Таня — растерянная.
— Позови Сергея.
— Зачем?
— Позови, я сказал!
Враг вышел сам — медлительно-настороженный. В какой-то красной рубашке. Разоделся, гад.
— Ты чего с моим сыном играешь?
— А что, нельзя?
Такая наглость была в самом тоне, что Олег не сдержался, замахнулся резко, ударил. Как будто упала картонная коробка.
Танька в дверях завизжала, убежала в квартиру — за тяжелой артиллерией, конечно, ну да — выскочила теща, заорала:
— Ты что делаешь! Таня, звони в милицию!..
— Да пошли вы...
Понесся вниз по лестнице, прыгая через ступеньки и чуть не сворачивая ноги; пнул чью-то дверь. На выходе из подъезда остановился. Надо было отдышаться. Славик испугается. Чисто машинально Олег достал телефон, его ослепило.
Без десяти десять.
II
Славик капризничал.
Нет, не так. Он не ныл, не канючил, а проникновенно, огромными глазами заглядывал и говорил:
— Бабушка, ну невкусно. Невкусно, бабушка.
Получалось — «нескусно». Тактика была не нова. Мнительная, мама Олега сама пробовала щи, которые маленький притворщик по полчаса возил ложкой; они стыли латунью на клеенке, и бывало, доходило до наказаний. Но сегодня как-то спокойно. Олег заехал на обед, что удавалось нечасто, и внимание — ему.
— Так погоди, где вы встретились-то?
— Я же говорю, он приехал к нам в офис! Ну, то есть не к нам, конечно... Просто в наше здание. Он в страховом бизнесе сейчас, как я понял. Встретились у лифта. Подхожу, смотрю...
— Господи, такие талантливые физики оба, так хорошо учились. — Мама запричитала, внезапно и чуть не со слезой в голосе. — Господи, ну что это за жизнь за такая... В страховом бизнесе...
Олег, несколько обескураженный таким поворотом темы, предпочел отвлечься:
— Вячеслав! Ты будешь есть или нет?
Сын только и ждал полного имени, чтобы ухватиться за него и вдохновенно разбивать по слогам на разные лады, как разбивал картофельную флотилию в великом капустном походе.
— А как его мама? Ты спросил?
Олег даже удивлялся, с каким взволнованным напором мать встретила эту новость, которую он сам нарочно подал за обедом как пустячную, перед тем выжидательно вглядываясь в тарелку. Едва ли он сказал об этом недостаточно равнодушно, скорее встреча — это действительно событие, просто он, Олег, в своей пустыне теряет уже всякое представление о масштабах вещей.
— И сильно он изменился?.. Вы когда в последний раз виделись вообще?
Олег уязвлено повел плечами. На допросе это должно было означать нечто среднее между «Не помню» и «Какое имеет значение».
— ...Потому что я его видела только на свадьбе, в последний раз, — совсем жестоко добавила мать, ударяя на «я», сощурившись.
Олег смутился:
— Нет, ну он к нам с Таней заходил...
Продолжать этот разговор не стоило, потому что ступили на скользкую почву при ребенке, — свадьба, та квартира, та жизнь; продолжать не стоило, потому что нечего было — продолжать.
Допивая компот, Олег глянул на ручные часы, кося глазом, как олень, мыкнул в чашку: опаздывал. Предстояло везти накладные далеко за город, в схваченный раз и навсегда какими-то белесыми цементами поселок, и мама напутствовала: береги себя. Славик, конечно, повис на ноге, просился тоже. Бабушка увещевала, что утром, когда была хорошая погода, уже долго гуляли. И конечно, вспомнили вчерашнюю историю, как он увидел на улице колли и пронзительно закричал: «Ой! Енот!» Спасибо кубикам с картинкой на букву «Е»...
Дождь, когда закончился город, полил сплошной уже стеной, и левый бок «восьмерки» каждый раз так сыпуче-громко обдавало от особо крупных представителей встречного потока, что казалось, будто машину берут на абордаж. Олег прибавил громкость приемника и каким-то невообразимым образом попал на Эдит Пиаф, сложно даже предположить — на какой волне она парила, на какой станции из тех, что предпочитают «тыц-тыц-тыц»... Блаженно откинулся на подголовник, чуть расслабился — насколько позволяла трудная дорога. И даже разрегулированный вконец двигатель, кажется, рычал-ревел не просто, а rrregrrrette rrrien.
Сегодня Олега больше всего порадовало, что Михаил действительно рад его видеть. Их студенческая дружба, да почти братство, оборвалась несколько лет назад внезапно и на какой-то невнятной ноте (сам Олег не разобрался, что именно произошло) — и теперь, встретившись в лифтовом холле, полном космической стали с чеканкой, с первых же удивленных возгласов, рукопожатия и фраз Олег почти с испугом пытался прочитать, есть ли у Мишки какая-то обида или нет. Кажется — нет. Во всяком случае, в те полчаса, которые нашлись у обоих на скудный местный буфет, они болтали беззаботно и не могли наболтаться и взахлеб рассказывали о своей жизни (в основном Михаил — о своей), и даже было почти так же беззаботно и запросто, как в те годы. Господи, ужаснулся Олег, играя в пятнашки с тряскими шкафами — безостановочно перестраиваясь в колонне дальнобойщиков. Он же только что поменял права. Сколько проторчал в коридорах ГИБДД. Это значит, прошло десять лет. Да, получается, десять лет назад они дурачились компанией в сыром зеленом парке, попивая в честь успешно сданной им практики вождения — второго этапа, и оттуда он пошел, как на фронт, нет, на Парад Победы после фронта, фотографироваться на права — с нагло-пьяной рожей. А горизонт все дрожал слезными фарами. Олег сбавил скорость.
Единственный случай, когда, на его памяти, он неявно обидел Мишку или даже немного предал, произошел тоже в самом начале осени, в это время контрастов, странных, словно пребывание в толщах морской воды. Во вполне себе летние, расстегнуто-рубашечные и пивные дни под палящим солнцем наталкиваешься на степенно-осенние парки, где уже сброшены листья и дворник метлой моет золото в лужах. Или так: начались занятия, профессура стращает, на дверях деканата уже вешают расстрельные списки, а кто-нибудь из друзей бах — и свалил на сплав по горным речкам, по второму кругу, на оглушительные две недели: не вынесла душа поэта. И лето возвращено.
То был, действительно, редкостно солнечный день, первый — в каких-то длинных выходных, сейчас уже и не вспомнить, в честь какого праздника. С утра Олега будоражили запах оладьев и сладкое чувство большой работы. Он наметил на эти дни, кажется, доклад, поставил будильник на десять, но без зазрений совести нежился и тянулся в постели до полудня, после каждой новой порции дремы спокойно вспоминая, какая прорва ясных часов есть у него в запасе. После обеда, кажется, он достал книги и даже на «Теоретическую физику» И. В. Савельева готовился уже взглянуть с любовью, как вдруг — звонок, и мама прокричала «К тебе Миша! Мишенька, проходи!» Это было не то чтобы совсем неожиданно, но вроде не договаривались.
Мишка какой-то всклокоченный. С порога:
— От тебя позвонить можно?
Чтобы не мешать, Олег вернулся в комнату и сквозь формулы слышал, как друг сначала спрашивает Анжелу, потом — снова стучит кнопками — надиктовывает сообщение на пейджер... На смену пронзительно ясному, как небо за окном, рабочему настрою поднималась нервозность. Сказать или не сказать?
В их компании роман Миши и Анжелы тянулся как дурной сериал, в котором ссоры, недомолвки, обиженные уходы с вечеринок и тяжелое молчание перевешивали всякую идиллию. Странная свобода витала на их тусовках, в горьких от сигарет кухнях, странная свобода в головах, и Анжела едва ли согласилась бы даже со словом «роман». Миша был ей другом, в каком-то вольноевропейском понимании этого слова, в последний год — верным рыцарем, в последние полгода — рыцарем, доставляющим слишком много проблем. Когда шли куда-нибудь втроем, Олегу казалось, будто через него пускают напряжение, и порой он ловил себя на желании быть театральным режиссером, то есть выскочить на сцену и сыграть за обоих героев. Режиссер делает это, чтобы объяснить актерам мизансцену, Олегу же хотелось хоть немного все сгладить, и он не понимал, как Анжела может быть такой глухой и садистской, а Мишка — таким обидчивым, капризным, ну и таким идиотом.
Особенно отвратительно он чувствовал себя в последние дни, когда заметил промельки взаимного интереса между Анжелой и неким Рустиком, прибившимся в «расширенный состав» их тусовки вместе с несколькими студентами-юристами. Эти ребята, в общем-то, прикольные были и не плохие, а один совершенно шикарно играл на гитаре и пел, что всегда ценно; угадывался только некоторый снобизм. Олега, например, взбесило это грубоватое, с претензией на юмор, обращение — «письки-ядерщики» — по некоему, типа, созвучию с «физики»... Так вот, катастрофы-то не было. Просто на паре последних посиделок Анжела с таким интересом болтала с этим долговязым татарином, сидя в уголке кухни, что это, конечно, заметил и Мишка (и ему, конечно, подорвало настроение — и это становилось хроническим). Но Олег потому чувствовал себя мерзко, что он, по сути, развеселых юристов и привел. Не то чтобы было именно так в деталях, но, во всяком случае, с этим Рустиком они были знакомы — учились когда-то в параллельных классах и в школе еще чуть-чуть общались... Мишке-то ничего не мешает смотреть на выскочку из другого кухонного угла, ну а ни в какие «пособники» попадать в глазах друга, конечно, очень не хотелось. Олег мрачно — уже мрачно — листал добротную физматовскую методичку.
Мишка зашел наконец в комнату, рухнул на диван:
— С Анжелкой договаривались встретиться, так она не пришла... Щас вот не могу дозвониться... Привет, кстати! Толком, блин, не поздороваться, такая жизнь...
Сказать или не сказать? На Олеге стыла улыбка, и, чтобы перевести тему, а не хвастовства новым альбомом Бутусова ради, он нервно стучал по кассетнику, вечно заедающему... Прошлым вечером во взрослом дыхании чужой кухни, где портвейн несмываемо клеймил стол, Олег что-то услышал про поездку к Рустику на дачу... Чей-то день рождения... И Анжела, может, соглашалась, во всяком случае, речь заходила, на какой городской остановке и во сколько общий сбор.
...В комнату заглянула мама:
— Мальчики, а можно музыку чуть потише? — И она показала на телефонную трубку.
Не сказать — свинство. Но и сказать... что он — личный шпик? Анжела ведь тоже, в общем-то, его друг. Рустик — не совсем посторонний, в школьные годы, бывало, общались... Все свободные люди. Все радуются жизни. Что он один, Михаил, ходит с кислой рожей и заставляет всех чувствовать неловкость, загружает своими проблемами, одними и теми же — изо дня в день?.. Олегу почти удалось рассердиться, и когда друг предложил погулять, «а то совсем паршиво», — хотел героически отказаться. Но не получилось. С какой тоской Олег убирал книги. День не сложился.
На улице и правда чудо как хорошо, носились паутинки; день долго-долго — северно — догорал. Мишка плелся, как арестант, как будто не сам предложил выйти, как будто его должны вести; Олег тоже не знал — куда, поэтому они шатались по району, как сомнамбулы. Сели на теплый еще бетон, с жесткой крошкой, и если со скрежетом потереть о него пивной бутылкой — днище, крепкого чайного стекла, царапалось и белело. Сначала по две, потом — еще по одной, Мишка сидел отрешенный, и непонятно, чем же его в итоге разговорить. Олег терялся.
Олег растерялся. Сквозь мыльную пелену (хотя ливня уже не было — так, нудный густой дождичек) он явственно увидел фуру, валявшуюся в кювете, как сваленная набок исполинская тварь. И ни машин на обочине, ни людей. Поколебавшись с секунду, остановил «восьмерку» и, морщась, перешел трассу. «КамАЗ». Красный. Не стоило, может, спускаться, залезать в эту грязь? Олег обогнул кабину, заглянул в лобовое стекло. Кажется, пусто. Странно, что машину так вот бросили. Ушли в какую-нибудь близлежащую деревню за трактором?.. Зачем-то пощупал радиатор — не теплый. «Надо валить отсюда». Вспомнилась какая-то нехорошая история, увиденная в новостях, как такой вот «КамАЗ», шедший из Казахстана и весь напичканный героином, улетел в гололед, что с ними часто бывает, и пока «сопровождавшие лица» куда-то ездили (искали другую машину), менты устраивали у поваленной фуры засаду... Торопливо взобрался на дорожное полотно. На этой ленте судеб ничего не поймешь — чужое горе?.. Рядовая и муторная проблема?.. О чем может рассказать сложная растянутая мозаика из черных следов, осколков и обломков или взорванных покрышечных лоскутов, похожих на воронье?
И прежде чем поехать дальше, Олег поливал и оттирал измазанные фары своей машины.
Стемнело, когда он решился признаться, ибо было это уже невыносимо. Мишка вышел из телефонной будки сам не свой.
— Дома ее до сих пор нет, никто ничего не знает... Отправил опять сообщение… Вдруг что-нибудь... случилось?
Пришлось рассказывать — про кухню, про дачу, потерянным голосом.
Мишка так на него никогда не смотрел — так яростно и изумленно.
— И ты знал и молчал? Ты, мой лучший друг?.. Да ты...
И не знаешь — что отвечать.
III
Пятнадцать минут первого. Нет, четырнадцать.
И стоило отпрашиваться с работы, чтобы так бездарно опоздать! Олег захлопнул дверцу, как будто отхлестал себя по щекам. По двору садика, усаженному тусклыми елками, шагал очень быстро, но не позволял себе побежать: на всю жизнь осталась память о школьном физруке, молодом, но окончательно уронившем себя, он одевался как бомж и почти всегда передвигался унизительной трусцой, даже по городским улицам...
— Здравствуйте, Олег Степанович.
В закутке возле хозблока неспешно и с достоинством курила девушка лет тридцати — Олега всегда цепляла эта усталая участливость, с поволокой, в ее глазах; она работала в садике педагогом по английскому, что ли. Здоровались. Но чтобы по имени-отчеству... Олегу пришлось сбавить шаг и спросить, просто чтобы что-нибудь сказать:
— Опаздываем?
— Успе-ем, — разбойничьи протянула она. — Хотите сигарету?
Олег уж года два как бросил, но что-то его завораживало и заставляло идти на поводу. Особенно то, что русалка курила нормальные, толстые, мужские сигареты, а не те приторные розовые палочки... На сыроватой стене хозблока неизвестный художник неизвестно когда вволю поупражнялся в грибочках, зайчишках и радугах — и по большей части неудачно.
Они помолчали, затягиваясь. Мятно, после недавней простуды, волновало легкие.
— А ваша мама уже там, — сказала вдруг педагогиня, как-то и дальше странно оплавляя его взглядом.
— Таня?! — Он ужаснулся. — В смысле, чья мама, Славика?..
— Да нет же. — Она подавила усмешку. — Ваша, Олег Степанович, мама, ваша.
— А-а. Ну так она всегда ходит на утренники, она же пенсионерка. Мне говорит: что ты будешь дергаться, я же пришла. Но я все равно стараюсь приехать. Мой же сын...
Русалка все взвесила, прежде чем спросить, но и после не стушевалась, продолжая рассматривать Олега с каким-то отстраненным интересом.
— А, собственно, мама Славы? У нее совсем нет времени? У бедненькой...
Олег задохнулся — это было как-то уж слишком. Но пока он раздумывал, как поставить эту странную женщину на место (мягко объяснить, что это их личное дело?.. сказать что-нибудь резкое?..), она его слегка коснулась:
— У нас все девочки восхищаются вами, Олег Степанович. — Она ловко забросила бычок в контейнер, тоже атакованный рисованными ежиками. — Пойдемте?
И Олег безвольно потащился за ней, с полным сумбуром в голове: что это было?.. Но какая бестактность... Или она с ним флиртовала?.. Так, может быть?.. Не самая красивая, с плохими волосами и пересушенной кожей, она странным образом сохраняла над ним свою власть.
В зале зеркала во всю стену, как в парикмахерской, поэтому казалось, что скромненькие родительские ряды вглядываются не в детишек, которые нескладно, но смешно что-то изображали, а в самих себя. Пробираясь, Олег помешал неприязненной даме с видеокамерой.
— Славка еще не выступал?
Мать отрицательно покачала головой. Сын сидел на стульчике в сторонке, в белых заячьих ушах, крепко о чем-то задумавшись.
— А ты что это, курил? — прошептала мать. Обоняние...
— Ну что ты, ты же знаешь, я бросил. — Он выворачивался, как школьник. — Да я просто встретил Мишку... опять... Да, он опять к нам в офис приезжал. Я его подвез, а он курил в машине. Собака.
Насочинял — черт-те что.
Девочки на сцене прыгали в костюмах пузатых тыкв и злаков, вероятно изображали какой-то урожай.
С Мишкой он и правда разговаривал сегодня. В прошлый раз они обменялись номерами, и теперь Олег даже как-то собирался с силами, сжимая и разжимая мобильник.
— Привет! Как жизнь? Слушай, давай... Это Олег, Олег. Давай в выходные сходим куда-нибудь! Ну или поедем... Да не знаю куда. Просто надо что-нибудь замутить. Ну, как раньше...
Боже, как унизительно и как тяжело проговаривать эту почти просьбу, теряя интонацию, завязая в удивлении абонента... Ну как ему объяснить? Что после тяжеленного развода, после всех этих четырех почти лет он пришел в мир голым, как при рождении, и надо заново учиться ходить, дышать, разговаривать. Олег и сам не понимал теперь, зачем тогда, женившись на беременной Таньке, он порвал со всеми и ушел на глубину. И почему-то думал, что после развода все тут же вернется на круги своя. Но возвращение из сна затянулось, хорошо, если не навсегда. Как, наверное, глупо выглядят со стороны его судорожные попытки вернуть дружбу, какое-то общение, стать нормальным — стать как все. Такое впечатление, что все вокруг «росли» и «развивались» нормально, а он выпал из времени и теперь каждый раз нащупывает нужные интонации, слова... — и все не в масть.
Однажды позвонил Анжеле. Наудачу набрал ее номер, и оказалось — работает, телефон она не поменяла... На удивление, обрадовалась. Много и торопливо рассказывала о себе: живет с парнем (она называла его советским штампом «гражданский муж», и, кажется, это без иронии). Снимают квартиру на проспекте. Работает в НИИ, практически — если не вдаваться в детали — по специальности, что Олега искренне поразило: в университете она отнюдь не блистала и всегда одинаково шутила, закуривая, что физика — это для мужчин. И эти мужчины, верные пажи — как Анжела, тоже однообразно, шутила про них — делали за нее контрольные... Теперь — спокойна и счастлива. Она так это рассказывала, что можно было заподозрить ее в суетливом желании убедить его в чем-то. Расспрашивала о Славике. Думают о ребенке.
— Может, встретимся? — спросил Олег.
Анжела загорелась. Предложила театр: «Сто лет не была», скоро кончится сезон, и есть такой интересный спектакль, который ей так советовали... И было произнесено: «Вчетвером, ты со своим самоваром, я со своим».
— А я без самовара, — весело, слишком весело произнес Олег. — Мы же с Танькой развелись.
На другом конце провода повисло долгое недоуменное молчание. Потом Анжела бросила трубку. А Олег остался на линии, как дурак; он все сжимал мобильник и не мог понять: что случилось? Что она подумала? Она решила, что он к ней «яйца подкатывает»? — так говорили в их развеселой компании, жившей под кодовым названием «Юнги Северного флота».
Была такая улица в их городе — Юнг Северного флота. Колоритное местечко, хотя Миша никогда не радовался этому колориту, — а он поселился там в комнате родственницы, пустующей, в полубараке, которыми застроена вся улица. Когда-то тут было печное отопление, от него давно отказались, а дверца печки осталась, и, раскрывая ее, обнаруживали полуистлевший от времени мусор, обрывки газет, на одном из которых опознали даже кусок отретушированного Горбачева, яичную скорлупу... Весь барак забил ненужную печь хламом, почитая ее этаким одноразовым мусоропроводом, и страшно подумать, что теперь представляла собой эта двухэтажная конструкция в целом. А их шайку и это веселило. Они заваливались сюда ночевать, закидывались алкоголем, философствовали, слушали музыку, живо скандалили с соседями...
Опять метель. В жуткую вьюгу они тащились впятером или вшестером после занятий на улицу Юнг Северного флота, тащились, потому что трамвай встал из-за заносов, тащились к полубараку с полувыпитым пивом, потому что бросить жалко, а глотать эту ледяную тяжесть уже невозможно. Олег страдал. Он оказался виноват.
Решившись на очередной кутеж у Мишки, они принялись названивать кто куда: Олег — маме («ночевать не приду»), Анжела — своему странному товарищу, который еще со школьных времен считался ее как бы бойфрендом, и непонятно, что связывало их до сих пор в этой череде взаимных измен. Два телефона-автомата были «спарены», спиной к спине друг с другом, из-за какого-то технического сбоя один разговор приглушенно звучал на фоне второго. И пока Анжела вдохновенно врала что-то про ночной реферат у подруги, ее приятель услышал другие слова и все понял. Анжела не знала, рвать ей на себе волосы или, махнув на все, свободной — ехать кутить. Никто тем более не знал и ничего уже не понимал во всех этих отношениях.
В комнате все было как обычно: алкоголь, страдания по гитаре, ржание до потолка. Миша опять дулся на Анжелу, она опять его провоцировала. Спать улеглись теснейше на полу, Олега кололо сомнительное одеяло, и в оглушительной темноте долго еще затухающе разговаривали, забавлялись пошлостями и страшными историями, которыми никого уже не напугать. Подсвечивали комнату пейджерами...
Олег, тяжелый, с токсичными выдохами, проваливался в никуда, проваливался и возвращался. Раз включили свет. Анжела попросила воды. Миша откидывал одеяло и ходил с кружкой, и нельзя было не увидеть сквозь электрическую резь, что у него стоит. Значит, игры под одеялом уже начались. (Тогда же Олег впервые увидел обнаженную Анжелу: она храбро легла без футболки; раньше он замечал только, что ее грудь иногда слишком свободна под лифчиком, а потому бывает видна в вырез; этим маленькая грудь и очаровывала.) Снова провал в алкогольную черноту, а потом Олег окончательно очнулся от того, что кто-то тихо всхлипывал не во сне. Спустя время разглядел, что Анжела сидит на их многолюдном лежбище, сгорбившись, и тихонько плачет. Миша лежал недвижимо и скорбно, как покойник.
— Я могу сейчас уехать отсюда на чем-нибудь? — Она не стеснялась, спросила в полный голос.
— Нет, — последовало ледяное.
— Можно, — зло возразила Анжела. — На тачке, за минет. — Она помолчала. — Ладно, устроили тут театр юного зрителя... Все равно никто не спит, все слушают...
Она легла. «Господи, да дадут мне поспать!» — прошептал Олег.
Второй раз он проснулся — непонятно, сколько времени прошло, — от оглушительных хлюпаний и чавканий под самым боком. Они делали это так мощно, что едва ли не раскачали всех окружающих. Олег почти не возбудился, но ему казалось, что его сердце порой стучит громче всего этого яростного любовного шторма. Он догадывался, что ритмичные шумные выдохи — это Миша, и усиление этих выдохов (только и всего) означает финал. Потом на Анжелу накатила внезапная волна нежности, если верить ее шепоту «Тебе было хорошо?»... «Есть тряпка, полотенце, там, чтобы вытереть?» — «Погоди, вот пододеяльник...»
В глубокие зимние сутки светает поздно. Этой ночью в колючем бреду одеяла Олег то дремал, то просыпался и догадывался, что они тоже не спят. Ворочаются оба. Пальцем ноги трогают шкаф.
Это было случайностью, а может, и нет, но недавно Олег снова оказался на улице Юнг Северного флота. Была очередная суббота, в которую ничего не удалось, так что он просто поехал кататься на закате, когда солнце вылизывало асфальт и самому себе легко показаться одиноким ковбоем. Улица не изменилась, жуткие слепенькие дома не снесли, возле одного рос метровый лопух-монстр, «совсем как в деревне». Олег не без опаски оставил машину недалеко от трамвайной остановки, еще оглядывался: рядом сидели, прямо на прогретой земле, местные колдыри. Носились какие-то бабочки, две загорелые девчонки проехали на громыхающих велосипедах. Олег и сам посмеивался над собой где-то в уголке сознания, но мыслил вполне в духе романтика и даже припомнил лермонтовское «И некому руку подать». Вот уж действительно — некому. А как хочется выговориться.
Он выпал в развод, как за борт в ледяную воду. Делить им было нечего, а по сыну разногласий не нашлось, поэтому суд по этому моменту как-то парадоксально промолчал. (Как жалко теперь, а!) Если бы забрали Славика, это была бы катастрофа. Но не успел обалдевший от всего Олег толком об этом задуматься, как угроза вроде как и рассосалась: теща напористо заявляла тут и там, что Танечке надо учиться, а на заочное переводиться не хотелось бы, и... И Славик остался с отцом. Пять дней в неделю. На выходные Олег отвозил его бывшей жене. И все бы ничего — жить можно, но начались какие-то смутные разговоры в стане врага, что через два года Татьяна закончит учебу («Она идет на красный диплом!» — значительно приговаривала теща, как будто это имело хоть какое-то значение). И вот тогда-то, может быть, она и соизволит забрать сына. Время у нее освободится, видите ли. Сука. Олег смачно сплюнул на асфальт. Он шагал мимо гаражей, где молодежь, положив на бок — на покрышки — старенький «москвичок», что-то внимательно изучала.
— Я его не отдам! — бушевала мама, капала что-то пахучее в стакан, смотрела на Олега с надрывом. — Пусть хоть судятся, хоть что! Мы его не отдадим, правда? Пусть только попробуют... Что придумали... Это же не котенок, в конце концов...
— Мама, ну успокойся. Пусть говорят что хотят, это же бред, так что ничего не будет...
Хотел бы он сам в это верить. Хотя разговоры тещи действительно были всего лишь очередным «прожектом» этой вздорной, сумасбродной женщины, по спине пробегал холодок, и в иные моменты Олег готов был приехать к дому-«кораблю» и поджечь их квартиру к чертям собачьим. Что, если действительно будет суд? А этот Танькин хахаль, кажется, адвокат к тому же... Кто-то на работе советовал уже потихоньку подыскивать юриста, собирать бумаги и доказательства, что в основном сын живет у него, на его материальном обеспечении; искать свидетелей... Начинать понемногу, хотя до мифического «часа икс» еще два года. Олег даже обозвал это, мрачно улыбаясь, своим личным «концом света — 2012». Только вот поделиться шуткой было не с кем. Он так и шагал один — по улице Юнг Северного флота и по жизни.
За сына он кому угодно горло перегрызет. Славку он обожал. И теперь, будто очнувшись, смотрел на него почти изумленно — как тот, картаво и очень стесняясь, читает стихи, и в зеркалах за его спиной видны улыбки взрослых. Олег как будто тяжело, не сразу, возвращался из многоступенчатого сна, из одного круга, из другого. Он видел такое совсем недавно в фильме «Начало», когда тупо ходил в кинотеатр...
Нестройные аплодисменты. Мать шепчет на ухо горячо и гордо. Финальный выход всех детишек вместе с лучезарной воспитательницей. Утренник окончен. Двигают стулья. Славик подбежал к папе и бабушке...
Олег вполглаза поискал «англичанку», не увидел — да ну и бог с ней.
IV
Колпаки с лампами — под потолком вагона — подобны банкам с нечистой водой, и когда электричка набирает ход, в них ощутимо прибавляется жизни.
Все-таки поехали. Узнав, что Анжела зависает на каком-то сомнительном празднике жизни — на даче у сомнительного Рустика, Михаил уже не унялся, нет. Злобно распинывал преждевременные листья. Кто бы мог ожидать такой ярости. После разговора у телефонной будки они пошли опять за пивом, стояли тут же, за киоском, и Олег разглядывал обложки дисков и кассет, где одно сложно дублировало другое, а Мишу будто прорвало. Разглядывал, потому что нечего ему было ответить, его как парализовало после всех этих обвинений: как он мог не сказать, куда поехала Анжела, как он вообще... Ладно. Затем принялся вынашивать вслух сладкие, растянутые интонацией, планы мщения: вот завтра, когда Анжела приедет с «оргии», он позвонит, нет, он встретит ее на лестничной площадке, и ска... Олегу все это начало уже надоедать. Мрачно потягивая «Балтику», он думал с тоской о светлом трудовом дне, который грезился утром в идиллическом северокорейском ключе.
— Погоди, — вдруг прервал себя Мишка. — Что ты там говорил — что знаешь, где эта дача?
Черт. И об этом сдуру сболтнул.
Олег и правда был однажды на даче у Рустика — еще в финальный школьный год, — и уже тогда это оказалось связано с некоторым скандалом. Их всех свозили огромными, полными анархии автобусами за город на стрельбища. Означало это что-то вроде выпускного экзамена по НВП. Их школа приехала позже всех, а значит, им, последним в очереди, надлежало болтаться на полигоне до вечера. Тогда Рустик сколотил полуслучайную компанию, чтобы сходить на близкую свою — километрах в двух — дачу и там что-то выпить. Олег уже и не помнил подробностей. Отложилось лишь, что они пропустили инструктаж, а потом на огневой позиции тех, кто принял лишнего, завернули с криками, с последующими проработками у завуча. Олег, всегда пивший мало, в их число не попал, положенную очередь из «калашникова» не глядя послал — и очень запомнил эту тяжесть черной исцарапанной стали и ощущение, будто тебе в отказавшее почти ухо с болью колотят песком.
— А ты сможешь это место найти?
И зачем он только ответил «да»?..
Стемнело, когда они приехали на вокзал. Пригородные кассы уже не работали. У входа в основное здание, выливавшее уймы света на площадь, шатались мужики, твердившие «Такси, такси» с такой бессмысленной интонацией, будто они затерли и потеряли значения слов.
— Поедем на последнем «электроне», — скомандовал Мишка. — А пока пошли бахнем.
Он как-то весь преобразился с обретением этой безумной идеи — нагрянуть на вечеринку без приглашения, разобраться, чем это его девушка там занимается. Его девушка? Планы отмщения — твердь под ногами, и он теперь шагал уверенно, четко зная, чего он хочет и что будет делать. Олег вот не очень понимал, тащился следом, безропотно скинулся на портвейн, горелую резину которого — не-на-ви-дел.
На робкую попытку бунта он решился, когда сели в самую глухую темень, куда спускались полуразрушенные привокзальные строения, предназначение которых едва ли кто-нибудь знал. На одном прочли табличку «Храм святого Николая Чудотворца», хотя здание, построенное годах в сороковых, явно служило раньше для других каких-то целей.
— Может, не поедем никуда? А? — проникновенно заговорил Олег, выбрав момент. — Ну их всех! Завтра с Анжелкой нормально поговоришь, спокойно, без криков. А что сегодня? Я вообще боюсь, что не найду этот дом!
Михаил медленно к нему развернулся. Поставил стаканчик:
— Вот ты как, да? Ну молодец, молодец... Нет, я понимаю, тебе же неохота ссориться с этим твоим приятелем, да?
— Да с каким, на фиг, приятелем?!
— Ну давай, кинь друга, шагай домой, давай, давай! Я все равно поеду, а ты — как хочешь.
— Миш, перестань, а?
Попытка не удалась. Этого, с нехорошими глазами, уже не свернешь. И вот в спину давит жесткая скамья, сложенная из лаковых жердочек — невесть когда, и древняя электричка по-молодому несется в ночи.
Михаил упорно таращился в окно, где беспросветно и кинематографичны редкие встречные поезда. Он, кажется, остыл наконец и сам (хорошо бы!), свинцово задумывался: а зачем это все? Олег был вынужден смотреть вперед. На другом конце вагона подвыпившая гоп-компания, этакие лбы с окраин, докапывались до перепуганного парня лет восемнадцати, который — куда ехал в такое время один?.. зачем, на свою голову?.. Он молча сидел с остановившимся от ужаса взглядом. Эти же придирались все настойчивее и начинали слегка, пробно так, толкать в плечо. Видеть было невыносимо, редкие пассажиры отворачивались кто куда. С туго сидящей шапкой черных кудрявых волос, с распахнутыми глазами, парень здорово кого-то напоминал; Олег сообразил наконец. В детстве он, потрясенный, смотрел по телевизору долгие, многотысячные, полощущие флагами похороны трех защитников Белого дома, бабушка даже плакала: «Совсем же мальчишки еще». Особенно один портрет бил в глаза совершенно иконной внешностью, и это делало все происходящее каким-то очень библейским. Потом, уже взрослым, Олег случайно узнал, как звали того погибшего, — Илья Кричевский. Потом, уже взрослым, Олег случайно подумал, что какой-то его детский краткий период осмысления жизни совпал с уникальными, краткими, честными временами, и в этом — наверное, везение.
— Пошли покурим, что ли, — мрачно бросил Мишка, сам поднимаясь.
В продуваемом насквозь тамбуре лунно взбалтывался дым.
— Слушай, может, как-то к этим парням подойдем, как-то вмешаемся? — заговорил наконец Олег. — Смотреть же невозможно. Они же его щас бить будут.
Михаил задумчиво, неспешно затянулся.
— Ты понимаешь, — начал он очень рассудительно, серьезно. — Их же больше. То есть будет драка, и тогда мы не сможем добраться до дачи, а если сможем, то будем не в той кондиции. Нам же и там надо будет драться. А ты сможешь драться со сломанным носом, с сотрясением, допустим, мозга, я не знаю?..
Олег не верил своим ушам. Он не понимал, шутит Мишка или нет. Тот посмотрел испытующе, без тени улыбки:
— А ты думал, зачем мы туда едем?
— Я не знаю... — пробормотал Олег.
— Ты готов?
Это какой-то непрекращающийся, кошмарный экзамен.
— Да.
Плутали по ночным садам, с печальной нотой какой-то птицы. Огоньки кое-где были, но неожиданно мало для долгих выходных, и вода из колонки хлестала в слив в полном безлюдье, обдавая по ногам осенним уже холодом. Искали долго, объедая свесившиеся за заборы яблоки. На горизонте пугала, стояла черная цистерна, вознесенная на множество безумных конструкций; Олег вспомнил, что есть такое направление в фантастике — где все на паровых двигателях; это вполне могло походить на звездолет какой-нибудь из тех книг.
— Там должны быть огни, голоса, музыка, — твердил, как заклинание, Михаил, похоже сам боявшийся подумать, что Анжела поехала сюда не на праздник.
Нашли кое-как: пьяным странно везет. Везет ли? Двухэтажный дом темен и пуст, калитка, приметная кованая калитка, которую Олег сразу узнал, заперта; Миша стоял в ступоре, Олега охватывало отчаяние:
— Это тот самый дом! Ты что, мне не веришь? Зуб даю... И говорил он «ко мне на дачу», я точно слышал... Я не мог ошибиться!
— Может, и не мог. Может, они сейчас спят внутри. — По лицу Михаила блуждала страшная улыбка...
Перелезли через забор. Долбили в дверь. Портвейн тяжело долбил в ответ. Чертыхаясь, Миша уже орудовал чем-то тонким в скрипящей раме, пытаясь выставить стекло на веранде.
Как страшно влезать в чужой дом! Когда Миша пошел по комнатам, исчезая в черных проемах и щелкая зажигалкой, Олегу казалось, что сердце выпрыгнет из груди. Никого. Бух-бух. Даже воздух застоявшийся, со сладкой тягучестью старого дерева, клея какого-то, что ли... Бух-бух.
— Да, это точно он. — Олег старался говорить спокойно и даже как будто приходил в себя. — Видишь вот этот самовар?
Тускло блестел эмалированный уродец, от которого тянулся грубый шнур, черно-белого нитяного плетения, как раньше были на утюгах, а на «фасаде» намалеваны не менее грубо пузатые церкви в зеленой листве.
— Рустик еще прикалывался, там сзади этикетка: «Самовар, культовая роспись»... Мы даже водку туда заливали и пытались потом разливать по рюмкам через краник, бред, конечно.
— Браво, — сухо оборвал Миша. — Ну вот не зря приехали, ты хоть поностальгировал по этим вашим милым временам. А твой приятель, видимо, кувыркается с моей девушкой где-то в другом месте, но мы этого уже не узнаем.
— Давай я сожгу этот дом, — сказал Олег, сжав зубы.
— Что?
А он бы мог. Мишка уже настолько извел его всеми этими сценами, что хотелось — кроме того что спать — просто уже все разнести, взорвать ситуацию; так, наверное, бойцы бросались на амбразуру — не на подъеме, а на смертельной усталости.
Дальше стало совсем неинтересно.
— А насрать на стол слабо?
Это было мучительно. Повеселевший Михаил, обнаруживший в соседней комнате свечку, зачитывал что-то из наугад взятой книги — из «Судьбы человека». А потом, когда выбрались обратно в сад, это походило на выпадение из пьяного бреда. На фоне бледной промокашки запада рисовались крыши разной высоты и воткнутые в небо разными углами, так что выходила — кардиограмма земли.
— А хорошо, — произнес Михаил, набрав полную грудь свежего воздуха.
И его хотелось убить.
V
Электричка отправлялась в семь двадцать две.
«Восьмерка» неслась по утреннему городу, пустые дороги золотые — одно удовольствие.
— Закрой окошко, ребенка продует, — попросила мама. — И не гони так.
Славик сидел сзади, приник к стеклу, напросился провожать бабушку на вокзал — обычно в садик его не поднимешь, а тут встал в полшестого, сам, смурной, как взрослый, и теперь стоически держался, как будто если уснет, пропустит что-то очень важное. Олег поправил зеркало. Он любил эту размазанную солнечную рань, хотя у самого сейчас — как песок в глазах. Мама наконец задремала...
Машина грохнула, когда он не сбросил скорость перед трамвайными путями, грохнула, вся уже разбомбленная и развинченная, — может, и правда пора менять... Косые улочки спускались к вокзалу, полному солнечной игры в высоких пыльных окнах; стекло и бетон тянулись вверх, как овеществленные звуки органа, если на нем наигрывают что-то дебильно простенькое.
Олег ткнулся к бордюру. Рановато прибыли.
— Может, в воскресенье за тобой все-таки приехать в Кустово?
— Нет, что ты, — отмахнулась мама. — У тебя, наверное, свои планы...
Он полуулыбнулся. Со сладкой странностью подумал, что раньше это было для них такой роскошью — свободная хата на выходные. Клетушка на улице Юнг Северного флота слишком далеко находилась от цивилизации, а еще бывало, что к Мишке приезжала родня из района — обычно транзитом, обычно переночевать, — и тогда хозяин сам шатался по друзьям, не зная, к кому приткнуться. Но, может, и завтра пригодится.
— Ладно, я пойду, а вы поезжайте. — Мать завозилась с ремнем. Олег помог выйти, открыл заднюю дверцу, чтобы забрать сумку. Слава спал — очень серьезно, даже сосредоточенно, с обиженной губой.
Смотрели на него с полминуты.
— Олежа, как он все-таки похож на тебя...
Отец. Олег его почти не помнил. Осталось смутное чувство своей руки в его руке, когда ходили по воскресеньям в парк, катались, кажется, на лодке. А когда Олегу исполнилось, наверное, четыре года, папа подарил ему дефицитную и дорогушную по тем временам игрушку — огромный луноход из белой пластмассы с черным проводом. Луноход ревел, взбираясь на загнутый угол ковра. Олег испугался этого рева, ползущей штуки, разрыдался, потом боялся лунохода. Подарок не получился.
...Пятница развивалась как обычно. На входе в детский сад Олег столкнулся с «англичанкой», но она едва поздоровалась, скользнув мимо по коридору, полному карликовых скамеек. Олега всегда как-то подсознательно пугало, что в коридоре разбросана родительская обувь, но никого при этом нет... — и почему-то лезли в голову кадры хроники из Освенцима с горами обуви. Мама прислала sms: доехала. На работе загрузили счетами-фактурами. Олег мчался по проспекту, когда зазвонил телефон: Михаил.
— Алло, привет. Как жизнь?.. Слушай, у меня завтра не получится.
Они договаривались вечером в субботу идти в клуб «Голд», пить задешево текилу, ибо у Мишки знакомый бармен, а дальше перемещаться по терпкому ночному городу как придется.
— А что же делать? — тупо спросил Олег.
— Я свободен сегодня, давай, что ли, тогда встретимся вечером, не поздно... Ты можешь?
— Не знаю... Да... Наверное... — бормотал Олег в полной растерянности. — Я перезвоню, ладно?
Все шло насмарку. Олег рассматривал руль, в центре которого, несколько косо, было выбито «Sputnik». Ему постоянно бросалось в глаза как «Shitpunk». Это кличка парня из их потока — лучшего физика на курсе. Физика. Преподы морщились, но прощали за успехи его невозможный, тем более по тем временам, внешний вид: высоченный, он ходил в каких-то джинсовых лохмотьях, волосы длинные, а часть сбрита наголо. «Что у вас с головой?» — спрашивали эти преподы. «А у нас со следующего года „военка”, и вот я готовлюсь, постепенно, по частям», — отвечал он под общее ржание... Олега всегда поражало его полное спокойствие: он точно знал, для чего живет, что его ждет в будущем, поэтому мог позволить себе пропускать все мимо ушей и вообще ни на что не отвлекаться. Когда ты сверхмотивирован — ты сверхсвободен. Потом он уехал в Дубну, летал за рубеж, ходили разговоры про крутые международные гранты. Может, уже доктор наук, а что? А Олег? А что Олег? Он даже «Физика гиперядер» умудрился однажды написать...
...И тут же набрал бывшую жену.
— Таня, извини, мне очень неудобно... Можно, я вам сегодня Славку завезу пораньше? Ну, часов, допустим, в шесть. — Он рулил одной рукой, напряженно соображая, как все развести, во сколько отпроситься с работы и забрать сына из садика.
— Ой, а сегодня нельзя! Я разве не говорила? Да я тебе же говорила! — Она, по обыкновению, нагло врала. — Мы же с Сережей идем в гости, да...
Сучка. Могла бы не упоминать про этого своего уродца.
— Ну так я твоей маме завезу, в чем проблема-то.
— Так мама в саду!
Черт! Он едва не впечатался в какую-то медлительную курицу, выворачивающую из дворов и подставившую ему сверкающий шевролетов бок. Он бешено ударил по клаксону. Не шелохнулась.
— А завтра вы в гости не можете пойти? — спросил уже со злой тоской.
— Оле-ег! Ты опять начинаешь, да?..
Девушка. Его первую девушку, по иронии судьбы, звали тоже Таней; дело было в старших классах — да и не было, по сути, ничего серьезного, если не вести громыхающе официальный отсчет от пресловутого «первого раза», которого — скомканного, испуганного — считай что не было. А так у них все шло хорошо. Потом только она уехала учиться в Питер. Олег запомнил остро первую обиду, когда она ему не поверила. Глупо ведь получилось, смешно рассказывать. Они с пацанами ходили на речку, спускаться следовало через железную дорогу, по которой гремели золотушные товарные. Клали монетки на рельсы. Пару расплющенных почти до лезвия лепешек, на которых едва угадывался разбухший, как утопленник, герб, Олег таскал с собой. Тогда его девушка подумала, что он карманник, и долго еще не вполне верила...
Так. Следовало собраться. Он прибыл на работу — лихо въехал во двор административного корпуса бывшей фабрики, кабинеты которого давно заняли фирмы разной степени сомнительности; от былого пролетариата остался только громадный бак под окурки да вахтер, который с маниакальным упорством переписывал все данные посетителей в прошитый журнал, никому не нужный. «Честное слово» Леонида Пантелеева.
Собравшись с мыслями, выдохнул и позвонил Мишке.
— Слушай, а никак нельзя нам все-таки завтра сходить? Может, ты как-то там свои дела перенесешь...
Мишка ответил с внезапным раздражением — Олег даже не ожидал:
— Ну я на природу еду, на шашлыки, как я это перенесу, по-твоему, ты обалдел, что ли?
Олег молчал.
— Если ты сегодня не можешь, то чего суетиться-то, потом как-нибудь побухаем...
Олег знал, что «потом», скорее всего, не будет.
— Нет, я могу. Извини. Все в порядке.
Он стоял, сжимал трубку, посреди коридора, стены которого — гипсокартонные — многократно чем-то биты; разные люди обтекали его, не глядя.
Работа. Он попал сюда с корабля на бал — шеф сказал «Завтра же выходи», Олег не имел ни малейшего представления — как продают компрессоры, но, явившись, застал очередной переезд фирмы в другой офис; они как будто бегали от кого-то по городским промзонам. Не успев толком ни с кем познакомиться, Олег натаскался шкафов, наглотался пыли, а совсем уже вечером, обалделый, хлопнулся со всеми пить в руинах водку. За руль потом, естественно, не сел, но его повез шеф — напористый, грузный — на тяжеленном же, как танк, джипе. «А мне можно, кто меня, майора, тормознет?» — подбадривал, когда Олег вжался в сиденье. Потом, задумавшись, задал задачку («ты же математик, да?»): почему сейчас он трезвый, а в УВД, с такой же бутылки на всех, их бессознательными выносили? Олег задумался. «Наверное, уставали, работы много...» Шеф пахуче поржал. «А там как кончится, каждый бежит в кабинет, в сейф, за своей». Ментовский юмор. Олег спросил, не жалеет ли он, что ушел из органов, с не последних должностей. «Нет, конечно! А че всю жизнь сидеть на одном месте? Ну пенсия, ну путевки... Нельзя зацикливаться. Надо рисковать».
Надо рисковать. И он звонил опять Тане, унижался, упрашивал. Почему они не хотят взять сына в гости? И наконец — вспылил. Давненько она не кричала на него по телефону. «Ты психопат, оставь нас в покое! Ребенок тебе мешает? По бабам опять собрался? Ну давай, давай! Я все это тебе на суде припомню!»
А как счастливы они были, молодые, глупые, красивые, когда катались по ночному городу — Олег тогда только купил «восьмерку», а Танька была на четвертом месяце, и оба они по этим причинам, конечно, не пили, но колбасились на какой-нибудь полянке — как пьяные, распахнув дверцы, врубив радио на полную...
«Затруднено движение по внешней стороне Садового кольца», — очень озабоченно сообщал динамик, и в их сонном городке это могло вызвать только улыбку. Темнело. Синева ломила глаза. У подъезда дома-«корабля» пришлось постоять минут пять, подождать, пока кто-нибудь выйдет, потому что Олег набрал наудачу несколько квартир по домофону — в одной не ответили, в другой послали матом. При ребенке. Уроды!
— Папа, а позвони маме!
— Слава, понимаешь... Мамы еще нет дома. Ты ее подождешь немножко? Ты же взрослый? Они с дядей Сережей скоро придут!
Лифт поднимался долго и торжественно, как на эшафот.
Олег долго звонил соседям. Никого нет. Черт. Черт. Озирался. «Хорошо, хоть лампочка на площадке горит», — какие кошмарные мысли.
— Славик, ты посидишь тут, ладно? Мама скоро придет!
— Я не хотю! Я с тобой хотю! — Он захныкал...
Не зацикливаться. Рисковать. Олег плохо понимал уже — что надо, что нельзя, летел через две ступеньки, к другой жизни, к... он задыхался; он почти опаздывал. Без девяти девять.