Звиад Ратиани родился в 1971 году в Тбилиси. Поэт и переводчик поэзии. Получил техническое образование: в 1992 году окончил факультет связи Тбилисского технического университета. Автор четырех стихотворных книг. Переводил на грузинский язык стихи Райнера Марии Рильке, Томаса Элиота, Эзры Паунда, Роберта Фроста, Уистана Хью Одена, Роберта Лоуэлла, Дерека Уолкотта, Шеймаса Хини и других поэтов. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии Института Гёте за переводы стихов Пауля Целана (1999) и премии имени Важи Пшавелы за поэтический сборник «Дороги и дни» (2005). Стихи Звиада Ратиани переводились на многие европейские языки. Живет в Тбилиси. Работает инженером в компании мобильной связи.
Перевод с грузинского и вступительное слово Бахыта Кенжеева
Звиад Ратиани — один из лучших грузинских поэтов. Я могу быть пристрастен, потому что, встретившись года три тому назад, мы ощутили мгновенную — и, смею надеяться, взаимную — симпатию. Впрочем, я слышал о его стихах задолго до этой первой встречи[1].
Он читал мне по-грузински, я следил за содержанием по подстрочнику. Даже при таком восприятии стихи поразили меня мгновенно и бесповоротно. За ними проступала — как и бывает с прекрасной поэзией — напряженная и благородная душевная жизнь, любовь не только к слову, но и к нашему незадачливому бытию. Небольшой цикл стихов Звиада, который я впоследствии с восторгом перевел, стоит в его творчестве чуть-чуть особняком. Он проецирует эту душевную жизнь на ее повседневный контекст: частые командировки, дорожные встречи, мысли о сегодняшней Грузии с ее не самой завидной судьбой. Как и полагается патриоту, Звиад смотрит на свою родину преданно, но без романтического флёра; порою кажется, что он в этих стихах постоянно помнит о знаменитом лермонтовском «люблю отчизну я, но странною любовью». Счастлива страна, рождающая таких тонких и бескорыстных поэтов.
В подлиннике эти стихи зарифмованы; я перевел их верлибром не по лени, а потому, что хотел как можно лучше передать их строй, — как бы нарочито сдержанный и насыщенный непростыми тайными страстями.
Беспорядочная коллекция незавершенных мыслей.
Илья Чавчавадзе, «Записки путника», 1861
I
Чуть ли не ежедневно переезжая на новое
место, ты даже радовался; озябший,
проголодавшийся, предполагал, что след
путешествий останется где-то, хотя бы россыпью букв
на бумаге. Не вышло. Зато ты узнал о тайных
недомоганиях странников, чьи силы
то возрастают, то падают. Голос жены или дочки
мерещится перед сном. Учащаются дежавю.
Приступы беспричинной грусти одолевают все чаще.
И еще одно чувство — боль, словно теряешь нечто
неназываемое, неотъемлемое, взамен получая лишь
возможность быть чужим, обладать тьмой
лиц и имен. Быть чужим не для других (для них
ты и так посторонний), но для себя самого,
быть одним из бесчисленных «Я», который вступает
в незнакомый город. Спрашивает дорогу. Переходит мост.
II
Странствия по родному краю. Год: явно не первый.
Причина: дела, то есть служба. Следствие: зарплата.
Виноват. Худо, когда стихи нуждаются
в предисловии, без которого (опасаешься ты)
их вряд ли поймут, грех растолковывать, что
ты и впрямь превратился почти в бродягу, привычно
просыпаясь в разнообразных градах и весях,
то в гостиницах, то в семейных домах. Впрочем,
много ли в этом корысти? Открывая глаза,
не помнишь, где просыпаешься, не понимаешь, когда.
Скажем, вчера крик петуха тебя разбудил, позавчера —
прибой. Или наоборот? Счастье, да, счастье,
вот что, верно, было бы правильной целью
странных и суетных лет, которые ты разменял
на мелкую боль, жертвуя временем и покоем
ради бессмыслицы: влюбляться во все, что увидишь.
III
В эту страну часто тянет влюбляться. Бывает,
и ты поддаешься соблазну, особенно если
тонет дорога в июльских горах, вьется. «Мои
славные, я вас люблю!» — хочется крикнуть
придорожной деревне и коршуну, вывешенному,
как флаг, на околице, и лесистому склону, откуда он
спустился, и вотчине коршуна — небу меж горных
вершин, и траве, ждущей кровавых перьев
будущей жертвы, и самой этой жертве, что хищник
не успел еще высмотреть. Лает дворовый пес,
на забор бросаясь. Девочка-замарашка
провожает взглядом твою машину. Что делать
с внезапной радостью в сердце? Боль — проще, о ней
так нетрудно писать, но что сочинить о радости,
если справиться с нею недостает
ни одиночества, ни таланта?
IV
Да, другой лучше тебя знает трассу. Выходит
перекусить в правильных забегаловках
и по малой нужде отправляется в живописнейшие
уголки вдоль дороги. А чему ты сам научился?
Пять-шесть вековых деревьев, два-три
кладбища, мирно распластанных в шелестящей
высокой траве. Дети на железнодорожных
рельсах. Зимнее море, морозный плеск его сизых волн.
Столько картин, — и, должно быть, бесплодных,
словно пустой орех. Хоть всю жизнь проиграй в этот пасьянс,
хоть весь век тасуй свои жалкие карты — родины из
них не составишь. А соперник твой, погляди —
он и трассу освоил, и родину. Пусть же расскажет,
какое выбрать кафе придорожное, чтобы
оказался шашлык не только сочным, но и дешевым.
V
На рассвете стираешь носки в холодной воде
без мыла, в низком гостиничном умывальнике. Ночью
шел дождь. Хорошо бы на весь день зарядил,
лишь бы только не думать о том, куда пойти.
Усадить рядом давешнюю веселую горничную
(полурусскую, полугрузинку), выпить вместе
(благо есть и законный повод — простуда),
выслушать сотню забавных баек — другого проку
не будет от твоей пожилой собутыльницы. А допьем —
она унесет посуду, пахучую банку из-под кильки в томате,
полную пепельницу. Ты запираешь дверь, хотя покушаться
на твое одиночество некому. Перед тем как лечь,
упрешься взглядом в высохшие носки на трубе отопления,
начищенные ботинки. И подумаешь: для смешливой
горничной ты, сегодняшний, неизменен, ты был, есть и будешь,
а для себя — лишь одно из стремительно преходящих «я».
VI
Как не хватает друга или приятеля. Прямо сейчас,
в состарившемся храме. Мы бы поставили по свече
Богородице и паре святых, а выйдя наружу,
непременно присели бы побеседовать о высоком.
Спустившись по склону, затемненному влажной тенью,
снова бы взор обратили на бедный собор, белоснежное
пятно среди буйной зелени. «Храм в контексте речи —
лишь прилагательное к пейзажу», — ты бы изрек
другу. Вряд ли бы он оценил — вы оба слишком утомлены.
Но ты один-одинешенек, и пустым остроумием не утолить
неожиданного тепла, разливающегося в твоем
неверующем нутре. Замрешь, выкуришь две
или три сигареты подряд, растерян, расстроен —
где же тот друг-приятель, хотя бы просто свидетель,
пусть бы порадовался, какой ты симпатичный, тихий, незлой.
VII
Чуть ли не ежедневно переезжать на новое
место. Осторожно спускаться с гор в незнакомый
городок, который, увы, не особо отличен от
прочих. Все города твоей родины схожи друг
с другом, предсказуемы здания в центре: вокзал,
кинотеатр, почтамт, гостиница, городская управа,
предсказуемы выселки: домики и уж тем более
огороды. В любом городе отыщется улица Г. Табидзе,
9 апреля, Царицы Тамары и Руставели. В любом найдется
одна река с захламленным темным берегом и оживленный
оборванец, который трясет тебе руку, словно
старому другу, демонстрирует на главной горе
бурые развалины древней крепости, доверительно
врет, что именно там могила царицы, а под конец
предлагает купить у него литруху домашней чачи.
VIII
Скажись больным — вряд ли в таком состоянии ты
сумеешь вести машину. Попроси товарища сесть
за руль, а сам приляг на заднем сиденье, так,
чтобы лицо не отражалось в зеркальце заднего вида.
Всхлипывать постарайся неслышно, слезы утри
ладонью. Твоя Борена дожила до утра, вопреки
всем прогнозам. А дальше? Лучше не думать. Еще
три дня назад она пусть с трудом, пусть с твоей
помощью, но сама добралась до палаты. Легла.
Кажется, попыталась взглядом что-то сказать, но
ты ничего так и не понял. Что же теперь?
Что теперь? Застать ее еще живой, чтобы успеть
проститься и навек запомнить
ее жалкий предсмертный хрип, или
быть вдалеке, когда это случится, а до того —
ждать звонка, ждать звонка, ждать звонка…
IX
Доводилось тебе в незнакомом селе миновать
истоптанный пятачок у столовой, где коротают время
безработные всех возрастов? Право, холодный
пот прохватывает, когда они настороженно
и недружелюбно глазеют, словно пришельца с Марса
заподозрив в тебе. Проходя сквозь строй этих взглядов,
не понимаешь, как быть: ускорить ли шаг,
остановиться ли, поздороваться? Откуда такая
растерянность? Разве ты виноват перед ними?
Что же они таращатся, будто на пойманного с поличным
конокрада или карманника? Видно, есть на свете еще одна
хворь в добавление к клаустро-, никто- и акро-
фобии: страх не суметь оправдаться, так и оставшись немой
оболочкой для тех, кто тебя — Бог им судья — ненавидит.
И ты прячешь в груди дыхание, словно вор — добычу,
пробираясь сквозь темное поле враждебных взглядов.
Х
«Упаси Господь болеть одному, тем более ночью,
тем более, далеко от дома. Одному и далеко
от дома. Ах, никто меня не утешит, никто
не подаст лекарства в тусклом гостиничном
номере. Одеялом укрылся, курткой, а знобит
все равно нестерпимо, и воды в бутылке осталось
едва на один глоток. Упаси Господь болеть одному,
особенно если ты мужчина: они в болезни
много слабее, они вообще ужасно падают духом,
хворая в отсутствие матери, или сестры,
или возлюбленной, или жены, хлопочущей
со снадобьем в правой руке, холодным питьем —
в левой». Ночь, гостиница, одиночество. Страх
смерти здесь и сейчас. Долго мерещился в темноте
собственный труп, жалко скорченный на несвежей
простыне. А поутру стало так смешно и так стыдно.
ХI
Один насаживает мясо на шампуры, другой
разжигает огонь, третий, как водится, к ним пристает
с советами. А ты уже успел выпить и рад,
что выпало погулять с этой мелкою сельской
шпаной, повторять нехитрые, невеселые, краткие
тосты, вставать со всей компанией, когда поминают
убитого кореша, торжественно достают нержавеющий
портсигар, где косяк, скрученный им перед смертью,
хранится, подобно реликвии. Слово за слово,
парни уже обсуждают тбилисских братков, удивляясь,
что гость (видимо, лох) не слыхал даже о самых
знаменитых. Таким образом, еще до шашлыка
твои акции быстро падают. Вдруг понимаешь:
пожалуй, ты заигрался, пора бы и ноги в руки. При общем
замешательстве резко запрыгиваешь в свою «Ниву»
и, будто новый Джеймс Бонд, уносишься вдаль, смеясь.
ХII
Снова гостиничная столовая, снова ночь.
Теплый чай, холодные макароны. Ты
последний клиент: все стулья уложены на столы
вверх ногами, уборщица мается у дверей.
Ушел. Из соседнего номера слышатся гневные звуки
телевизора. Юный француз, въехавший позавчера,
опять смотрит какой-то грузинский канал, хотя и
не понимает ни слова, а комментатор знай
возмущается противоправным налетом
войск соседнего государства через границу, то есть
грубым вмешательством в наши внутренние и т. д.
Ты отключаешься. Ты уже сутулишься
за низким, за шатким столиком, пытаясь, известное дело,
сочинять, и свежепридуманную строку произносишь
то по слогам, то растягивая гласные, влажные, как морская
водоросль, пока слова наконец не лишаются смысла.
ХIII
«В аэропорту тебя встретят. Узнают и подойдут
сами. Позаботятся о жилье, документах, деньгах.
От тебя потребуется немного. Помахать рукой
прошлому — быстрей, чем сдирают с себя
воспламенившуюся одежду. Велеть своей крови
успокоиться. Приказать сердцу, чтобы мечтать
прекратило. Глазам запретить смотреть
в иллюминатор. Телу… впрочем, оно и так
будет надежно привязано к креслу». Взлетная
полоса переливается, гаснет, сверкает. Дела
завершены, можно вздремнуть. А голос
продолжает: «...всех близких и всех родных
изгони из памяти, ибо новая кровь в жилах твоих
заструится; новые земли, наречия, яства
станут наградой тебе…» Будто звон разбитой
рюмки — и ты просыпаешься, словно падаешь с высоты.
Бахыт Кенжеев родился в 1950 году. Окончил химфак МГУ. Поэт, прозаик, эссеист. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе «Антибукер» (2004), «Anthologia» (2005) и «Русская премия» (2009). Стипендиат Канадского совета по делам искусств (2009). Живет в Канаде, США и в Москве.