КНИЖНАЯ ПОЛКА АНДРЕЯ ВАСИЛЕВСКОГО
+ 6
В л а д и м и р Р а ф е е н к о. Невозвратные глаголы. Роман в новеллах. Донецк, «Норд-Пресс», 2009, 156 стр.
«В нашем городке со странным, вообще говоря, для Украины названием — Токородзава — жили две девочки. Одну звали Мэй, а вторую Сацуки».
«Вообще, если отвлечься, красота там была замечательная. Природа все-таки. Но стали воины помирать от невыносимых условий существования. Так все и померли. Но дорогу строить не бросили». (То есть — мертвые строить не бросили.)
Вот так примерно интонирована эта проза. «Я не без удовольствия читал его абсурдистские миниатюры, но на двадцатой примерно все-таки утомился», — писал некогда Павел Басинский («Октябрь», 2001, № 10), откликаясь на «Краткую книгу прощаний» (Донецк, 1999). Пожалуй, да. Вот и «Невозвратные глаголы» и обозначены как роман, но читать эти новеллы можно выборочно и даже в произвольном порядке, хотя порядок их в книге не произволен.
У Рафеенко (р. 1969) были и еще книги: «Три дня среди недели» (Донецк, 1998), «Частный сектор» (Донецк, 2002). Тем не менее «даже в родном Донбассе Владимир Рафеенко известен лишь узкому кругу почитателей российской словесности», — начинает свою рецензию Игорь Бондарь-Терещенко («Столичные новости», Киев, 2009, № 28-29). И дальше делится своими ощущениями: «Сладкая, словно патока, проза, этакий невообразимый сплав из дачных рассказов Чехова и пролетарского прямодушия Платонова».
Важным шагом на пути к российскому
читателю является публикация тех же «Невозвратных глаголов» в харьковском журнале
«©оюз Писателей» (2010,
№ 12), поскольку он с недавних пор присутствует в Журнальном Зале и тем самым доступен
всем заинтересованным интернет-пользователям. Симптоматично, что фрагменты книги
появились и в поэтическом журнале Дмитрия Кузьмина «Воздух» (2009, № 3 —
4), в рубрике «Проза на грани стиха». Вообще-то она не на грани стиха (для меня
стихи и проза — два принципиально разных способа организации текста, с разной системой
пауз). Видимо, имеется в виду, что проза Рафеенко не нарративна, а суггестивна;
она не повествует, а выражает. И послевкусие — как от интересного стихотворения.
Это да.
В начале следующего года будет публикация и в «Новом мире». Жанр — «поэма». В прозе, в прозе.
В л а д и м и р Е р е м е н к о. Отчее время. Книга стихов. СПб., «Алетейя», 2010, 144 стр.
«Я училась в Литературном институте
в середине 70-х. У нас был гениальный семинар. Вел его Евгений Михайлович Винокуров…»
— вспоминала много лет
спустя Олеся Николаева. Кто хочет подробностей, см. ее мемуар в «Вопросах литературы»
(1999, № 1). Через винокуровский семинар прошли многие и многие люди. Вот и мы с
ныне покойным Володей Еременко (1949 — 1993) там учились.
Книга приурочена к 60-летию со дня рождения автора. При жизни вышли два сборника стихов: «Приметы родства» (М., «Советский писатель», 1989) и «Только любовь» (Тбилиси, «Мерани», 1991). Составлена книга самим автором еще в начале 90-х для издательства «Современник». Название тоже авторское. Стихи там 70 — 80-х годов, самая поздняя дата в этой книге — кажется, 1989-й.
Если считать, что в 1986 — 1996 годах (или 1990 — 1999 годах, или в 1986 — 1999 годах, уж как хотите) мы пережили растянутую во времени революцию, то Владимир Еременко — поэт «дореволюционный». Революция — это не штурм Зимнего и не три дня в Августе, это полный переворот всего уклада жизни. Володя успел застать момент, когда все начало переворачиваться, но не дожил до того, как все начало укладываться. У нас бы ему тоже не понравилось.
Главное у него — не лирика, не метафизика, а, так скажем, амбивалентные отношения с Родиной (которую он в стихах писал с большой буквы): и жить больно, и разорвать кровную связь невозможно. Особенно показательна поэма «Юннат», написанная за две недели 1988 года. И вообще сквозная тема — палач, палачи, палачество.
«Затих и в крови растворился плач. / Не тает иней седин. / Колода пошла на дрова. Палач / Под небом стоит один. // Надежен заведомо узел рта. / Наследника нет в родне. / Но бронзой горит его немота. / И лоб в золотом огне…»
«Вот идет мужик не бросовый — / Палачина стоеросовый! / Следом голая да босая / Вся общественность курносая: / С топорами да с лопатами — / Палачиха с палачатами. / А у ей щечки — земляничники! / А палачата все отличники!..»
И снова:
Хвала тебе, Убийца-долгожитель!
Палач благообразный, Бог в погонах!
Епископ в лычках, Ветеран народа!
................................
Хвала тебе, родитель-супермен!
Лишь ты, да конь владимирской породы
И были здесь оставлены на племя,
Чтоб радовали глаз палач и мерин.
Да, и коню потом не повезло!
И только ты, о Зевс, заря Лубянки,
Укоренил палаческое семя,
Которое поля, леса и реки
Пожгло живьем, насилуя свободу
В самом себе! И хочет только смерти
Отцам и детям, и Земле безвинной!
О, Господи! Неужто я не брежу?
«Ода долгожителю» (в книге не датировано)
Признаться, не люблю в стихах восклицательных знаков, прописных букв не в начале строки. Но эту книгу я читаю иначе, пытаясь сквозь стихи вспомнить наши с ним разговоры. Как сквозь бронированное стекло. Всё еще видно, но слышно уже глухо.
О л ь г а С у л ь ч и н с к а я. Апрельский ангел. Стихи. М., «Арт Хаус медиа», 2010, 112 стр.
Вторая по счету, но первая — дающая представление о… — книга. Название, правда, не очень точное. С книгой, с ее месседжем название «Апрельский ангел» соотносится так… по касательной.
Сульчинская, конечно, интересна и тем, что
«точно передает ужас знания, с которым психика обычно плохо справляется, но на которое обречены умные люди с гуманитарным образованием» (Анна Кузнецова);
«сосредоточена на поддержании стоически-оптимистического восприятия враждебного человеку окружающего мира» (Людмила Вязмитинова);
«никогда не ноет — ну разве что горько усмехнется» (Бахыт Кенжеев).
Всё так. Мне важнее, что в книге — среди прочего, что представляется мне хорошим, удачным, но что я все-таки «принимаю к сведению» и перелистываю страницу, — есть и то, чему я могу удивиться (а это, к сожалению, редко бывает). Скажем, «Царь», «Silentium» или «Устрица».
Сравни меня с устрицей. С её упругой,
Скользкой, скрипучей, душистой плотью.
Сок лимона заставит её сокращаться.
Раздвигая створки, вытягиваешь губы.
Прибыли господин посол с супругой.
В углу стоит скромная секретарша.
К столу выносят блюдо с морским чудом
торжественные официанты.
Шеф-повар присутствует.
Маленькая устрица, скрип-скрип, не бойся.
Я не брошу тебя одну, я знаю твои обиды.
Морское чудовище разворачивает кольца.
Гости в ужасе: оно живое!
Присоски впиваются в нежные шеи
И в толстые шеи, запах одеколона
Перебит запахом страха… Высасывай меня нежно.
Сравни меня с устрицей — и я вся твоя.
П е т р Р а з у м о в. Мысли, полные ярости. Литература и кино. СПб., «Алетейя», 2010, 224 стр.
Аннотация своевременно предупреждает, что в новую книгу поэта и критика Петра Разумова вошли эссе о литературе и кино, «написанные в манере, несвойственной литературоведческой традиции».
«Кононов — марсианин»; «Мне кажется, что поэзия Лермонтова гомосексуальна (ограничусь такой формулировкой)»; «Достоевский редко нравится женщинам. Это очень мужской (гомосексуальный) писатель»; «Когда стало можно, стало хорошо — но ненадолго».
Петр Разумов — мастер такой короткой фразы. К сожалению, предложений, пусть и коротких, в книге не мало, — в них прямо-таки залипаешь. Критик одновременно и лаконичен и многословен; стилистическое щегольство в больших объемах и утомляет, и рассеивает внимание; месседж становится трудноуловимым, вернее, для его уловления требуются дополнительные усилия по преодолению «стиля».
Наберем воздуха и нырнем:
«„Площадной жанр, которому грозит фальцет” — это, конечно, о домашнем авангарде 60-х, о комсомольской поэзии Евтушенко, который не чувствует мелодии (мелодики) стиха, которая рождается при несовпадении метра и ритма, в пропусках и неточностях: он просто кладёт, ровно, как шпалы, эти кирпичики смачных слов. В условиях несвободы, в отсутствие выбора (конкуренции) и явном переизбытке досуга, который должен быть как-то / чем-то заполнен, — стадион. У Родионова — человек сто.
Узкое „я”, узкое горло — Кушнер со своим маленьким [мещанским] классицизмом. Кенжеев, рафинированный эстет, т. е. слишком ровный и сладкий.
„Песенные и романсные опыты” комиссаров в пыльных шлемах, кожанах и гитарах наперевес. Новые вагант [Языков] и гусар [Давыдов] превращают диалог и молитву в сентиментальное чае-водко-питие. Борис Рыжий кончает жизнь трагически по законам жанра. Только вот сочувствие оказывается неуместно.
„Стремление к поэме, к эпопее” рождает лучшее стихотворение 90-х „Послание Рубинштейну”. Победа над социалистическим [словесным] строительством оказалась возможна его же средствами.
„Ода существует по инерции” у Бродского, который — сама инерция, человек XVIII века, чей язык разворачивается вопреки законам музыки и вообще каким бы то ни было художественным законам: по законам риторики и математики — международным, над-вне-без-языковым. Такой доисторический, домелодический Кантемир. Ода получится у Стратановского.
„Лирическое ‘я‘ стало почти запретным”. Ахматова кажется не просто ложноклассической, но непристойно (sic!) камлающей.
„Ощущение внутренней биографии” подменяется биографией внешней, скандалом, делающим поэта хамом (пьяницей или кривлякой, шутом) или изгоем / изгнанником, дальше — маргиналом, извращенцем.
„Высокая болезнь” оборачивается мистицизмом (ложной метафизикой) у Шварц и Гейде.
„Стягивание далёких слов” получается у Скидана.
Есть ли преемник Мандельштаму? Пастернаку определённо — Кононов („вихревой стиль”). Он же работает на „неиспользованных неточных словах”. Наследник Кузмина и обэриутов, он поёт скворцом…»
Эх, я половины не понимаю, что тут написано. Или, точнее, мне кажется, что я все понимаю, но догадываюсь, что мне это только кажется. В любом случае мне это нравится. Прочесть всю книгу от начала до конца трудно и ненужно. Открываешь на любом месте, через несколько страниц откладываешь книгу и — с благодарностью к автору — думаешь свои собственные мысли.
Д м и т р и й О л ь ш а н с к и й. Когда все кончится. М., «Ключ-С», 2009, 272 стр. (Библиотека Русской жизни.)
С опозданием на год купил в «Билингве» — как-то случайно, по наитию, по вдохновению — сборник Дмитрия Ольшанского, куда вошли его многочисленные эссе из закрывшегося уже журнала «Русская жизнь» (сайт которого тем не менее пока не исчез, см.: http://www.rulife.ru).
На четвертую страницу обложки, как водится, вынесены всякие суждения об авторе: «Читая Ольшанского, ощущаешь себя неожиданным гопником, который хочет взять интеллигентного героя Мити Ольшанского и с особым цинизмом придавить. <…> Удивительная все-таки способность раздражать и умилять одновременно…» (Дмитрий Воденников); «Некоторые его тексты я бы убил ледорубом. Авторство многих иных откровенно желал бы присвоить» (Захар Прилепин).
Как давний читатель блога, который Ольшанский ведет в Живом Журнале, я их — хм, хм… — понимаю. Но оказалось, что, выдернутый из журнального контекста (и за пределами блогосферы), собранный в отдельную книгу, этот автор не вызывает таких уж сильных эмоций. Многое видится иначе. Не публицист, не журналист, не политик, не историк, не историософ, не философ, не моралист (хотя все эти области его интересуют). А кто? Страшно сказать — суждение мое в данном случае не оценочное, а типологическое — художник. Временами — прозаик (кажется, что и свои регулярно меняющиеся «убеждения» Ольшанский себе сочинял, как прозаик — персонажу). Временами — поэт, существо лирическое и перманентно страдающее:
Мне хотелось бы знать этот замысел —
и за что так ужасно погиб
дом и сад под настырным напором
бетона.
(«Здравствуй, Чертаново»)
Будучи в своем роде почвенником,
я немедленно полюбил Гарлем —
но вышел все же гулять,
и мне надо было на юг,
туда, где остался весь прочий
Манхэттен.
(«Церковь Троицы в тенях»)
Разбивка на стихотворные строчки тут, конечно, моя.
«Аглашки» — рассказ. «Когда все кончится» — рассказ. «Город-ад и город-сад» — просто очень длинный многоголосый верлибр типа рубинштейновского (который, кстати, и вправду хорошо бы смотрелся на библиотечных карточках).
Ни одно его суждение не стоит воспринимать как прямое, буквальное высказывание. «Современный русский пейзаж приводит меня в отчаяние. Я не люблю его, у меня не получается его полюбить, как ни стараюсь. Кем и зачем он был создан, проклятый этот пейзаж?» (стр. 72); «Мне нравится русский, московский, вселенски унылый пейзаж…» (стр. 40). У художников это бывает.
Последняя цитата — трехстопный амфибрахий.
С. П. О р о б и й. «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского: структура, идеология, контекст. Благовещенск, Издательство Благовещенского государственного педагогического университета, 2010, 224 стр.
«Эта работа — отражение авторской системы взглядов относительно поэтики произведения Д. Е. Галковского „Бесконечный тупик”, его художественной идеологии и историко-культурного контекста, — объясняет автор. — Такой выбор обусловлен не просто желанием переместить маргинальный текст в центр литературной галактики, хотя его периферийный статус действительно кажется несправедливым». Мне это тоже представляется несправедливым, поэтому известие о выходе подобной работы оказалось для меня неожиданным, но не удивительным.
Действительно, «одно из самых интересных исследований культурного процесса и его плодов, которые мне случилось видеть в последнее время», — как пишет Ольга Балла (в блоге на сайте «Радио Свобода» <http://www.svobodanews.ru>) и среди прочего отмечает, что «Оробий — похоже, единственный в современной филологической мысли — его [Галковского] из постмодернистского контекста выводит. И помещает в контекст принципиально более широкий».
Частью этого более широкого контекста является сближение «далековатых» на первый взгляд фигур Солженицына и Галковского. «Если имена Достоевского, Розанова непрерывно упоминаются Галковским, то имя Солженицына вспоминается лишь в одном примечании, но с существенной оговоркой. <…> Такая лаконичность неслучайна: сильные авторы не ссылаются на тех предшественников, от которых чувствуют зависимость (идея Гарольда Блума)». Глава, посвященная Галковскому и Солженицыну, весьма любопытна, анализ отношения этих писателей к Чехову — тоже.
Не только Солженицын, но и Джойс, и Фуко и т. д. и т. п. Даже протопоп Аввакум.
Тираж книги — 100 экземпляров. Боже, благослови Интернет! И некоммерческую электронную библиотеку ImWerden, благодаря которой я читаю этот pdf-файл.
± 4
Ю. В. К а з а р и н. Поэт Борис Рыжий. Монография. Екатеринбург, Издательство Уральского университета, 2009, 310 стр.
Смешную претензию к Юрию Казарину
обнародовал на екатеринбургском сайте W-cafe.ru Юрий Марцевич, студент
факультета журналистики УрГУ:
«<…> текст изобилует чрезмерным количеством узкопрофессиональной научной филологической
лексики („анжанбеман, пеон, просодика, дискурсивность, дискретность” и много прочего).
Это обстоятельство заставляет задуматься о том, кто именно является целевой аудиторией
этого издания. <…> Почему нельзя было
использовать сноски и примечания (привычная практика), которые раскрывали бы значения
всех терминов?» (cм.: http://w-cafe.ru/sorted/63).
Мои претензии к этой безусловно
полезной работе иного рода. «Борис Рыжий — явление типично-уникальное для
России, как М. Лермонтов, Я. Полонский,
Ап. Григорьев, К. Случевский, И. Анненский, А. Блок и другие, он не описывал мир,
даже не познавал его — Борис Рыжий в поэзии сразу же ухватил быка за рога:
он взял жизнь за смерть, а смерть — за жизнь», — вот примерно в таком патетическом
духе (курсив в цитате мой. — А. В.) и исполнена монография. Почему я невольно
улыбаюсь, читая такие обороты? Этого не объяснишь. Допустим, у меня такое извращенное
чувство юмора.
К счастью, там есть и подробное жизнеописание поэта, и специальная «Хроника трудов и дней Бориса Рыжего», и библиография. Вообще — фактография интереснейшая (любой пишущий о Рыжем теперь просто обязан прочесть монографию Казарина), но интерпретации приводимых фактов, свидетельств и пр. зачастую… не могу найти другого слова — перпендикулярны фактам. Курсив опять мой: «В. Блинов говорит о том, каким мужественным и отчаянно, бесшабашно дерзким и смелым мог быть Борис: когда возвращались из УПИ, в течение получаса Владимир вытащил, вырвал Бориса из трех драк, инициатором которых был сам Борис. Отчаянная задиристость поэта, его неожиданные для всех легкие и стремительные, „кавалерийские” наскоки на огромных мужиков — это, скорее всего, следствие внутреннего психологического и эмоционального напряжения в сочетании с невероятно сложным и трудным (невыносимым) состоянием, когда тебе не пишется».
Вообще-то, все это как-то иначе называется (молчу, молчу…), но в рамках добровольно избранной Юрием Казариным апологетической парадигмы ничего другого он сказать не может, оставить приведенные им свидетельства совсем без интерпретации тоже неловко, а исключить из книги такие свидетельства ему не позволяет исследовательская добросовестность. Ситуация безвыходная. Ну ладно, ладно… пусть это будет — поэту не пишется. (И прохожему (?) — в морду, в морду…)
Ю р и й Ю р ч е н к о. «Фауст»: Пастернак против Сталина. Зашифрованная поэма. СПб., Издательская группа «Азбука-классика», 2010, 256 стр.
«Своим эссе, скорее похожим на яркое детективное литературоведческое расследование, Юрченко разбивает расхожее суждение о том, что Пастернак соучаствовал в создании мифа о Сталине, но не принимал участия в разоблачении этого мифа. Привлекая к стилистическому анализу языковой фон и документы эпохи, немецкий оригинал Гете, другие переводы „Фауста”, Юрченко показывает, как в своем переводе акта пятого знаменитой трагедии Пастернак зашифровал ответ Тирану. Это ответ Поэта „строителю адскому”, который „достоин без пощады уготованного ада”», — издательская аннотация дает вполне адекватное представление о замысле книги.
Это тот случай, когда частности, подробности интереснее основной концепции. Читать книгу, следить за ходом мысли Юрия Юрченко и увлекательно и познавательно. Но то, что вполне очевидно для исследователя, так и не стало очевидным для меня. Более того, в предположении, что Пастернак и впрямь в 1948 году зашифровал в переводе «Фауста» свое отрицательное отношение к Сталину, мне видится какой-то трагикомический оттенок: ведь так зашифровал, так зашифровал, что столько десятилетий никто не расшифровал, не догадался.
Кроме того, если Фауст — это Сталин, то получается, что Сталин — это Фауст. Или в предыдущих актах он не Сталин, а в пятом уже Сталин? Юрий Юрченко считает, что можно говорить не об обычной переводческой работе, а о драматической поэме Пастернака, созданной на основе пятого акта. «Но допустим, — спрашивает в „Литературной газете” Андрей Воронцов, — что Пастернак всё же изобразил в 5-м акте под видом Фауста Сталина. Тогда почему, скажите на милость, он „против Сталина”? Разве в переводе Пастернака душа Фауста в финале не спасена ангелами? Или его искушение, как и у Гёте, изначально не было „попущено” Богом?» Вообще-то, справедливо спрашивает.
В и к т о р Б а д и к о в. Есть беспокойство… Стихи. Алматы, 2009, 114 стр.
«Для казахстанских писателей эпохи перестройки, обретения и становления суверенитета Виктор Бадиков большая фигура», — пишет в предисловии поэт Владимир Воронцов. Критик, литературовед Виктор Владимирович Бадиков (1939 — 2008), автор книг «Поэтика прозы Ю. Олеши» (Ольштын, Польша, 1983), «Авторское сознание и социальный заказ. Запрещенная советская литература 20-х годов» (Алматы, 1997), писал также и прозу («Эхо жизни», Алматы, 2007), и стихи. «<…> неподдельное жизнелюбие, простота и доступность стихотворений Бадикова выдают в нем большого поэта», — тут есть несомненное ритуальное преувеличение, свойственное жанру издательских аннотаций, тем более понятное, что книжка вышла почти сразу после смерти автора. Во время моих поездок в Казахстан я слышал, с каким уважением произносили молодые литераторы эту фамилию, как много он для них значил, какая это потеря. И все-таки… он — поэт не большой (с «не» раздельно).
Я объяснил, что все мы —
маргиналы,
Которым ничего почти
не перепало,
Которых вообще осталось
мало…
Но мы готовы все начать
сначала,
Чтоб родина порой нас
замечала.
22/Х-2002
(«Послесловие к докладу „О русской литературной маргинальности”»)
Но сборник этот является необходимым, существенным прибавлением к корпусу уже напечатанных текстов Бадикова, и если в его архиве осталось что-то неопубликованное, надеюсь, оно тоже будет обнародовано.
В. К. Х а р ч е н к о. Дневники С. Н. Есина: синергетика жанра. М., НИЦ «Академика», 2009 (на титуле — 2010), 176 стр.
В главе «Феномен сплетни» читаю:
«Отрицательный материал о других придает дневниковым записям пикантность „новизны”
по принципу „я знаю то, чего вы не знаете”». В повседневном языке слово «сплетня»
имеет отрицательные коннотации, но не в данном контексте. Будущий исследователь
литературной жизни, особенно литературного быта нашего времени, в поисках
источников непременно обратится к многотомным дневникам Сергея Есина. Я понимаю,
зачем Есин пишет дневники и зачем он их почти сразу обнародует (впрочем, в эпоху
блогов этим уже трудно удивить), я не очень понимаю, зачем сегодня
писать отдельную книгу об этих дневниках. Но поскольку изучением творчества Есина
В. К. Харченко занимается более десяти лет и выпустила о нем три книги, то… все
логично. Итак: «Специфика ансамбля функций в дневнике». Как то: Аутопознавательная
функция, Летописная функция, Резервативная функция, Стилепоисковая функция. И трогательное:
«С чем мы не согласны — это с критическими замечаниями Сергея Есина в адрес евреев»
(стр. 87).