Отъезд

Оганджанов Илья Александрович родился в 1971 году. Закончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор книги стихов и нескольких журнальных публикаций прозы. В “Новом мире” печатается впервые. Живет в Москве.

Лёша лежал в палате для старших. Его все уважали, потому что у него на животе было шесть швов — больше всех в больнице. А у его соседа — только три, и он завидовал Лёше, ещё бы — ведь у того скоро будет седьмой. Последний. Так врач сказал. И ещё он завидовал, что мне, мелюзге с одним швом от аппендицита, Лёша после ужина читал “Робинзона Крузо” с картинками. И ещё — что мы с Лёшей уедем на необитаемый остров, а его не возьмём, потому что ему надо делать много уколов. И поэтому, когда я приходил, он выставлял свой голый исколотый зад и говорил: “Эй, птишессник, найди-ка новое созвездие”. А сегодня ничего не сказал, потому что Лёшину кровать перестелили и Лёшина тумбочка стояла пустая, как необитаемый остров.

Больше всего на свете моя бабушка любила бразильские сериалы, гостей и свой яблочный пирог. После инсульта из этих радостей жизни судьба оставила ей лишь сериалы. С прижатой к груди парализованной рукой, похожей на мёртвого младенца, она часами сидела у телевизора. И когда разлучённые любовники — все эти Лауренции и Карлосы — наконец соединялись, на глазах у бабушки появлялись слёзы и она что-то бессвязно шептала, шлёпая непослушными губами.

Что она хотела сказать, так и осталось для меня загадкой. Вряд ли мысли её были о дедушке: после его смерти она редко о нём вспоминала. Он был старше ее на восемнадцать лет, вдовец и большой начальник. Они познакомились в эвакуации, на почте, она приходила туда каждый день — всё ждала какого-то письма, а он два раза в неделю отправлял казённую корреспонденцию. Письма она так и не дождалась.

Мой приятель уезжал в Америку. Навсегда. В квартире, где он жил с родителями, не умолкал телефон и бодро взвизгивал дверной звонок. Приходили и уходили родные-друзья-знакомые, обнимались и целовались, выпивали и закусывали, давали советы и задавали вопросы, обещали и просили писать, не забывать. Было похоже на праздник.

Виновник торжества вспоминал детство, мечтал о заокеанской жизни и расхваливал пригласившую его к себе в лабораторию американскую профессоршу биологии, специалистку по брачным песням кузнечиков.

По коридору, шаркая тапочками, ходил его отец. С отсутствующим видом заглядывал то в одну, то в другую комнату и приговаривал: “Так-так. Чем занимаемся? А-а, хорошо-хорошо. Не буду вам мешать”. Высокий, сутуловатый, он был похож на рассохшиеся напольные часы, которые всё время отстают, их заводят по старой памяти, но когда-нибудь забудут — они остановятся, и никто этого не заметит.

Мой приятель улетал ночным рейсом. Я обещал отвезти его в аэропорт. До отлёта оставалось ещё много времени. Я сидел на кухне и ел землянику с сахаром. Его мама в линялом фартуке, надетом поверх старомодного платья в горошек, ненужно облегавшего утратившую стройность фигуру, молча мыла тарелки, рюмки, вилки. Звон посуды и шум льющейся из крана воды сливались в неотвязный гул несущейся неведомо куда реки. Чтобы что-то сказать, я похвалил землянику:

— Вкусная.

— Это что! Вот раньше была земляника. И какая! Мне как-то целую корзинку принесли... Ухаживал за мной один мальчик на первом курсе. Такой был весёлый, на гитаре играл, хотел уехать на Север и меня звал. Но мама отговаривала: он, Света, парень хороший, только шалопут, будешь с ним всю жизнь по чужим углам маяться. Вот он и принёс ту землянику. И ещё — ромашки. А потом мальчик этот уехал и появился Лёня. Леонид Семёнович. Вернее, он ниоткуда не появлялся, он читал лекции у нас на курсе. Видный был мужчина. Девушки на него засматривались, ребята уважали. Даже не помню, как всё и получилось. Начал он за мной ухаживать: “Здрасьте — здрасьте. Как дела?”, в театр приглашал, приходил в гости с конфетами и шампанским, шутил и сам громко так смеялся. Подруги завидовали, мама не возражала. И когда он сделал мне предложение, я согласилась. Ну а там Серёженька родился…

Родные-друзья-знакомые расходились. На кухню зашёл Сергей, за ним — Леонид Семёнович. Они были примерно одного роста и, проходя по узкой кухне, пригибались, чтобы не задеть лампу, низко висевшую под низким потолком. Её жёлтый свет на мгновение сделал пшеничной седую шевелюру отца и тускло блеснул на залысине сына.

— Так-так, Светлана Мраковна, чем занимаемся?

— Папа, хотя бы сегодня можно обойтись без этих шуточек?

— Хорошо-хорошо. Не буду вам мешать.

В ночном окне отражались фигуры матери и сына. Она тёрла губкой уже давно чистую тарелку, а он, потупившись как провинившийся ребёнок, стоял у неё за спиной.

Я посмотрел на часы. Пора было собираться.

Он звонил Андрюше раз в год — поздравить с рождением. Он всегда так говорил: поздравить с рождением, не с днём, а только с рождением, — как будто день не играл никакой роли, а важен был исключительно факт рождения, — так он привык говорить с детства. Так говорила его краснознамённая бабушка, так же говорила и ответработник мама. Дедушка и папа молчали, потому что их у него не было. И ничего о них не напоминало: о дедушке совсем ничего, о папе почти ничего, кроме отчества, которое при “очень рад познакомиться” всегда проглатывалось, как, впрочем, и имя, — очень рад, Горьсаныч.

В день Андрюшиного рождения Горьсаныч, ласково поглаживая круглившийся над тренировочными штанами живот или дочку по голове, вопросительно обращался к жене: “А какое у нас сегодня число?” И, получив ожидаемый ответ, беспокойно замечал: “Надо бы не забыть поздравить
Андрюшу с рождением”. Год от года ничего не менялось, разве что всё круглее становился живот, взрослела дочка и у жены портился характер.

Андрюша, как его по-отечески или по-матерински все называли, был институтским товарищем Горьсаныча. Они вместе учились в столичном вузе, в котором готовят по специальностям. У них тоже была своя специальность, по которой их и готовили. Но, в отличие от Горьсаныча, Андрюша готовиться по специальности не хотел, а хотел стать артистом. И пока Горьсаныч ходил на лекции, Андрюша ходил по разным злачным местам, неумеренно пил, пересказывал последние сплетни о знаменитостях, декламировал стихи и строил грандиозные планы, размах которых приводил Горьсаныча в благоговейный трепет. Он смотрел на Андрюшу как на будущего ого-го-кого и всегда давал ему списывать. Грандиозность планов, огогошная будущность, последние сплетни и стихи производили неизгладимое впечатление и на девушек, поэтому девушки были от Андрюши без ума, а с Горьсанычем в лучшем случае себе на уме. Это Горьсаныча нисколько не огорчало — он был беззаветно горд за друга, настолько, что готов был отвечать вместо него на экзаменах, только бы преподаватели не возражали. Но преподаватели возражали, и спустя несколько сессий, полных беспробудных надежд, Андрюша ушёл из института — поступать в театральный. С тех пор они не виделись. В театральный Андрюша не поступил, однако это никак не повлияло на грандиозность его планов. Он всё время собирался что-нибудь предпринять, о чём раз в году неизменно сообщал Горьсанычу по телефону. На дне рождения у Андрюши Горьсаныч был лишь однажды, когда они ещё учились по специальности. Горьсаныч тогда всё молчал и слушал околотеатральные разговоры изрядно хлебнувших гостей, в глубине души робко восхищаясь решительно всем и всеми. На следующий день рождения он не пошёл или его не позвали, этого он уже не помнил. Да это и не так важно.

Перед тем как набрать номер, он обычно говорил жене, в прошлом безответно очарованной Андрюшей, но вынужденной всю жизнь преданно разочаровываться в Горьсаныче: да-а, вот мы с Андрюшей и постарели ещё на год, а как мы с ним когда-то… он тогда ещё… а теперь уже… да-а, летит, летит время. И набирал номер.

Вот и в этот раз Горьсаныч звонил Андрюше, готовясь заговорщицки пробасить: “Привет, это, если помнишь…”, и, рассекретив себя, продолжить на подъёме: “Желаю всего-всего и чтобы дальше так держать”, и завершить на мажорной ноте: “Ну, что новенького, планы, как всегда, грандиозные?” Однако на этот раз вместо ожидаемого “не то слово, старик, всё собираюсь, да вот никак не соберусь, не буду забегать вперёд, чтобы не сглазить”, Горьсаныч услышал нечто непредвиденное: “Да так, ничего особенного, что, собственно, грандиозного может быть в наши годы”.

Повесив трубку, Горьсаныч словно впервые оглядел комнату, в которой жена и дочь смотрели телевизор, и по привычке подсел к ним на диван. За весь вечер он не проронил ни слова, ни разу не погладил ни живота своего, ни дочкиной головы. И только перед сном, лёжа в постели, вдруг позвал жену: “А какое сегодня число?” — “Ты что, издеваешься? Десять раз уже с утра спрашивал — сегодня Андрюшин день рождения!” — “Да-да, надо бы не забыть его поздравить… в следующем году”. И, засыпая, всё твердил про себя, как, бывало, перед экзаменом недававшееся правило: “Надо не забыть, не забыть, забыть, забыть”.