Бах по ту сторону смерти

_{Как музыка, я был нигде и во всем.}

^{Висенте Уйдобро}

 

П и т е р  Х ё г. Тишина. Перевод с датского Е. Красновой. СПб., «Симпозиум», 2009, 552 стр.

 

Датчанин Питер Хёг — тот человек, за новой книгой которого непременно пойдешь в книжный (они выходят не то чтобы часто, эту — ждали десять лет) и от которого ждешь Романа, Который Все Объяснит («Тишина», скажу сразу, не такой роман, но это ровным счетом ничего не значит).

Хёг — человек и писатель, о котором молчит даже всеведущий Google, статья в Wikipedia несоизмерима его масштабу, а рецензенты копипейстят друг у друга те крохи сведений, что о нем известны.

Это, впрочем, не вопрос его неоцененности и непонятости — Хёг, как Саша Соколов, просто закрыл о себе информацию, как Сэлинджер, зарылся в тишайшем провинциальном городке.

До этого он перепробовал многое. Родился в 1957 году во вполне обычной семье — отец был адвокатом. Учился в частной школе (экспериментальная программа министерства образования, проводившаяся в этой школе, потом была запечатлена им в «Условно пригодных»). Получил степень магистра по литературе в Университете Копенгагена в 1984 году, но занимался совсем другими вещами — был актером (год колесил по Дании с моноспектаклем, вдохновленным комедией дель арте), профессиональным танцовщиком, моряком и альпинистом, учился фехтованию, путешествовал (больше всего по Африке).

Потом начали выходить книги. В 1988 году вышел  роман «Представление о двадцатом веке». До сих пор не переведенный на русский, а на английский переложенный как «A History of Danish Dreams», роман этот — поколенченско-национальная рефлексия о том, каково ощущать себя сегодня датчанином, с грузом всей датской истории на плечах; и неразличимая одновременность «мечты / сновидения» очень, кстати, характерна для ночного, сновидческого письма Хёга. Роман получил неплохие рецензии, но до прозрения еще было далеко. В 1990 году вышел сборник «Ночные рассказы» (эта и остальные его книги уже переведены, и очень хорошо, на русский) — самая слабая, на мой взгляд, вещь Хёга, в которой он пытается пройтись по ночному Копенгагену в романтическом плаще, одолженном из музея Гофмана, Байрона или Бодлера, надеясь, что при тусклых отблесках портовой воды незаметны будут потертости молью траченной ткани.

В 1992-м наступило то самое озарение — вышла «Смилла и ее чувство снега», детектив и квест (в той же, понятно, степени, в какой детективом является «Имя розы» и «Преступление и наказание»). Вещь с какой-то невиданной, опять же сновидческой или первобытной оптикой (главная героиня — эскимоска), ощущением безумного одиночества и не менее безумной силы (героиня спасает детей, собственно, в каждом романе Хёга главный герой выходит на ржаное поле, где заигравшихся детей преследуют упыри от технологической цивилизации). Сильнее этой вещи за последние лет двадцать в Европе было написано всего несколько книг — или и вовсе одна: «Последний самурай» американской англичанки Хелен Девитт. Это не могло не вызвать шума — перевод на три десятка языков, одноименная экранизация с Джулией Ормонд и Габриелом Бирном (1997) и статус национального бренда.

После Хёг выпускает еще два романа — в 1993 году вышли «Условно пригодные», про те самые издевательства в спецшколах над детьми с отклонениями^[1] (у них проблемы со временем, тем внешним временем, что навязывается им обществом и что не совпадает с их внутренними часами^[2]), этакая «Школа для дураков» на датский суицидальный манер. В 1996 году вышел роман «Женщина и обезьяна» — странная вещь, где эротическая (зоофильская) интрига так же марширует под дудочку главной темы, как детективная в «Смилле». Тема эта — все та же основная и единственная у мономана Хёга — противостояние цивилизации и изначального, сопротивление первобытного технократизму (защита детей — суть метафоры этой темы). «Я сам чувствую, что все время живу на границе между городом и деревней — между цивилизацией и не-цивилизацией. То в городе, то за городом и всегда — поблизости от воды. Наверное, ближе всего я подхожу к ответу на этот вопрос при описании путешествия женщины и обезьяны в тот заповедный парк, где они оказываются в ситуации выбора между жестокостью технологической цивилизации, с одной стороны, и досадным отсутствием удобств в природе, с другой стороны. Там, мне кажется, я и нахожусь»^[3], — говорит сам Хёг.

Но на этом этапе Хёга уже порядком утомил шум вокруг его персоны, вызванный «Смиллой» (фразу главного героя «Тишины» «Я обеспечил Дании больше бесплатной рекламы за границей, чем Нильс Бор и миллион ящиков с беконом» есть все основания считать автобиографической), и он начал путь к своей персональной тишине^[4] — пожертвовал весь гонорар за «Женщину» и 15 процентов от своих доходов в свой фонд «Лолве», призванный оказывать помощь женщинам и детям Африки, Тибета и других стран третьего мира, передал все права распоряжаться своими книгами своему издательству «Мунксгор Росинанте» (по договору он может появляться на совете управляющих только дважды в год), убрал свои координаты из адресной книги, отключил телефон и выбросил телевизор в своем доме в провинциальном датском городке (телевизор и мобильный, правда, пришлось потом вернуть по настоянию подросших дочерей), где он живет с женой, кенийской танцовщицей, и тремя детьми. Путь к «Тишине» был еще замысловатей — на десять лет Хёг отказался от интервью и каких-либо публичных появлений, и даже в библиотеке он брал материалы для работы, заказывая попутно ненужные книги из разных областей, чтобы создать «дымовую завесу». Кстати, пишет Хёг от руки, а утро начинает с тибетской медитации Дзогчен^[5].

Не знаю, читал ли Хёг, готовясь к этому роману (кажется, он больше штудировал философов — в «Тишине» через страницу поминаются Бубер^[6] или Сведенборг, — а художественную литературу он давно перестал читать), Юнгера, но весь роман вырос, кажется, из одной цитаты немецкого провидца: «Мы ждем не дождемся учения о звуке, бросающего вызов научности, как бросало его гётевское учение о цвете. <…> Близятся обстоятельства, при которых снова не будет ничего невозможного. К человеку в городах начинает возвращаться простота, по-своему не лишенная глубины. Человек обретает цивилизованность, а что это, как не варварство? Очень странно, но природа снова берет в человеке свое»^[7].

Хёг, не читающий фикшна, в своем «магическом научпопе»^[8] «Тишина» (на самом деле — «Тихая девочка») действительно, как и раньше, не избегает пересказов физических и прочих законов, нумерологии, как в «Смилле» формул, новых и не очень научных теорий; его проза, воспаряя в эмпиреи (в этом романе буквально — тихая девочка в конце, не пугайтесь, поднимает здание в воздух вместе с находящимися в нем героями), будто нуждается в «твердом материальном базисе» под ногами. Однако общение героев — это, знаете, европейское, тем более скандинавское общение, когда за «передай мне, пожалуйста, соль» может легко стоять монолог Гамлета — это, разумеется, метакоммуникация, когда собеседники обмениваются информацией не только по теме разговора, но и по ситуации вообще^[9]. Поэтому стоит обратить внимание и на мистиков, обильно цитирующихся в книге (а вот на такие ляпы, как православный дьякон, называющий баню в церкви (!) священным местом (!!), и «старица», призывающая канонизировать Лейбница и не отказывающаяся от секса (!!!), обращать внимание как раз лучше не надо!), — Гурджиев, Мейстер Экхарт, тот же Сведенборг. И научное у Хёга переходит, переливается, как жидкость в сообщающихся сосудах, в антисциентическое, благодаря — зашкаливающей в этом романе — фантазии («фантазия — лишь одно из мыслимых продолжений материи»^[10], кстати говоря) появляется устремленность к идеальному, миру до упадка (в технократизм), к плероме: главные герои «лелеют, как детей, чья полная смерть во плоти мне кажется невероятной, все новые красоты, рождающиеся во мне самом и вокруг меня на человеческом лике Земли, — всякую мысль, материальное совершенство, гармонию, каждый неповторимый оттенок любви, чудесную сложность улыбки и взгляда». Герои сражаются за этих самых детей и тот мир, который, простите за пафос, кажется им более справедливым и совершенным, и имеют дело с «разделением и соединением. Отделение дурных элементов мира и „совозгорание” частных миров, которые каждая верующая душа созидает вокруг себя в труде и страдании»^[11].

«Тишина» — действительно писалась десять лет, это тяжелый, переписанный роман, в котором слишком много всего. Клоун Каспер — популярен во многих европейских цирках, но не менее популярен и у налоговых этих стран, которым он просто не удосужился заплатить причитающееся. И он наделен необычным даром — может слышать все звуки, города или человека, благодаря им понимая их суть, скрытое, человеческую ложь, одиночество, Бога или Его отсутствие в нем^[12]. Его отыскивает КлараМария (так, слитно иногда пишутся датские имена) — единственный человек в жизни Каспера, от которого исходит абсолютная тишина и покой. Ее, как и других детей с необычными способностями, кто-то преследует. Их — инвариант «Условно пригодных» — специально воспитывала община монахинь, чтобы развить их способности. А некие криминальные технократы — эта интрига прописана мутно, да и не суть важно — используют их, ибо они то ли могут вызывать землетрясения, то ли предсказывать (и то и то можно легко обыграть в сулящих многомиллионные прибыли играх с недвижимостью). Из-за этого КларуМарию похищают, она исче зает: «Он вслушивался в окружающее. Позади него до самого Багсверда протянулись ряды коттеджей, за ними — ночное движение главных транспортных магистралей. Справа от него — свист ветра в антеннах „Радио Люнгбю”. С озера — звук последнего вскрывшегося льда, звенящего у берега, словно кубики льда в бокале. Впереди, где-то в глубине квартала у павильона „Регата”, разбудили друг друга собаки. Он слышал, как трутся друг о друга камыши. Ночных животных. Ветер в кронах деревьев в Дворцовом парке. Где-то в саду у одного из домов голос. Выдру, которая ловила рыбу в канале, ведущем в озеро Люнгбю. Но никаких звуков девочки. Она исчезла». Каспер, то убегая от налоговой, то сотрудничая с государством, устремляется помогать тихой девочке, бросив все в своей жизни, чтобы потом, в пути, обрести заново (помощь незнакомому ребенку, попавшему в беду, становится темой и последнего романа И. Уэлша «Преступление») — в весьма странной компании: тут и его отец из хосписа в последней стадии умирания, и его бывшая подружка, убившая прежнего возлюбленного и походя в ссоре ломающая Касперу кости, и черная православная монахиня Глория, владеющая приемами айкидо и легко маневрирующая катером, и обезноженный инвалид-водитель…

В атмосфере, напоминающей то буддийское медитативное молчание^[13] фильмов Джармуша, то скандинавское обреченно-веселое (у Хёга тут есть, хоть и весьма своеобразный, юмор) немногословие фильмов Каурисмяки, Каспер идет вперед — пробираясь в своей последней атаке по канализационным туннелям, как в «Так далеко, так близко» Вима Вендерса, где действует такая же пестрая команда цирковых, — под конец уже весь израненный и еле живой, как Брюс Уиллис в «Крепком орешке». К относительно счастливому, как ни странно, концу, — Хёг неровен и странно прямолинеен бывает в этой вещи, так, к примеру, главного злодея он нарек Каином, — где КлараМария оказывается его дочерью. И все это — в тексте, крайне насыщенном, почти как у Киньяра, музыкальными аллюзиями, прежде всего на Баха, который «может оказаться и по ту сторону смерти», — будто под саундтрек из минорных песен Бьорк, Лори Андерсон и атмосферного эмбиента Брайна Ино.

Он идет вперед, отказываясь от многого, падая в ямы бед и проблем, укреп ляя себя молитвой, — это и есть основные стержни романа: «Он откинулся назад. Помолился. В молчании. Синхронно с биением сердца. Господи, сжалься надо мной. Он почувствовал полное изнеможение. Страх за ребенка. Голод. Алкоголь. Кофеин. Боль от падения. Необходимость сложить оружие. Унижение. Тебе сорок два года, и тебя разыскивают, а ты мечешься, неприкаянный, по улицам. И ощутил противоестественное утешение молитвы».

Ямами, разрывами — теми самыми, над пропастью во ржи, над которой надо навести мосты для детей, которые, нет, не заигрались, им, наоборот, не дают играть, их используют во имя этой цивилизации, будь она неладна, — буквально усыпан этот текст.

Его служение — это отказ: «без отдельного человека можно обойтись», от 
своей боли и страданий ради беспомощных детей, даже от собственного тела (когда Каспер ломает позвоночник, он описывает это выражением «меня лишили веса»). Отказываешься ты потому, что в любой момент должен быть готов упасть сам или потерять упавшим близкого человека — как в цирке, где «каждый вечер ты разворачиваешь действительность, сопровождая ее музыкой, выставляешь ее на манеже, а потом снова сворачиваешь и уносишь прочь. Когда ты сделал это пять тысяч раз, начинаешь подозревать, что весь этот мир — какой-то мираж. Что независимо от того, насколько ты любишь другого человека, женщину, ребенка, все равно этого человека рано или поздно вынесут с манежа и он сгниет. А если уж быть абсолютно честным, то и сейчас можно заметить, что все мы — уже сейчас — немного воняем. Так что находишь себе какого-нибудь бога. В сердце любого артиста живет тоска, пустота, напоминающая Всевышнюю (это не опечатка, Каспер обращается в Богу в женском роде. — А. Ч.)». Ведь мир цирка действительно связан — через детей (в этот раз над пропастью перекидывают мост они) — с верой: «Представление имело успех, и годы спустя говорили, что помимо цирковой темы, любимой всем новым искусством начиная с постимпрессионистов, в перформансе был заметен ребенок, живший в каждом авангардном художнике. Но так сказать — значит не сказать ничего, потому ведь надобно уяснить идеологию этого детства, его облик, строение и порядок. Этот порядок лежит в области не чьей-либо частной инфантильной психики или коллективной психики художественного слоя, а в сфере религиозной метафизики. <…> Он, этот порядок, родствен евангельскому „будем как дети”, ибо детям доступно совершенство невинности, радость согласия с той не побеждаемой даже первородным грехом чистотой, каковая сама по себе означает естественность соучастия в Божием промысле, в обетовании Его царствия. Дети приближены к первоначалам жизни и смерти, они еще не вышли из этих основ, их ощущают внутри себя и вокруг, тянут их с блюдца, словно обиду». Кроме того, «детям ведома обратимость, переворачиваемость сущностей и предметов, им известно, что мир может уйти в Мирсконца, свернуться до точки, до абсолютного нуля — истока еще не бывших, но конкретно предвосхитимых событий»^[14]. Не поэтому ли, кстати, так неожиданно возникает мистический цирк в произведениях последних лет?

И Каспер и другие падают в подстерегающие их разрывы, ямы, пропасти. 
А ямы действительно повсюду, по всему пути героев (не зря книгу хлестко припечатали «кафкианским квестом»^[15]): «Она посмотрела ему в глаза. Это был взгляд, который проникал через все преграды: череп, мозг, вагончик. Звучание девочки изменилось, окружающий мир стал куда-то исчезать…»; «Он начал молиться. О том, чтобы земля разверзлась и поглотила ее, о том, чтобы Всевышняя вычеркнула ее из либретто»; пропадают дети; в похитившем их Каине Каспер «услышал дыру»; разверзается земля при землетрясении; у раненого «рот был рассечен до ушей»; и даже в шуме городского трафика «существует опасная, черная и промозглая двухчасовая дыра между последним и первым утренним автобусами».

Но, как Чип и Дейл спешат на помощь (сравнение не для красного словца — трэшевое у Хёга уживается с сакральным каким-то совершенно спокойным образом), выручает молитва: в самые жуткие моменты погони Каспер замирает, погружается в себя, вывешивает окружающему миру табличку «не беспокоить!» и — молится. «Баланс и молитва дополняют друг друга. В результате мышечного и духовного напряжения должна возникнуть какая-то точка безграничного спокойствия. В этой точке ты встречаешься с самим собой».

Эта встреча происходит — за счет встречи с тишиной, молчанием. В книге Хёга много раз поминается православие, исихазм — лишь единожды (под самый конец, во 2-й главе 8-й части), но это понятие — ключевое. Отказ от говорения (обращения к миру), погружение в глубокое молчание (отказ от проникающего мира) ради сосредоточенности, медитации (Хёг считает себя скорее неверующим, но признает буддизм как наиболее близкий ему) и внутренней молитвы. В этом заключена глубокая возможность по изменению себя и, соответственно, мира^[16]. «Пост — это прекрасный механизм, чтобы узреть Бога», — цитирует Каспер святую Катарину, подразумевая прежде всего отказ. Ведь и молитва — такой же способ отказа: «Может быть, молитва — это не когда ты молишься кому-нибудь. Возможно, это деятельный способ от всего отказаться. Возможно, вам потребуется именно это — от всего отказаться, не опустившись при этом на дно». Но падения не будет — как отказ от говорения реализуется в общении с высшим, так и падение оборачивается трансгрессивным вознесением. Так, например, падение становится восхождением, как в случае гибели матери Каспера, упавшей во время циркового трюка: «Я подошел к ней. Все остальные были словно парализованы, только я смог сдвинуться с места. Я слышал ее звучание. Тело было мертво. Но звук жил. И он не был печальным. Он был счастливым. Произошедшее не было несчастным случаем. Если смотреть на него с какой-то высшей точки зрения. С высшей точки зрения она просто выбрала свою дверь. В каком-то смысле лучшую из возможных», о чем Каспер рассказывает, подыгрывая себе на скрипке из Баха, в сочинениях которого «спрятана дверца на Небеса». Молчание, отказ и даже исчезание-падение в этой обратной проекции маркируются положительно: когда Каспер едет спасать детей, «земля под ними потемнела, потом исчезла из виду. Перед ними был свет», а он «перестал думать. Он находился за сценой. За кулисами Всевышней. Там была брешь. В звуковой стене. Через эту брешь струилась тишина. В первый раз за всю жизнь слух его обрел покой».

Браво, Каспер, очень неплохой трюк для  немолодого клоуна!

Александр Чанцев

---

^[1] Целью эксперимента, проводившегося в 1960-х в 54 школах, было вовлечение детей с отстающим развитием в социальную жизнь за счет их контактов с одаренными учениками. Результаты были далеки от ожидаемых.

^[2] «Рассказчик Питер подавлен временем. Время — это то, что контролировало его, заставляло его прекратить думать. Только в паузах между временем он может думать, мечтать и, что наиболее важно, выстраивать отношения с другими» (из отзыва о книге на сайте Vulpes Libris, 2008, 17 июня <http://vulpeslibris.wordpress.com>).

^[3] «Позитивный хаос. Интервью с Питером Хёгом». 2004, февраль <http://www.ozon.ru/context>.

^[4] «Быть писателем, это требует — во всяком случаем для моего организма — значительной доли спокойствия посреди будней. Мне нравится тишина, я обожаю спокойствие, так что я не испытываю никаких лишений при таком способе существования» (там же).

^[5] Это учение, иногда называемое высшей йогой, в нашей стране до сих пор не получило широкого распространения, хотя существует уже Московская школа Дзогчен, а само слово упоминается у чуткого к будущим трендам Пелевина в его последнем романе «T» (2009). У Пелевина, к слову, есть и еще одно пересечение с Хёгом — в книгах обоих действуют тайные общества православных монахов.

^[6] Из Бубера в пересказе дается мысль о том, что «люди одухотворенные по своей природе находятся ближе всего к животным».

^[7] Ю н г е р  Э. Рискующее сердце. СПб., «Владимир Даль», 2010, стр. 164 — 165.

^[8] Ш и я н о в  М. Записки из тихого дома (рец. на «Тишину»). — «Время новостей», 2009, 13 августа <http://www.vremya.ru>.

^[9]  Тут — сделаем зарубку в памяти для будущего разговора — надо иметь в виду, что «религиозное переживание по традиции выражает себя в повествующем голосе и полилогическом соприкосновении голосов, осуществляясь и вызревая в них подобно тому, как обретает совершенство вино, охраняемое глиной кувшина, темнотою подвала. Вне акустики речи и отклика вероисповедная драма растрачивает свою полноту, разбазаривает свою прямоту, ибо прежде, чем достичь благодатных состояний молчания, когда слово становится лишним, пустым и в отчаянии замирает пред распахнувшейся светотьмой, которая в былые, не стеснявшиеся пафоса эпохи именовалась неизреченностью, — раньше того религиозная драма должна раскрыть себя в безусловности разговора. Опрометчиво называть эту необходимую стадию промежуточной или низшей. И не в том дело, что без ее предварительных, устремленных к самоотрицанию тщаний было бы недостижимо молчание (так избавляется от ступеней ракета и последовательно, оболочка за оболочкой, расстается со своим человеческим прошлым святой), а в том, что стадия разговора, звучащей коммуникации наполнена правдой, уроком и направляющим ведением» (Г о л ь д ш т е й н  А. Памяти пафоса. М., «Новое литературное обозрение», 2009, стр. 276 — 277.

^[10] К а й у а  Р. В глубь фантастического. Отраженные камни. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2006, стр. 177.

^[11] Т е й я р  д е  Ш а р д е н  П. Божественная среда. М., «АСТ»; «Ермак», 2003, стр. 25, 123.

^[12] Интересно, как в романах последних лет тема цирка рифмуется с мистическим даром человека — загадочная цирковая гимнастка действует в романе Ларса Кристенсена «Цирк Кристенсена» (чей «Полубрат», кстати, может встать вровень со «Смиллой», если мы говорим о рейтингах), а в «Почерке Леонардо» Дины Рубиной главная героиня одарена даром зеркал, может не только создавать с их помощью захватывающие представления, но и в зазеркалье рассмотреть суть и судьбу человека (зазеркалье, как и тишина, есть приметы потустороннего мира) и, к слову, так же, как Каспер, разыскивается полициями многих стран.

^[13] Каспер, как и его автор, алчет тишины. «Я искал, — сказал он, — ббольшую часть своей жизни — тишину. Внутри самого себя и среди людей. Я знаю, что она существует. Я сам никогда не был посвящен в это, но я знаю, что она существует. В вас она есть. Вот вы стоите там, ваш голос идет из тишины, я слышу это. И девочка, КлараМария, она тоже что-то про это знает. Я хочу туда. Иначе я сойду с ума», — признается Каспер аббатисе. Нетрудно догадаться, что тишина тут — синоним гармонии.

^[14] Г о л ь д ш т е й н  А. Памяти пафоса, стр. 254 — 255.

^[15] Д а н и л к и н Л. Рецензия на книгу <http://www.afisha.ru/book/1545>.

^[16] Тут лично мне вспоминается Джармуш — вот кому надо было экранизировать Хёга! — чей последний фильм «Пределы контроля» также очевидным образом посвящен глубокой медитации. Он о том, что благодаря ей можно закрыться от каких-то ненужных потоков мира (главный герой выслушивает призывы собеседников, произносящих поочередно панегирики кино, науке и богемному общению, но отвечает молчанием), однако открыться нужным (медитируя, он делает открывающие пасы руками и — мир открывает ему, например, как можно пройти в сверхохраняемый бункер). Это фильм об аскезе (герой отвергает и секс), о «внутреннем молчании», том же исихазме (он не сказал за весь фильм и пары слов), дзене и преображении мира (он не дает тайному всемирному диктатору осуществить свой замысел по переустройству мира).