А л е к с а н д р К а б а к о в. Беглецъ. Дневник неизвестного. М., «АСТ»; «Астрель», 2009, 256 стр.
Кажется, обязательный, предсказуемый зачин рецензий на книги Александра Кабакова давно уже должен был надоесть и самим критикам, и автору. «Александр Кабаков, автор нашумевшего „перестроечного” „Невозвращенца”, выпустил новый...», «Новая книга Александра Кабакова, автора знаменитого „Невозвращенца”...» и так далее. Но вышедший недавно в «АСТ» небольшой роман «Беглецъ» (именно так, с твердым знаком!) дал богатую почву для новых штампованных вступлений или же статей, целиком посвященных сопоставлению «Невозвращенца» и «рифмы» к нему, которой многие окрестили «Беглеца».
Дело, конечно, не только в перекликающихся названиях. В «Беглеце» увидели антиутопию, предрекающую России новый 1917 год, который наступит (судя по упомянутым в послесловии «отрядам продовольственной милиции») в 2013 году, несколько раньше столетнего юбилея революции. Причем одним критикам параллели с предреволюционной Россией показались уместными, а кабаковские персонажи 1917 года — удачно проецируемыми на современную реальность, тогда как в других рецензиях писали о натянутости и лжепророчестве «Беглеца» в сравнении с тем же «Невозвращенцем». Но главным ли является в «Беглеце» его (лже)пророчество и антиутопичность?
Дневник неизвестного господина Л-ова, составивший основу книги, обрамлен двумя ремарками «публикатора». В предисловии он рассказывает, как странным образом к нему в 1970-е попала пожелтевшая тетрадь начала века, и добавляет, что в дневнике он увидел некий сюжет, что, вообще говоря, для дневника невозможно. В послесловии публикатор рассказывает о судьбе Л-ова после 15 июля 1917 года (так датирована последняя запись в тетради). Оказывается, он, и без того немало поучаствовавший в событиях революции, покушался и на Ленина... А издатель, заинтриговав читателя этой «альтернативной историей», сжигает тетрадь под пристальным надзором продовольственной милиции в 2013 году.
О чем рассказывает сам Л-ов? Начиная свой дневник в канун страшных событий, он равно уделяет внимание политической ситуации в стране и своей семейной обстановке. Все чаще поступающим известиям о революционных событиях — и своему начинающемуся алкоголизму и безуспешной борьбе с ним. Рассуждениям о декадансе как причине наметившегося краха всего мира — и описаниям застолий с коллегами по службе в крупном банке, где Л-ов занимает высокую должность. Никакого сюжета не просматривается вплоть до того момента, когда правление банка задумывается о вывозе наличности в более безопасную страну. Сложности эвакуации денег в условиях большой европейской войны приводят к тому, что Л-ов наводит на банк большевиков, с которыми в Европе тесно сотрудничает его сын. Те грабят хранилище и используют деньги в своих целях, при этом перечисляют Л-ову процент за участие в «сделке». Л-ов раскаивается в такой негаданной «помощи истории», но делать бывшему банкиру нечего. Удачно (не без помощи сына и его товарищей) отправив в Европу жену и расставшись с любовницей, явно сошедшей на страницы «Беглеца» из рассказов Чехова или Бунина, Л-ов колеблется между идеей бегства из страны и решением остаться.
На задней обложке книги размещена издательская аннотация романа: «„Беглецъ” — исповедь банкира начала века». И, рассматривая книгу в первую очередь под таким углом, мы откроем в ней гораздо больше, чем если будем встраивать роман в ряд других произведений Кабакова, тех, в которых герой в сложных исторических условиях выбирает действие, часто ему чуждое.
Именно параллель между банкиром начала ХХ века и теперешним менеджером высшего звена мне представляется наиболее удачной в «Беглеце». У Л-ова есть дача в Малаховке, приличная зарплата, прислуга, средства на роскошные (по теперешним, но не его личным меркам) обеды в дорогих ресторанах... Он ведет барский образ жизни, в чем признается себе только в тот момент, когда эта жизнь становится ему не по средствам. И хотя вокруг все больше нагнетается страшная неизвестность, Л-ов продолжает регулярно посещать службу, встречаться с любовницей, отмечать годовщины с сослуживцами и пропускать по рюмке водки в московских питейных заведениях[1]. Когда же обнаруживается проблема с банком, где работает Л-ов, то кажется, что наличность будет как-нибудь удачно вывезена из страны — и революционные события никак не коснутся банкира.
Однако оборачивается все иначе. Наличность достается большевикам, и для Л-ова это означает не только нравственные муки, но и банкротство банка, после которого «кончилось барство, все кончилось». Герой, оказавшись вне закона из-за открывшихся финансовых махинаций бывших коллег, бежит от своей старой жизни: обращается к помощи ненавистных большевиков, чтобы сделать себе поддельные документы, порывает со своей любовницей, продает дом в Малаховке и поселяется в «Астории». Бегство для него означает одновременно и «прозябание в какой-нибудь европейской глуши», и «одну [единственную] надежду». Но после закрытия границ Л-ов принимает решение остаться и обустроиться на новом месте: «Однако гибель гибелью, а жизнь жизнью, и надобно искать службу». Происходящее вокруг герой воспринимает как конец света, гибель свою, страны и всего мира. Ему «страшно. Ничего уже не осталось, кроме страха». И все же он пытается «искать службу», надеется как-то жить дальше, зная давно, что «всегда русского обывателя гонят и топчут, так, видно, и будет».
Кабаков написал метафорическую исповедь менеджера высшего звена, банкира начала ХХI века, обывателя с высоким уровнем дохода и образования. Попытка показать, что и таких людей может закрутить, поднять на вершину и безжалостно подмять под себя колесо истории, совершающее очередной роковой оборот, ценна сама по себе — как предостережение. В «Невозвращенце» угадано было поразительно многое — но именно что угадано. «Беглецъ» не столько пророчествует, сколько анализирует, отсылая читателя к совершенно определенной болевой точке общества. Его герой — основа того среднего класса, о котором мы так грезим как об опоре благословенной стабильности. И предупредить общество о том, что его надежды могут оказаться розовыми грезами, что конструкции, из которых оно строит себя, прогнили изнутри и не выдержат нагрузки, важнее, чем предрекать тот или иной близящийся конец света. «Беглецъ» — сугубо частная биография «отважного труса, совестливого вора, набожного распутника, вольномыслящего конформиста». Публикатор называет Л-ова «мертвой душой» и добавляет: «...каковы и все наши души, если признаться хоть себе честно». Не такого ли обобщения и добивается Кабаков? (Возникает ассоциация с пелевинским Достоевским, который стреляет по мертвым душам в своем призрачном Петербурге, а потом сам оказывается мертвой душой.) Трагедия заключается в том, что какой бы то ни было «луч света в темном царстве» для Л-ова отсутствует: он не может найти его в обществе, но и на себя рассчитывать не приходится.
В границах собственного дневника Л-ов соответствует амплуа загнанного и затоптанного историей обывателя, скучающего по двум собачкам своей жены больше, чем по жене и любовнице. Но послесловие, в котором из записей все той же любовницы следует, что Л-ов решил принять деятельное участие в контрреволюционной деятельности, перечеркивает финал дневника, где герой, охваченный страхом перед грядущим, просит прощения у Господа… И вдруг Л-ов предстает перед нами уже по своей воле играющим роль (и куда большую, чем поначалу представлялось) в истории!
И тут же публикатор замечает, что переписал и сжег тетрадь, оставляя читателя наедине с вечным «хотите — верьте, хотите — нет». Он словно демонстративно пренебрегает историческими фактами в биографии Л-ова. Зато ценным оказывается то, что История не сохранила бы:
«Не верите? И не надо, считайте, что не было ничего этого.
...Ни ветра по ногам в натопленном кабинете, ни одинокого, горестного ночного пьянства, ни тихо спящих в другой комнате жены и собак, ни дворника Матвея, забывавшего купить газет, ни кухарки Евдокии Степановны, переехавшей в богадельню на Мясницкой, ни дезертира, прятавшегося в затхлой избе, ни воя собак во дворах подмосковных дач, ни летнего, жаркого Тверского бульвара, по которому идет юный красавчик весь в белом...
Ничего не было».
В этом абзаце перечислено то, что никогда не попало бы, скажем, на страницы биографии Л-ова в серии ЖЗЛ, будь таковая когда-либо написана. Герой Кабакова ценен как раз своей обывательской точкой зрения, которую он сохранил в своем дневнике. Это именно «история одной жизни» (еще одна характеристика книги с задней обложки «Беглеца»), и именно это принципиально отличает книгу от антиутопического пророчества. Большинству читателей запомнятся как раз неважные и трогательные подробности жизни Л-ова, а не его возможное участие в покушении на Ленина; влияние Истории на его личную историю, а не наоборот. Кабаков написал роман о маленьком человеке, которого закрутила история. Но 1917 год для него, как мне кажется, не конкретная дата с конкретными событиями, а период возросшей многократно социальной активности, время, когда все пришло в движение, и чуть ли не по нескольку раз на дню «кто был никем», становился всем, а затем снова никем. И именно этим, а не предчувствием грядущей революции (в которую, кажется, всерьез в России настолько никто не верит, что и писать о ней можно только как о костюмированной трагедии из романа Славниковой «2017») похожа на нашу современность та причудливая реальность, в которой в свои пятьдесят пять оказался Л-ов.
Автор ничем не проявляет сочувствия к своему герою. Дневниковая форма позволяет показать только отношение к самому себе, а Л-ов себя за многое презирает и ругает. За это раскаяние он тем не менее не получает индульгенции ни от автора, которому жалко не столько героя, сколько тех вещей и глубоко личных событий, которые были и которые исчезнут, если исчезнет обладавший ими «вольномыслящий конформист»; ни от публикатора («мертвая душа»).
Но вот вопрос: насколько ценна книга, написанная ради сохранения на своих страницах частной жизни? Да и сохранять можно по-разному: стенограмма несчастий одной семьи вроде «Елтышевых» Романа Сенчина производит совсем иное впечатление, и лично мне предельный реализм «чернухи» кажется менее искренним, чем крайне литературная стилизация Кабакова. Видимо, автору «Беглеца» удалось выдержать нужный градус безжалостной честности, нисколько не сгущая краски. Это сделало книгу чрезвычайно живой, и читатель волей-неволей проживает ее вместе с героем, хотя испытывать к нему сочувствие трудно.
Кабакова легко обвинить во вторичности. Его герой словно собран по кусочкам из известных персонажей поздней русской классики, его мысли — мысли рядового обывателя того же периода. Но «Беглецъ» явно не ставил задачу стать романом-идеей, романом-концептом, романом-проектом. Это очень частный роман.
Мне кажется, главная ценность «Беглеца» именно в том, что роман Кабакова — отличное чтение. Не чтиво вроде хороших детективов, а именно чтение. Качественная беллетристика, которой в русской литературе всегда не хватало.
Это и делает роман Кабакова интересным: отмеченный попаданием в лонг-лист «Русского Букера» в прошлом году, он может остаться в истории новейшей литературы как образец хорошей прозы
Независимо от того, «что хотел сказать автор» в своем произведении. И от того, автором каких других романов он является.
Кирилл Гликман
[1] О том, отпускалась ли в то время в питейных заведениях водка и вообще крепкие спиртные напитки, а также о других исторических неточностях в «Беглеце» см., в частности, статью Андрея Немзера во «Времени новостей» № 130 от 23 июля 2009 <http://www.vremya.ru>.
Впрочем, любой закон такого рода, как известно, можно было обойти. (Прим. ред.)
Кабинет