Завоевание Индии

Василий Голованов

Завоевание Индии

Мираж

 

I

 

В 1713 году из Хивы в Астрахань приехал некий Ходжа Нефес, который, скоро сошедшись с комендантом Астрахани князем Самановым — авантюристом, крещеным персом из Гиляна, поведал ему о плане овладения Хивою, который он хочет предложить русскому царю: для этого, открыл он секрет, достаточно повернуть реку Аму-Дарью в старое русло, в Каспий, куда она и изливалась до тех пор, пока хивинцы, испугавшись бесчинств на море казаков Разина, не перегородили старое русло плотиной и не пустили реку в Арал. Также поведал он о золотом песке, который будто бы добывается при Аму-Дарье. Честолюбие Саманова запылало золотым огнем, и он немедля решился препроводить Нефеса в Санкт-Петербург, так и не выяснив толком, какое место занимает тот в Хивинском ханстве и с какой стати предлагает его русскому царю в качестве трофея.

Жизнь Хивы и Бухары — узбекских ханств, оставшихся от грандиозной империи Тамерлана, всегда была скрытой и полной интриг; мало того что эти ханства враждовали друг с другом, они вдобавок окружены были ордами подвластных им кочевников, киргиз-кайсаков, которые служили им охранительной оболочкой.

По происхождению Ходжа Нефес был туркмен. Туркмены в то время широко расселились в Средней Азии, они были союзниками Хивы и играли определенную роль при дворе. Ходжа Нефес мог быть посланцем правящего хивинского хана, который, зная о шаткости своего положения и о заговоре, грозившем не только его власти, но и жизни, пытался привлечь русского царя, чтобы сохранить престол. Хану не у кого было заручиться поддержкой, кроме русского царя, в подданство которого он однажды просился и благорасположением которого заручался, имея по крайней мере своего посла, Ашур-бека, в Санкт-Петербурге. Во всяком случае Нефес, призывая русских, преследовал какие-то очень конкретные, одному ему ведомые цели, о которых недалекий Саманов ничего не знал.

В Санкт-Петербурге Ходжа Нефес очень кстати сведен был с любимцем царя, князем Александром Бековичем-Черкасским. Бекович был родом из Кабарды, но, крестившись, принял княжеский титул. К тому же Бекович воспитывался в доме «дядьки» Петра, князя Бориса Алексеевича Голицына, и был женат на его дочери, и хотя к интересующему нас времени Голицын уже давно впал в немилость и доживал последний год жизни в монастыре, князь Бекович, молодой поручик лейб-гвардии Преображенского полка, в числе многих дворянских детей ездивший за границу обучаться морскому делу, по-прежнему был в фаворе у царя. Так состоялось свидание Ходжи Нефеса с Петром. Ходжа завлекал царя верноподданническими уверениями и золотым песком, не подозревая, что наибольшее впечатление произвели на Петра слова о перекрытом русле Аму-Дарьи и возможности повернуть ее обратно в Каспий, а следовательно, имея флот, проникнуть вглубь Азии, может быть — и к далекой Индии.

Как нередко бывает в подобных случаях, все тут стало подбираться одно к одному: явился рапорт сибирского губернатора князя Гагарина, что в Малой Бухарии, при городе Иркети (теперешний Яркенд в Китайском Туркестане), тоже найден золотой песок и он, князь Гагарин, готов выслать отряд из Тобольска, который бы, следуя на дощаниках по Иртышу, достиг Ямышева озера, построил здесь крепость, а другую на Балхаше… И хотя от Хивы до Балхаша — полторы тысячи километров, а от Балхаша до Яркенда — еще девятьсот, бывают минуты, когда все это не идет в расчет, царь загорелся, благо направление было одно — юго-восток, на Индию, и дал добро на обе экспедиции. Тогда же, обласкав хивинского посла Ашур-бека и отослав его в Хиву с подарками хану (6 пушек с порохом и снарядами), велел добраться до Индии и привезти ему в подарок барсов и попугаев. Новая затея определенно нравилась царю: теперь, как европейский государь, он тоже мог поучаствовать в розыгрыше мирового кубка под названием «Индия», в борьбу за который уже вступили Португалия, Голландия, Англия и Франция.

 

II

 

Неожиданности, связанные с новым замыслом, начались сразу. Не успел царь отправить в Хиву Ашур-бека и назначить князя Бековича-Черкасского главой хивинского посольства, как пришли вести о том, что старый хан хивинский Ходжа-Мухаммед, добровольный российский подданный, убит и на престол Хивы взошел молодой хан Ширгазы. Ашур-бека с опасными дарами перехватили в Астрахани (они достались потом Бековичу и составили его артиллерию), посольство же Бековича решено было не отменять, а, как говорилось в указе Сенату, послать того в Хиву «с поздравлением на ханство, а оттоль ехать в Бухары к хану, сыскав какое дело торговое, а дело настоящее, проведать про город Иркет, сколь далек оный от Каспийского моря? и нет ли каких рек оттоль, или хотя не от самого того места, но поблизости в Каспийское море?». В конце указа государь предписал «господам Сенату» «с лучшею ревностию сие дело, как наискоряя, отправить, понеже — зело нужно»^[1].

Астрахань петровского времени была окраинным городком, крепко истрепанным мятежами и лихоимствами, вокруг которого в ту пору почти не было укрепленных поселений кроме Гурьева-городка, основанного в начале XVII века рыбопромышленником Гурием на реке Яике (Урал), в нескольких верстах от впадения ее в море, и обнесенного частоколом для защиты от ногайцев. В 1645 году устроена была здесь, на самой окраине русских земель, каменная крепость с башнями и гарнизоном из стрельцов. Поэтому снаряжал экспедицию Бековича не астраханский, а казанский воевода — Салтыков, получив от царя указ «дать князю Черкасскому, отправленному для некоторого нужного дела, о котором сам объявит, в Астрахань и далее на Каспийское море, тысячи полторы воинских людей, пять тысяч рублей денег на все расходы и, сверх того, исполнить все другие требования князя Черкасского»^[2]. По предписанию царя Бековичу надлежало: «Над гаваном, где было устье Аму-Дарьи реки, построить крепость человек на 1000, ехать к хану хивинскому послом, а путь иметь подле той реки и осмотреть, прилежно, течение оной реки, тако же и плотины. <…> Ежели возможно, оную воду паки^[3] обратить в старый ток, к тому же протчия устья запереть, которые идут в Аральское море, и сколько в той работе потребно людей. <…> Отпустить купчину по Аму-Дарье реке в Индию, наказав, чтоб изъехал ее, пока суда могут идти, и оттоль бы ехал 
в Индию, описывая водяной и сухой путь, а особливо водяной, к Индии»^[4].

Поставленная задача была, в действительности, расплывчата примерно в той же степени, как задачи и представления голландских мореходов, в XVI веке искавших на курсе норд-ост путь в Камбалу и Китай. Тем не менее, глядя из будущего, можно сказать, что в некоторых своих пунктах задача эта была все же выполнима. Вопрос: а был ли князь Бекович, любимец царя, тем человеком, который мог бы таковую задачу исполнить? Сомнительно. Так, прибыв в Астрахань к осени 1714 года, князь решил выступать немедля, хотя к походу готов он не был и торопился лишь затем, чтобы не промедлить с исполнением царского указа.

7 ноября Бекович с отрядом в 2000 человек на 30 кораблях (а это, надо понимать, были те же морские струги, что и у Разина) вышел в море и направился (зачем?) в сторону Гурьева-городка; но флотилия как раз угодила в бурю, корабли разметало да затерло льдом, так что один из них пропал, а еще четыре зимовали — кто в устье Яика, кто в устье Терека. После этой совершенно бессмысленной вылазки князь возвратился в Астрахань. На будущий — 1715-й — год
Бекович, наоборот, промедлил с выступлением, но все ж 25 мая, пополнив войско людьми и артиллерией, ушел из Астрахани, заглянул, без видимого смысла, в Гурьев-городок, оттуда прямиком направился к мысу Тюп-Караган — ближайшему берегу на восточной стороне Каспийского моря. Мыс представляет собой огромную, совершенно бесплодную, лишенную малейшей растительности песчаную косу, едва достаточно возвышающуюся над морем, чтобы не быть перехлестнутой волнами. Тут Бекович остановился и, не осмеливаясь ни на шаг продвинуться вглубь берега, повел через Ходжу Нефеса переговоры с береговыми туркменами об Аму-Дарье, стараясь вызнать, правда ли, что русло ее повернуто и можно ли оное вернуть в Каспийское море. Туркмены отвечали, что прежде река Аму впадала в Каспий у Кызыл-Су (Красных Вод), да и теперь можно вернуть ее в прежнее течение, разобрав плотину, до которой они брались довести русскую партию, и прокопав канал верст на двадцать в известном им месте. С туркменами на верблюдах Бекович отправил двух офицеров — Николая Федорова и Ивана Званского вместе с Ходжой Нефесом. Несмотря нажарбы, стоящие летом в пустыне, отряд этот на восемнадцатый день, дойдя до урочища Карагач, обнаружил земляной вал длиною пять верст, высотой в аршин с четвертью (то есть всего около метра) и шириною сажени в три (то есть около 6 метров). Ясно, что такое сооружение не могло перекрывать главный ток Аму-Дарьи и служило лишь для подсобных целей, как, например, сдерживание паводковых вод. За валом путешественники увидели «большую воду на далекое пространство»: но, сделав правильный вывод, что это разлив Аму-Дарьи, они не стали заниматься выяснением глубины этой «воды» и практической пригодности ее для судоходства, а, удовлетворившись увиденным, повернули к Красным Водам. И здесь опять увидели то, что желал бы видеть царь: широкий дол на месте старого русла реки и по берегам этого дола — заброшенные селения и остатки арыков… Проводники-туркмены уверяли, что дол идет до самого Каспийского моря, но на третий день пути отказались сопровождать партию, опасаясь встретить в Красных Водах сородичей из враждебных племен. Бекович, который поджидал отряд, необычайно воодушевился, узнав о результатах экспедиции, и тут же велел проверить и уточнить добытые Федоровым и Званским сведения, послав вглубь пустыниастраханского дворянина Тарасовского с несколькими проводниками. Тарасовский, однако, еще не дойдя до плотины, вынужден был вернуться по причинам уже известным (проводники-туркмены боялись сородичей из враждебных кланов)^[5]. На этом, собственно, и закончился поход 1715 года.

Вернувшись 9 октября в Астрахань, князь Бекович составил подробный отчет обо всем Петру и к отчету приложил и отправил в Санкт-Петербург карту морского берега, составленную морскими офицерами. Карты были слабостью Петра, а то, что самые смелые предположения его относительно возможности водным путем проникнуть если не прямо в Индию, то в далекую глубь Азии подтверждались, воодушевило его невероятно. Он вызвал Бековича в столицу, принял его, присвоил ему чин гвардии капитана, написал и отдал ему грамоты для ханов хивинского и бухарского, написал новый указ Сенату, в котором требовал во всем, что ни попросит князь Черкасский, «чинить ему отправление без задержания»; также вместе с князем отправил он в Астрахань поручика Кожина с заданием сверить карту каспийского берега и под видом купчины пробираться в Индию, ибо дело это казалось достаточно подготовленным.

Не тут-то было! Вернувшись в Астрахань, Бекович опять потерял уверенность. Впрочем, несомненная для всех историков этого похода потеря Бековичем душевного равновесия вызвана могла быть постигшим его несчастием: в самый день отплытия флотилии из Астрахани на глазах Бековича упали в воду и утонули его жена и две дочери! О, злой рок! Разумеется, такое горе могло разрушить любые планы да и вообще повредить психику человека. Однако Бекович от похода не отказался. Правда, он кампанию 1716 года употребил не на то, чтобы идти походом (или посольством) в Хиву, хотя теперь войско его достигло шести с лишком тысяч и состояло из трех пехотных полков, двух казачьих и шестисот человек драгун, а на устройство крепостей по каспийскому берегу. И хотя Петр поручил ему, заложив крепость, сразу идти на Хиву, Бекович, по какому-то внутреннему бессилию (или постигшей его после смерти жены рассеянности), всячески уклонялся от этой задачи и вместо одной крепости заложил две, на что и употребил всю осень. И это промедление обошлось ему потом очень дорого!

Первую крепость князь заложил на мысе Тюп-Караган, на той самой безжизненной песчаной косе у моря, где всякое строительство было бессмысленно: вокруг не было воды, а в колодцах, которые он приказал рыть, вода была сильно подсолена да к тому же в два дня протухала. Протесты его офицеров Кожина и фон дер Виндена ни к чему не привели. В недостроенной крепости посадил он Казанский полк с одиннадцатью орудиями, а сам направился в Красные Воды. Перед отплытием с Тюп-Карагана Бекович по старой караванной дороге отправил в Хиву послов — Ивана Воронина и Алексея Святого — с объявлением о мирных целях посольства и с подарками.

В Красноводском заливе, хорошо обжитом туркменами, Бекович тоже не стал утруждать себя подысканием сколько-нибудь подходящего места для укрепления, боясь, возможно, потревожить туркмен, и заложил у самого моря крепость, в точности подобную тюп-караганской, условия в которой были разве что «еще злее»; так, еще до начала похода большая часть войск экспедиции совершенно бесполезно для дела оставлена была умирать в безводных и зловонных прибрежных укреплениях. Так как время было уже зимнее, возле заложенных крепостей оставил Бекович и корабли, а сам с половиною войска вернулся в Астрахань. Тут стали происходить с ним вещи все более странные.

Готовясь к решительному выступлению на Хиву весной 1717 года, капитан лейб-гвардии Преображенского полка Александр Бекович-Черкасский первым делом обрил голову, облачился в восточную одежду и принял имя, которое носил до крещения, — Девлет-Гирей («Покоритель царств»). Тогда же были вызваны им из Кабарды братья, Сиюнча и Ак-Мурза, со своими нукерами. Разумеется, и прибытие этих странных гостей и, в особенности, престранная метаморфоза, происшедшая с самим главнокомандующим, повергли в полное недоумение офицеров отряда. Подозрения в том, что Бекович сошел с ума или, больше того, решился на измену, закрадывались в души его подчиненных до самого конца похода. Кожин, который еще осенью в пух и прах рассорился с Бековичем из-за закладки крепостей, не хотел уже участвовать в предполагаемой экспедиции, доказывая, что она не удастся, и требуя особого поручения в Индию. Осенью Кожин получил от калмыцкого Аюки-хана известие, что Хива раздражена строительством крепостей на территориях, лежащих у нее под данью, что хан Ширгазы собирает большое войско, а послов Бековича держит «не в чести». Кожин написал обо всем Петру, генерал-адмиралу Апраксину и князю Меншикову и уехал из Астрахани в Петербург, чтоб уличить Бековича в намерении «изменнически предать русское войско в руки варваров». За самовольство Кожин попал под суд и был прощен лишь тогда, когда действительность превзошла все самые страшные его предположения.

Метаморфоза Бековича, разумеется, нуждается в объяснении. Но смеем ли мы утверждать, что можем объяснить поступки человека XVIII столетия, к тому же оказавшегося в такой личностной и культурно-исторической ситуации, как Бекович? Генерал М. А. Терентьев в своем капитальном трехтомном труде о завоевании Средней Азии^[6]рассматривает «случай Бековича» как несомненное предательство. Психологические реконструкции его таковы: восприняв гибель жены и дочерей как «кару Аллаха» за измену вере отцов, он принимает вновь восточное имя, меняет облик, возвращает себе братьев, от которых был отделен, став «русским», и в дальнейшем делает все, чтобы искупить грех своего отступничества…

Но возможна и другая реконструкция: не отличавшийся никогда решимостью и самостоятельностью, Бекович, в сентябре 1716 года потеряв жену и дочерей, действительно впадает в своеобразный ступор, из которого и не выходит. Он действует очень нерешительно, обкладываясь крепостями, как подушками, и подсознательно не желает никаких активных действий, к которым, видимо, просто не способен. Из письма своих послов, полученного им зимою в Астрахани, он тоже знает, что хивинцы собирают большое войско. Чтобы придать себе решимости перед неизбежным походом, он отступается от лейб-гвардейских чинов и возвращает себе архетипически более близкий ему образ воина (Девлет-Гирей), вызывает братьев, на которых может опереться в отличие от сомневающихся в нем русских и немецких офицеров, и дальше, так и не разрешив этим своим колдовством ни внутренних своих, ни тем более внешних проблем, выступает в поход на вероломного, хитрого и самоуверенного хивинского хана…

 

III

 

Идти на Хиву Бекович решил, ослушавшись царя, не от Красных Вод, а от Гурьева-городка, малой караванной дорогой через степи. В Гурьев в начале мая выслан был купеческий караван и обоз, а чуть позже морем прибыл и сам князь с войском, в котором состояло теперь 300 человек пехоты, посаженной на коней, 1900 яицких и гребенских казаков и 600 человек драгун. Месяц отряд без смысла простоял под Гурьевом, «точно нарочно дожидаясь жарбов» (М. А. Терентьев). В действительности Бекович все ищет-ищет, но так и не находит опоры. Посылает на стругах сто человек казаков в заложенную Тюп-Караганскую крепость, но только убеждается, что предупреждения Кожина и фон дер Виндена были не напрасны. За зиму из 1450 человек гарнизона от плохой воды умерло 500, а остальные находятся в жалком состоянии. Он посылает к туркменам, подвластным калмыцкому Аюки-хану, предложение присоединиться к его походу, обещая богатую добычу, но туркмены, хотя и отвечают согласием, присылают лишь десять человек с проводником Манглаем Кушкою. Видя, что делать нечего, Бекович в самое трудное для степного похода время дает приказ о выступлении. Воистину, здешние степи не видели столь беспримерного перехода! За восемь дней отряд, пройдя без дневок триста верст, был уже на реке Эмбе, где позволил себе два дня отдыха. Никто не повторил подвига воинства Бековича, добравшегося до Хивы за 65 дней через пылающие степи, где поднятые ветром песчинки жалят, как искры, а солнце, как жар-птица, кружит и кружит над головой, роняя свои золотые перья на высохшие спины павших в пути. Четверть своего отряда потерял Бекович в песках. Нам никогда не понять солдат XVIII века! Даже в XIX столетии эти гренадеры петровской поры вызывали благоговейный трепет у понимающих человеческий вопрос военных людей…

В плоскогорьях Усть-Юрта на ночлеге отряд покинули проводники-туркмены вместе со своим верховодом Кушкою и ушли в Хиву, где, по-види­мому, подробно поведали хивинскому хану все, что знали о русском отряде, не обойдя стороной и странности Бековича, который от начала похода ехал во главе войска в черкеске, с обритой головой и продолжал называть себя Девлет-Гиреем. Ходжа Нефес, бывший невольным вдохновителем всего этого предприятия, повел отряд дальше от колодца к колодцу. Правда, пустынные колодцы хранили слишком мало воды, чтобы напоить отряд в три тысячи человек, а также верблюдов и лошадей, поэтому и ночью люди Бековича не знали отдыха, занимаясь рытьем колодцев. В восьми днях конного пути от Хивы Бекович отправил к хивинскому хану еще одного посланника, Корейтова, для уверения хана в мирной цели своего посольства. Хан Ширгазы велел бросить Корейтова и его эскорт в тюрьму, а сам стал готовиться к встрече с русскими. Точный путь Бековича невосстановим: озера, на которые ссылаются некоторые исследователи, высохли; речки, о которых проскальзывают упоминания, не отмечены ни на одной карте, они могли быть попросту затянувшимися арыками. Во всяком случае, от Усть-Юрта отряд кратчайшим путем достиг Аральского моря и по берегу его спустился в Хивинский оазис.

О, благословенная земля Хорезма! В то время разветвленная дельта Аму-Дарьи цвела всей роскошью диких пойменных лесов и возделанных садов и полей. У русских, впервые за столько дней увидевших зеленую траву, буквально захватило дух от радости. Отряд стал на отдых у озера. Казаки сразу принялись ловить рыбу в ближайшей речке, чтобы после двух месяцев поста порадовать своих свежатинкой. Увлеченные ловлей, они не заметили подкравшихся хивинцев и были захвачены в плен. Только одному казаку удалось бежать и предупредить, что враг близко. Стан русских расположился одной стороной к озеру, а по фронту и с флангов был наскоро укреплен обозными повозками. Повозки едва-едва успели сцепить между собой, как налетели хивинцы и пошел бой. Хан Ширгазы для встречи Девлет-Гирея собрал двадцатипятитысячное войско, и хотя у хивинцев не было ни пушек, ни ружей, они налетали волна за волной, осыпая русский лагерь тучами стрел, но каждый раз бывали отбиты сосредоточенным ружейным и пушечным огнем. В первый день бой длился до темноты. Ночью хивинцы отступили, расположившись своей ордой вокруг русского лагеря. Русские по приказу Бековича всю ночь укрепляли позицию: вырыли ров, навалили вал, устроили батареи. На рассвете хивинцы возобновили атаки, стремясь прорваться за укрепление, чтобы дать волю своим клинкам, но каждый раз отступали, теряя все больше людей. Бой продолжался без перерыва почти двое суток, и в конце концов хивинское войско, потеряв достаточное, чтобы осознать свое поражение, количество людей, отступило вместе с ханом Ширгазы.

Разбитые горстью русских, все потери которых за эти дни составили десять человек убитыми, хивинцы вынуждены были приступить к переговорам. Прибывший в лагерь Бековича ханский посол с самого начала понес околесицу, заявив, что нападение на русский стан совершено было без ведома хана до прибытия его к войску. Разумеется, верить этому очевидному вранью было нельзя. И в русском и в хивинском стане состоялся военный совет. Хивинский хан был обескуражен поражением, но казначей его, Досим-бей, сказал, что поражение это обернется победой, если удастся выманить из лагеря и захватить предводителя отряда, а для этого нужно, в соответствии с его желанием (столь многократно передаваемым его посланниками), вступить в мирные переговоры. В русском штабе майор Франкенберг и другие офицеры высказались категорически против переговоров. Разбить деморализованную хивинскую армию не составляло для русского отряда труда; после этого на престол можно было сажать любого хана, который сделался бы весьма сговорчивым, получив в подкрепление своей власти русский батальон. Один Саманов, очевидно смертельно напуганный ветром смерти, который сквозил над ним в эти дни, высказался за переговоры. Неожиданно Саманова поддержал Бекович, сославшись на то, что отряд сильно утомлен, а лошади и верблюды, все это время остававшиеся в лагере, не могут оставаться без пастьбы… Верблюды! Как будто Бекович не понимал, что после устроенной ему встречи жизнь всего отряда висит на волоске!

Ему следовало, конечно, вновь ослушаться царя и, отбросив все предписания вести дело «ласково и бестягостно», повести его, наоборот, с позиции силы, навязывая хану выгодные отряду решения и, разумеется, себя самого не подвергая опасности. Но мозг Бековича, который с самого начала похода являл собой пример единства и борьбы противоположностей, в решающий момент совершенно переклинило.

Утром следующего дня хивинцы вновь налетели на русский стан, надеясь, что утомленный отряд не успеет принять меры к обороне, но их атака была отбита так же жестко, как и все предыдущие. Тогда вновь явился ханский посланник и просил извинения, сказав, что и на этот раз нападение произведено без ханского ведома туркменами и каракалпаками и что хан накажет виновных. Человека здравого такая ложь окончательно убедила бы в том, что все словесные заявления противоположной стороны не стоят и гроша, но Бекович сделал вид, что поверил им, и отправил двух татар из своего отряда с требованием, чтобы хан прислал двух ближайших к нему людей — Колумбая и Назара-Ходжу — для подписания мира. Этого поворота событий и ждали хивинцы, поэтому требование князя Бековича было тотчас исполнено и в русский лагерь прибыли приближенные хана. О мире договорились на удивление легко, причем хивинцы клялись на Коране, а князь Черкасский целовал крест в знак нерушимости достигнутых соглашений. Раз поверив в очевидную ложь, Бекович, сам того не замечая, попал в совершенно виртуальный мир, мир театра, в котором перед ним разыгрывались разные сцены с единственной целью — обмануть его. Теперь был черед Бековича ехать в ханский стан. В сопровождении 700 казаков и драгун, со свитой из двух братьев и князя Саманова Бекович прискакал в хивинский лагерь. Ему отвели отдельный шатер, показали людей, виновных будто бы в последнем налете на русский лагерь, которых водили теперь у него на виду на веревке, продетой у одного в ухо, а у другого в ноздрю. На следующий день хан принял князя Черкасского, который передал ему царскую грамоту и подарки: различное сукно, сахар, соболей, 9 серебряных блюд, 9 тарелок и 9 ложек^[7].

Хан подтвердил достигнутый мир целованием Корана, угощал Бековича и Саманова обедом, в продолжение которого играла русская военная музыка… Весь этот карнавал продолжался еще день; в конце концов хан объявил, что надлежит следовать в Хиву, и Бекович, продолжая, сам не ведая того, оставаться заложником хана, послал в лагерь Саманова с приказанием старшим офицерам следовать за ним. В двух днях пути от Хивы хан расположился лагерем у большого арыка Порсунгул. Здесь Бекович опять имел свидание с ханом, в ходе которого тот объявил, что не может разместить столь большой отряд в одном городе, и предложил Бековичу разделить его для препровождения в ближайшие к Хиве города. Казалось бы, столь грубая хитрость должна была насторожить Бековича и явить ему всю щекотливость положения, в котором он оказался: русский отряд стоял лагерем в двух верстах — ближе к ставке хана его не пускали хивинцы. Однако ж то был конный отряд, и две версты были бы преодолены в несколько минут… Но хан был столь добродушен в своем пожелании, что Бекович, как завороженный, все смотрел и смотрел на разыгрываемое перед ним действо, не понимая, что ему давно пора действовать самому: захватить хана в заложники или, оповестив драгун, ночью уйти из ханского лагеря — в любом случае прорваться к своим…

Однако… Что это?

От конвоя Бековича отделяются пятьсот человек и вместе с хивинскими посыльными скачут в русский лагерь… При нем остается всего двести драгун…

Черт возьми! Несчастный Бекович!

Он соглашается!

Майор Франкенберг и Пальчиков, выслушав узбеков, предложивших свои услуги для развода отряда на постой, отказались исполнять приказ. Два письменных приказа Бековича также не были исполнены. Нелепость приказов казалась Франкенбергу и Пальчикову столь очевидной, что только после личного общения с Бековичем и угроз предать его суду майор Франкенберг, специально ездивший в ханскую ставку, вернувшись в лагерь, передал Пальчикову, что делать нечего, надо довериться милости Божией…

Как он не понял, что с ним говорил безумный, давно и безнадежно находящийся во власти иллюзий человек, к тому же фактически пленный?

Как мог он разделить отряд, внутри которого в любом городе и в чистом поле его личная, майора Франкенберга, жизнь была бы в безопасности?

Не успел опустеть стан русского войска, а Бекович слезть с коня, отдав последние приказания, как хивинцы бросились на конвой князя и, рубя направо и налево, оттеснили его от Бековича и его свиты. Бекович и Саманов были раздеты донага и на глазах хана изрублены на куски, мертвым отрубили головы и с этими головами на пиках торжественно поскакали в Хиву.

 

IV

 

Из степного похода Бековича вернулись всего несколько человек. Среди них Ходжа Нефес, при неизвестных обстоятельствах бежавший из отряда до того, как началась резня, и чудом уцелевший казак из татар Урахмет Ахметов: на их показаниях, далеко не всегда, надо полагать, правдивых и не во всем в точности сходящихся, построен как этот рассказ, так и рассказы всех других повествователей о хивинском походе. Никто ничего здесь прибавить не может.

Не все русские в Хивинском ханстве были перерезаны: часть наиболее сильных попала в рабство; по хивинскому преданию, большой арык Палаван-Ата выкопан был русскими.

Состоялось и посольство Бековича в Бухару: хан Ширгазы в доказательство своей силы послал его голову эмиру Бухарскому, но тот не принял этого дара. Напротив, выслав навстречу хивинским посланцам своих гонцов, он повелел тем спросить у хивинцев, ест ли их хан человеческое мясо. «А буде употребляет, то б они обратно к нему посланную голову отвезли без замедления, а к нему отнюдь бы не ездили».

В Тюп-Караганскую крепость весть о разгроме экспедиции Бековича привез вдруг как с неба свалившийся Ходжа Нефес. Гарнизон был в жалком состоянии. Надеяться на возвращение князя Черкасского с победой теперь не приходилось. На военном совете было решено оставить как есть недостроенные укрепления, а самим уходить морем в Астрахань, тем более что туркмены, узнав о гибели русского отряда в Хиве, сделали несколько попыток напасть на крепость.

В Красные Воды весть о разгроме пришла также от туркмен: едва прознав о поражении русских, воинственное племя это, в ту пору жившее разбоем и работорговлей, решило взять крепость штурмом. 10 сентября, собрав большие силы, они с суши и с моря неожиданно напали на крепость и даже ворвались в нее, но были выбиты. Однако попыток своих не оставили, так что измученный гарнизон крепости принужден был оставить укрепление. Комендант крепости фон дер Винден велел укрепить валом из мучных кулей перешеек, отделявший укрепление от стоящих на берегу кораблей; эвакуация происходила под постоян­­ными туркменскими налетами; однако ж 30 октября, не потеряв ни одного человека, красноводский отряд вышел в море. Но на том испытания его, увы, не кончились. Налетевшая буря понесла суда к устью Куры, где остатки отряда и вынуждены были зазимовать. Из трех тысяч отборной пехоты, оставленных Бековичем в береговых укреплениях, весной 1718 года вернулось в Астрахань всего триста человек.

Горестная участь отряда Бековича долго была памятна народу русскому, и долго в память о том начинании жила на Руси поговорка: «Пропал, как Бекович».

Так бесславно окончился задуманный Петром первый русский поход на Индию.

 

V

 

Но был и второй.

 

 

Заговор честолюбцев

 

I

 

Стоит нам упомянуть о втором русском походе на Индию, как возникает проблема. Ибо, предполагая, что русская история нам более или менее известна, предполагая, более того, что нам более или менее ясна логика ее движения, мы рискуем зайти в совершеннейший тупик относительно того, когда бы такой поход мог состояться. Потому что движение России на Запад, овладение Прибалтикой, Белоруссией, раздел Польши — все это вписывается в логику развития империи, имеет свое обоснование во времени, свои вехи (битвы, дипломатию), своих героев. Точно так же, как продолжавшиеся целое столетие (от Екатерины II до Александра II) Русско-турецкие войны; так же, как вовлечение России в восточные дела через присоединение киргиз-кайсаков и Русско-персидские войны, что закономерно привело к завоеванию всей Средней Азии, покорению Хивы в 1873 году и окончательному выравниванию пределов империи по южной границе Туркестана в 1881 — 1883 годах. Даже такое рискованное колониальное предприятие, как основание Порт-Артура и овладение Маньчжурией, закончившееся Русско-японской войной и, как следствие, «втягиванием» в пределы гигантского тела империи слишком слабых и уязвимых колониальных отростков. Все это вяжется одной логикой, особой формой русского колониализма (приращение империи за счет близлежащих «окраин»), а все, что этой логикой не связано или ведет к нарушению целостности, округлости формы, — чревато почти немедленными драматическими последствиями. Поход на Индию был, как мы видим, совершенно вне этой логики.

Даже в начале XVIII века он мог быть только фантазией Петра, внезапно получившей дополнительные стимулы (посольство Ходжи Нефеса) и в результате обернувшейся авантюрой и крахом всего предприятия. Однако (!). 
Сколь бы ни был неудачен поход Бековича, как бы тщательно ни скрывалась его «индийская» подоплека, это поползновение империи Российской на восток не ускользнуло от внимания англичан. Когда же через несколько лет Петр I лично возглавил Персидский поход (1722 — 1723), недвусмысленно, таким образом, обозначив еще одну область российских интересов в Персии и Закавказье, англичане, уже тогда мечтавшие о всемирном торговом преобладании, встревожились не на шутку. Немедленно в ход была пущена тайная дипломатия. Англия обратилась тогда к турецкому султану: «...русский государь хочет овладеть не только персидскою, но и всею восточною торговлею, вследствие чего товары, шедшие прежде в Европу через турецкие владения, пойдут через Россию, и тогда англичане и другие европейцы выедут из Турции, к великому ущербу короны султановой. Поэтому Порта оружием должна остановить успехи русских на Востоке; и если Порта объявит России войну, то получит денежное вспоможение не только от короля, но и от всего народа английского»^[8]. Однако в 1722 — 1723 годах русские и турки воздержались от войны и, воспользовавшись слабостью Персии, к обоюдному удовольствию переделили Закавказье, после чего Петр окончательно отказался от «восточного» проекта, очевидно даже не заметив, что Англия — главный торговый партнер России, — всегда готовая назваться «союзником», во всем, что касается «восточных вопросов», занимает последовательно антироссийскую позицию. Петр, повторяю, мог этого не заметить, но в начале XIX века двоякая позиция Англии стала для русской дипломатии очевидна.

Таким образом, «поход на Индию» лежал бы не только вне логики развертывания империи Российской; он привел бы к прямому конфликту с Англией, которого Россия, несомненно, избегала, поскольку именно на Англию была во многом завязана российская торговля и, следовательно, интересы купцов, промышленников и очень многих видных особ в государстве. И вообще, в то время иметь своим противником Англию, государи мои… Что хотите, но только не это! Однако ж тот, кто решился на второй индийский поход, пошел не только супротив логики развития империи Российской, но и на прямой конфликт с Англией, наперекор всему ходу развития России, словно хотел дать ему совсем другой смысл и другое направление.

До Первой мировой войны на открытую смертельную схватку с Англией в Европе решился лишь Наполеон. В результате вся Европа была потрясена и обескровлена этой смертельной борьбой до последнего громового вздоха под Ватерлоо.

Но в России — откуда Наполеон? Ни один российский император непредставим рядом с этой фигурой! Кроме одного.

Это — Павел I.

Самый «темный», «неразъясненный» из всех российских самодержцев, исполненный неясных, грандиозных, но так и не свершившихся планов, после убийства в марте 1801 превращенный в карикатуру, в исторический анекдот.

Урод — сын урода. Самодур. Солдафон. «Калигула» (Пушкин). Бессмыс­ленный тиран. «Сумасшедший».

Но (!). Царь-рыцарь. «Романтический император» (Пушкин). «Помило­ватель» (Александр Радищев). Гроза генералов, любимец солдат. Покровитель наук и земледелия. Наконец — глава высокой духовной миссии, Великий Магистр мальтийского ордена св. Иоанна Иерусалимского.

Воистину, русская история не знала фигуры более противоречивой! Четыре года павловского царствия (1796 — 1801) исполнены бурным реформаторством, первейшая, очевидная цель которого — «опровергнуть» все основания и итоги «лукавого и развратного» царствования ненавистной матери, Екатерины. Отсюда — мгновенная амнистия всем екатерининским вольнодумцам (Александр Радищев, Николай Новиков) и даже польским повстанцам (Тадеуш Костюшко); отнятие жалованных Екатериной II привилегий дворянству; дарование крестьянам трехдневной (только!) барщины; попытка поставить на место гвардию, бывшую душою всех дворцовых переворотов XVIII века, и вместе с тем — самовластье, жестокость, подозрительность, мелочность, непредсказуемость… В Павле как бы сходятся ток и противоток русской жизни; в чертах его то и дело проступает лик фонвизинского Стародума, критикующего развратный и двоедушный век Екатерины с позиций честной старины.
Для любого историка Павел — загадка. И Пушкин, и Лев Толстой собирались писать о нем как о совершенно самобытной фигуре русской истории — и оба не написали. Однако и хулители и сторонники Павла сходились в одном — что имеют дело с фигурой необычного масштаба и предназначенья. Декабрист Владимир Штейнгель находит, что «кратковременное царствование Павла I вообще ожидает наблюдательного и беспристрастного историка, и тогда узнает свет, что оно было необходимо для блага и будущего величия России после роскошного царствования Екатерины II». Знаменитый генерал А. П. Ермолов, герой 1812 года, при Павле два года просидевший в заключении, никогда не позволял себе «никакой горечи» в высказываниях о бывшем императоре, напротив, «говорил, что у покойного императора были великие черты и исторический его характер еще не определен у нас»^[9]. Метафизическая, так сказать, задача Павла: остановить время, идущее «не туда», впрыснуть в него «благородной старины». Или по крайней мере вернуться вспять ко времени Петра, к началу «славных дел», и продолжить их по своему усмотрению, причем буквально — только по его личному, императора Павла I, усмотрению, а следовательно, все развитие России на протяжении XVIII века отменить как ложное и покончить с «просвещением» и неизбежным следствием оного — некоторой «вольностью» (для начала только дворянства). Император, окруженный группой «верных», — и белый лист истории — вот идеал Павла.

Разумеется, это попятное движение было невозможно, сам круг «верных» у Павла так и не сложился, постоянно подвергаясь перетасовке; лишенное своих привилегий дворянство затаило глубокую обиду на Павла, но никуда не исчезло, передовые люди, которые желали поначалу видеть в Павле глубокого реформатора, в очень скором времени были разочарованы отсутствием какого-либо намека на реформы — все это фактически лишило его опоры и привело к роковой гибели.

Но были планы, и грандиозные.

Невозможно представить, но ненавидевший французское якобинство Павел неожиданно решает перевернуть не только империю, но и мировую историю, вступив в союз с Наполеоном для низвержения Англии! Метаморфоза фантастическая! Чтобы в этом деле понять хоть что-нибудь, необходимо рассматривать время как бы под микроскопом, в очень тонких срезах, ибо в переменах взглядов Павла важны не просто месяцы — дни!

 

II

 

Надежным проводником во времени нам послужит А. В. Суворов.

В 1796 году — по вступлении Павла I на царство — великий полководец екатерининской поры, герой турецких походов, спаситель России от пугачевщины, получает полную отставку и удаляется — вероятно, до конца дней своих — в имение в Новгородской области. Павел прекращает начатую матерью Русско-персидскую войну, идущую к успешному завершению после взятия Дербента и Баку, и отзывает войска из Закавказья. Реакция Павла понятна: первым полководцем в персидской войне был В. А. Зубов, брат екатерининского фаворита Платона Зубова, а никаких лавров клану фаворитов матушки не полагалось.

Иначе в Европе: главной интригой европейской политики того времени был разгром Франции — страны всемирной пугачевщины, захвата крестьянами земли, конституции, республики, казнившей своего короля. Австрия, Пруссия, Голландия, Испания и конечно же Англия, мечтающая в час смуты добить своего главного конкурента в борьбе за овладение миром, пытаются раздавить «французскую гадину», но не преуспевают в этом. Павел спокойно наблюдает, но до поры не вмешивается; политика его остается прежней: в России находит прибежище эмигрантский двор Людовика XVIII, будущий король Франции получает ежегодную пенсию в размере 200 тысяч рублей; Австрия и Пруссия, как монархии, «стилистически» наиболее приближенные к России, считаются ее традиционными союзниками; английский посол Витворт играет весьма значительную роль в Петербурге и, не скупясь, дарит взятками вельмож, от которых зависит подписание русско-английских торговых договоров; кумиром Павла, как и его отца — Петра III, остается покойный прусский император Фридрих II, военные «нововведения» и масонство которого он воспроизводит с буквальной точностью. Казалось бы, у Наполеона нет ни малейшего шанса занять первенствующее место в душе русского императора. Однако это случается.

Когда и как?

В момент, когда Павел I взошел на престол, собственно с революцией во Франции было покончено: антиякобинский переворот в Конвенте уже свершился; Директорию, которая наследовала Конвенту, с большой натяжкой можно было бы назвать «революционной». Однако Франция все еще жила по своему немыслимому календарю, в котором отсчет новой эры начинался с первого года революции, и оставалась республикой, причем республикой пассионарной и агрессивной, что показал поход генерала Бонапарта в 1796 году в Италию, подвластную тогда австрийцам, которые повсеместно были наголову разбиты.

Когда Бонапарт — все еще «просто» генерал Директории — в 1798 году начинает египетскую экспедицию, имеющую весьма далекие стратегические цели, складывается вторая коалиция против Франции, в которую помимо Англии, Австрии, Турции и итальянских княжеств вошла и Россия.

В 1799 году Павел внезапно вызывает из новгородской глуши Суворова и назначает его главнокомандующим войск, направляемых им в Италию против французов. Суворов выполняет приказ, наголову разбивает французов при Кассано, Треббии и Нови, в пять месяцев «очищает» всю Северную Италию и совершает свой беспримерный переход через Альпы.

В это время англичане под командой адмирала Нельсона сжигают французский флот при Абукире, лишив «египетский корпус» Бонапарта возможности возвращения во Францию; Бонапарт решает пробиваться посуху, двигает свой корпус в Сирию, где войска настигает чума, а честолюбивого генерала — весть о «шаткости Директории». Недолго думая, он бросает корпус и с тремя фрегатами, не замеченный англичанами, возвращается во Францию, где народ приветствует его как освободителя. В ноябре 1799 года генерал Бонапарт арестовывает Директорию, разгоняет «Совет пятисот» и получает, по новой конституции, звание Первого Консула (со всеми правами конституционного государя). Резиденцию переносит в Тюильри и составляет блестящий двор. В начале 1800 года Первый Консул предлагает мир Австрии и Англии, но те отвергают его.

Когда в конце 1799 года Суворов завершает переход через Сен-Готард, стоив­ший ему одной трети армии, большей части лошадей и всего обоза, Павел подбадривает его: «Не мне тебя, герой, награждать, ты выше мер моих»^[10]. Павел понимает исключительность подвига русской армии и самого Суворова. Именно тогда он присваивает бывшему опальному фельдмаршалу чин Генералиссимуса и велит упоминать его в церквах вместе с императорской фамилией. Однако когда в начале 1800 года речь заходит о новом, совместном с австрийцами походе, Суворов получает от императора в высшей степени конфиденциальное послание: «Плюньте на Тугута и Бельгарда и выше^[11]. Возвратитесь домой, Вам все рады будут»^[12]. Но, вернувшись по велению царя в Россию, Суворов немедленно впадает в немилость, триумф его отменяется, и он, больной, отправляется в свою новгородскую вотчину, где в мае и умирает.

Что значит такая перемена императора к полководцу, неимоверно возвысившему военный престиж России?

Нет, «самодурством» здесь ничего не объяснишь.

Дело серьезнее.

В несколько месяцев — от начала 1800 года до весны — планы Павла резко изменились. Фактически, отозвав Суворова домой, он выходит из антифранцузской коалиции и начинает проводить — и с каждым днем все отчетливее — политику, направленную на сближение с Наполеоном. Это ускоряет и созревание заговора против Павла, в который первоначально входили: 
1) Н. П. Па­нин, 29-летний блестящий дипломат, по прибытии из Берлина назначенный Павлом вице-президентом Коллегии иностранных дел и в этих делах, несомненно, настроенный проанглийски, в отличие от своего шефа, графа Ф. В. Растоп­чина, всемерно поощрявшего сближение Павла с Францией; 2) О. А. Жеребцова — родная сестра фаворита Екатерины II Платона Зубова, красавица, авантюристка; 3) «ферзь» задуманной игры, отменно хитрый царедворец, пользующийся к тому же доверием Павла, — граф П. А. Пален и 
4) английский посол (с 1788 года) в России лорд Витворт, через свое правительство, несомненно, финансировавший заговорщиков и поощрявший развитие заговора вширь.

Итак, в зародыше заговора двое из четверых имеют явную «проанглийскую ориентацию». Посла, Витворта, понять легко: он действует в интересах своей родины и желаетлюбой ценой предотвратить катастрофу, могущую произойти вследствие объединения Франции с Россией. Тем более что и российский государь высказывался весьма определенно, что не удовлетворен Англией как союзницей и, более того, горит решимостью положить конец корыстолюбивой эгоистической политике и несправедливостям великобританского правительства. То, что Англия в преследовании своих интересов двоедушна и корыстолюбива, — общее место любой политики вообще. Англичане, разумеется, старались не лезть в пекло и не переходили Альпы, но упрекнуть их как недостаточно рьяных союзников в борьбе с Францией нелегко. Для этого нужен какой-то особенный повод. Что-то «интимное», глубоко личное в хрупкой внутренней структуре российского самодержца должно быть болезненно затронуто, что-то должно было глубоко оскорбить его…

Что же?

Осмелимся предположить, что этой интимной, сугубо личной причиной, повлекшей за собой грандиозную внешнеполитическую перестройку, был захват англичанами Мальты в том же роковом 1800 году. Ведь Мальта — пустынный островок в Средиземном море неподалеку от французских берегов — с 1525 года была прибежищем мальтийского ордена св. Иоанна Иерусалимского. Когда, после захвата Мальты англичанами, мальтийские рыцари, разыграв совершенно театральное действо, в пропыленных каретах и одеждах прибыли к Павлу и попросили у него крова, обещав сделать его Великим Магистром ордена, с одной стороны, Павел был необычайно польщен, с другой — его рыцарское чувство было оскорблено в самой своей глубине.

Драгоценные детские мечтания императора были грубо растоптаны.

Еще в детстве юному Павлу зачитывались истории про орден мальтийских кавалеров. «Изволил он потом забавляться и, привязав к кавалерии свой флаг адмиральский, представлять себя кавалером Мальтийским», — писал в дневнике учитель юного Павла С. А. Порошин. И далее: «Представлял себя послом Мальтийским и говорил перед маленьким князем Куракиным речь»^[13]. Учителю не откажешь в проницательности, во всяком случае, он совершенно верно делает вывод, что угнетенность и униженность будущего царя, обида на мать во многом компенсировались воображением, в котором немалое место занимали рыцари, объединенные в некий «дворянский корпус»…

Сами того не ведая, захватив Мальту, англичане попрали самые драгоценные детские мечты русского императора. Но опа-а-асно так грубо тревожить сокровенное сильных мира сего!

 

III

 

В марте 1800 года Павел высылает из России лорда Витворта. Отношения с Англией разорваны. Таким образом, выбор — либо война с Францией, либо война с Англией — одназначно решен в пользу французов против Англии. Павла как будто и не волнует, что Наполеон в это время — всего только Первый Консул, а не император. «Он делает дела, и с ним можно иметь дело»^[14], — решительно заявляет царь. Отныне тот, кто выиграет время, решит судьбу России. Павел не понимает этого. При всей своей подозрительности он не догадывается о заговоре против себя до самых последних своих дней. Все лето 1800-го заговорщики без устали плетут смертельную паутину, а заграничные курьеры того времени так медлительны!

Однако после «летних каникул» император приступает к решительным действиям.

Едва вернувшись в Петербург, царь объявляет эмбарго на все английские товары, тем самым предвосхищая политику «континентальной блокады», при помощи которой позднее будет пытаться удушить английскую экономику Наполеон.

Ростопчин расписывает Павлу блистательные перспективы от союза с Францией.

Война с Англией неумолимо приближается.

13 ноября 1800 года составлены две «инспекции» для грядущей кампании. Предполагаемым полем военных действий избирается Германия, часть которой придерживалась антифранцузской (и следовательно, проанглийской) линии. Русская армия по этому плану делится на три части и изначально занимает позиции в Брест-Литовске (главнокомандующий — Пален), Луцке (М. И. Куту­зов) и Витебске (Н. И. Салтыков)^[15].

4 декабря — заключен военный союз со Швецией.

16 декабря — оформляется союз всех Скандинавских стран против Англии. В поощрение союзникам Дании обещан Гамбург, Швеции — Любек, Пруссии будет предложено занять Ганновер (вассально связанный с Англией), а в случае ее отказа эта область отходит Франции.

18(30) декабря происходит разрыв с эмигрантским двором Людовика XVIII и высылка его из страны, в этот же день Павел со специальным дипломатическим представителем царя Спренгпортеном отсылает свое первое послание Наполеону. Наполеон, не дождавшись письма Павла и не зная о нем (что за век? Ни телефона, ни телеграфа, на худой конец!), на несколько дней раньше, 10 (21) декабря, сам пишет послание русскому царю, предлагая ему союз, «при котором оружие выпадет из рук Англии, Германии или других держав», и делает первые намеки относительно совместного раздела Азии.

Как только письмо русского царя доставлено в Париж, при дворе Наполеона мгновенно оценивают ситуацию: «Раздел мира между Дон Кихотом и Цезарем!»^[16].

Павел, получив депешу от Первого Консула, тоже не скрывает радости: пробил, пробил час его, императора Павла I, торжества! Осталось уладить лишь кое-какие мелочи — вопрос о Мальте (которую Наполеон хотел оставить за собой), Египте, целостности Неаполитанского, Баварского и Вюртембергского королевств (дорогих Павлу), — и пред Россией преклонят голову и двоедушная Англия, и Австрия, которую в запальчивости Павел называет «слепой курицей». Идея же азиатского похода вдруг взрывается таким количеством точных, выверенных подробностей, как будто она давно созрела у Павла в голове и только ждала часа, чтобы явиться во всех деталях: во всяком случае Наполеон явно не ожидал, что Россия примет идею азиатского похода так близко к сердцу, а главное, поставит ее исполнение в разряд технических вопросов, которые все будут решены к маю 1801 года…

Наполеон не знает (он только может догадываться по донесениям посланных в Санкт-Петербург шпионок), сколь шатко положение Павла. Для того чтобы составить военный союз между Россией и Францией, нужны по крайней мере месяцы. Для того чтобы созрел и «сработал» заговор, — мы знаем
точно — нужны ровно два месяца и 11 дней. Как писал Н. Я. Эйдельман: «Каждый день все опаснее для монарха. И все рискованнее для заговорщиков»^[17]. В столице империи идет игра на время, ставки в которой предельно высоки. Заговорщики вовсю вербуют сторонников. Вербовка осенью 1800-го — зимой 1801-го обычно совершалась на званых обедах: оттого угрюмый, безлюдный павловский Петербург на переломе века вдруг озаряется огнями празднеств. Вербовали «участников», «исполнителей», «посвященных» — узкий круг генералов, офицеров гвардии, сенаторов; гораздо шире — необходимый круг «сочувствующих» — тех же гвардейцев и просто военных, «вольнолюбцев» из штатских; наконец, точно так же вербовали и еще одно немаловажное лицо во всей этой истории — престолонаследника, сына Павла, будущего императора Александра I…

В конце 1800 года планы заговорщиков чуть не разрушила «госпожа Бонейль», шпионка Наполеона, которой удалось скомпрометировать и выбить из рядов заговорщиков одну из заглавных фигур, стоящих у колыбели заговора, — англофила графа Панина. 17 ноября разжалованный Панин выслан из Петербурга, но его удаление — всего лишь одна из «опал» государя: заговор так законспирирован, что даже шпионки Бонапарта о нем не догадываются…

В то же время другая шпионка Наполеона, госпожа Шевалье, добившаяся больших высот (благорасположение знатного вельможи Кутайсова и самого Павла), угодила в сети Палена, которому через нее удалось-таки то, что не удавалось напрямую: оклеветать Ростопчина, представив его царю как «обманщика, ведущего двойную игру». В решающий момент переговоров между Павлом и Бонапартом — 20 февраля — Ростопчин, больше всего сделавший для этого союза, внезапно уволен от всех дел, а его должность в Коллегии иностранных дел с сохранением должности санкт-петербургского генерал-губернатора перешла в руки главной фигуры заговора, «ферзя»: графа П. А. Палена. «Ростопчин проиграл — себя и своего императора»^[18] — так расценивает эту комбинацию Эйдельман. Последнее серьезное препятствие на пути заговора было устранено.

 

IV

 

Однако дело еще не было кончено: из очередного письма Павла Наполеон узнает подробности своего плана «раздела Азии», который в переработанном императором Павлом виде оказывался не чем иным… как планом похода на Индию, отправленным для согласования и «апробирования» в Париж.

По этому плану Первый Консул должен был бы собрать 35-тысячный корпус под командованием одного из прославленных генералов (Павел настаивал на кандидатуре Массена, разбившего австрийцев при Цюрихе) и по Дунаю направить его через Черное море в Таганрог. Оттуда — пешим ходом до Царицына, оттуда — рекою — до Астрахани. Оттуда — на судах через Каспийское море (недоступное для флота англичан) в Астрабад (персидскую провинцию на юго-восточном берегу Каспия), где французов уже поджидал бы заранее доставленный туда 35-тысячный русский корпус. Маршрут франко-русской армии спроектирован был на Герат (название этого города еще прозвучит в рамках нашей темы), затем — к Ферраху и через Кандагар к правому берегу Инда. Как и в египетском походе, в армии должны были находиться инженеры, художники, ученые и пиротехники; составлены были соображения также о подарочных тканях и празднествах, которыми следовало влиять на умы азиатских народов… Выступление французских войск было запланировано на май, весь переход с берегов Рейна к Инду был рассчитан максимум на пять месяцев, следовательно, не позже чем в конце сентября 70-тысячный франко-русский корпус должен был как снег на голову обрушиться на англичан… В дополнение к этим мерам Павел велел оснастить на Камчатке три фрегата и отправить их в Индийский океан для отпора английскому флоту…

В середине XVIII столетия Франция в результате кровопролитных войн вынуждена была уступить Англии Канаду и все свои владения в Индии. Вернуть их с помощью России — о таком Первый Консул и не помышлял! План Павла казался чересчур уж смелым… Первые вопросы Наполеона отдают даже робостью: «Пропустит ли султан корабли по Дунаю?» Однако скоро он входит во вкус и делает контрпредложения: задействовать в движении на восток египетский корпус, который зимой 1800/1801 г. еще не капитулировал и, если бы план был приведен в исполнение, очевидно, сыграл бы в нем свою роль.

Позднее один из главных участников заговора против Павла, генерал Беннигсен, оценивая «индийский проект» императора, назвал его «безумным», так как «время упущено» и англичане теперь в Индии — всё, а индусы — ничто. Однако дело обстояло не совсем так. Советский историк С. Б. Окунь, глубокий знаток проблемы, оценивал павловский замысел очень высоко: «Нельзя не признать, что по выбору операционного направления план этот был разработан как нельзя лучше. Этот путь являлся кратчайшим и наиболее удобным. Именно по этому пути в древности прошли фаланги Александра Македонского, а в 40-х годах XVIII века пронеслась конница Надир-шаха (персидского царя, поход которого на Индию увенчался взятием Дели. — В. Г.). Учитывая небольшое количество войск в Индии, союз с Персией, к заключению которого были приняты меры, и, наконец, помощь и сочувствие индусов, на которые рассчитывали, следует также признать, что и численность экспедиционного корпуса была вполне достаточной»^[19].

Наполеон, взвесив все «за» и «против», пришел к подобным же выводам и отослал в Санкт-Петербург своего адъютанта Дюрока с подтверждением своей готовности участвовать в походе, но когда Дюрок в конце марта прибыл в столицу империи Российской, императора Павла Петровича уже не было в живых. Официальная версия гласила: «Скончался апоплексическим ударом». В городе еще ходили слухи о гигантском английском флоте, который вошел или готов войти в Балтийское море через Зунд — пролив между Данией и Швецией, но приказ проверить эти слухи и при необходимости «поставить командующего английским флотом в известность о происшедших переменах» отдавал уже новый царь — император Александр I.

 

V

 

Таким образом, второй российский поход на Индию, будучи детально проработанным теоретически, так и остался мечтой, своеобразным историческим казусом, который был очень быстро вплетен в серию анекдотических слухов о «сумасшедшем императоре». Единственное, что делало этот поход, несмотря ни на что, реальным,была (тоже очень скоро вошедшая в разряд исторических анекдотов) отправка Донского казачьего войска в «поход на Индию». 
В нашей ситуации она звучит как преждевременный выстрел, фальстарт или осечка сигнального пистолета той поры, ибо приказ о выступлении генерал Орлов, атаман Донского казачьего войска, получил аж 12 января, явно вне связи с последующими очень тщательными и выверенными по времени проработками. Казакам предписывалось в течение месяца из территории Войска Донского достигнуть Оренбурга, а оттуда в три месяца «через Бухарию и Хиву на реку Индус». Приказ по форме и по содержанию был самым что ни на есть «настоящим»: казакам предписывалось, в частности, торговые заведения Англии в Индостане разорить, «а угнетенных владельцев освободить и землю привесть России в ту же зависимость, в какой она у англичан, и торг обратить к нам». Можно себе вообразить, что казаки были посланы в Индию в качестве, так сказать, передового отряда, — хотя это мало сообразуется с «часовою механикой» всего индийского похода: во всяком случае, «на реке Индус» казаки должны были бы оказаться уже в начале лета 1801 года, за три месяца до подхода основных сил экспедиции. И это заставляет предполагать, что причина, вызвавшая «фальстарт» казаков, была не та, что подразумевается обыкновенно, тем более что ни в феврале, ни в марте, когда и общие, и даже
частные детали этой экспедиции были ясны и Павлу и Наполеону, никто не попытался остановить казаков, успевших ко времени убийства императора забраться в киргиз-кайсацкие степи. Значит, приказ о выступлении казаков в Индию и задуманный Павлом «индийский поход» лежат в совершенно разных плоскостях.

В чем тут дело?

Екатерина II после пугачевского бунта откровенно ненавидела казаков, называя их просто «вооруженными крестьянами». Павел не был бы самим собой, если бы не считал, наперекор своей матушке, что это не так. Казаки были в его Гатчинском потешном воинстве, и один из них, Евграф Грузинов, дослужился до чина полковника, причем пользовался редким благорасположением императора. Это его и подвело. В 1798 году Павел пожаловал Грузинову тысячу душ в Московской и Тамбовской губерниях, но тот, к изумлению царя, решительно отказывается от принятия оных. То был, как пишет Н. Я. Эйдель­ман, акт чисто казацкой независимости: нежелание быть одолжену сверх меры и за то поступиться вольностью.

Однако отказ от царской милости вызвал у Павла припадок ярости: нимало не скорбя, он заточает своего соратника-гатчинца в Ревельскую крепость, а затем вместе с братом ссылает под надзор на Дон, где осенью все того же рокового 1800 года и возникает, как гром среди ясного неба, «дело Грузиновых». Первым был допрошен Петр Грузинов, отставной подполковник; он заявил, что «не слушает ни генералов, ни фельдмаршалов», за что был тут же арестован. Узнав об аресте брата, Евграф Грузинов разразился «самыми поносными и скверно матерными словами» да «коснулся при том произнести такое же злоречивое изречение и к имени императорского величества, что повторял неоднократно». Будучи после этих заявлений неоднократно допрошены с пристрастием, братья от слов своих не отреклись, так что вызвали у следствия глубокое недоумение: как мог Евграф Грузинов, «человек пугачевского склада», так долго находиться при государе? Ответа не было. Но крамола, которой еще не видывала и не слыхивала павловская Россия, — была. Так, идеалом управления страной был, по Грузинову, «всеверующий, всезнающий, премудрый, всетворящий, всевластительный, всесословный, преблагой, пресправеливый, всесвободный Сенат». «Эта формула, — читаем у Н. Я. Эйдель­мана, — имитирующая атрибуты Бога из Кате­хизиса и по сути близкая к пугачевским „неистовым манифестам”, дополняется заявлениями Е. Грузинова: „Я не так как Пугач, но еще лучше сделаю”. <…> Следователь генерал Кожин нашел, что Е. Грузинов „разделял донских подданных с великоросскими” и „между тем представлял донского казака Ермака Тимофеевича, упоминая и о всех донских казаках, что они от высокомонаршего престола состоят независимы, и будто к тому вечною присягой не обязавшись, а только к службе временно, и будто он, как и все казаки, нимало не подвластные, а потому ж и не подданные”. Вдобавок Грузинов требовал у Кожина ответа „почему государь император есть законный его государь?”»^[20].

Разумеется, оба брата были, по выяснении дела, в октябре 1800 года казнены в Черкасске (засечены насмерть или обезглавлены). Но что было делать с крамолой? Павел, убежденный, что «в России нет важных лиц, кроме того, с которым я говорю и пока я с ним говорю», не знал, что делать с таким вот неохватным и дерзким самовольством. Выходило, что дворянство боится его, а казаки — нет. Крамола внутри каждого, и она неизживаема. Что делать? Посылать войска на Дон нет повода. И тогда является мысль — услать всех казаков в количестве 30 тысяч со всей их крамолой за тридевять земель, на край света — чтобы там, на том неведомом краю, они бы лучше всего и сгинули. Так казаки получают «преждевременный» приказ о выступлении в Индию и, таким образом, попадают в историю «индийского похода»…

 

VI

 

История союза Павла с Наполеоном, замысел совместного «индийского похода» — широкие врата, в которые так и рвется проскочить любопытство с бесконечными вопросами: а что было бы, если?.. Но заигрывание с сослагательным наклонением в истории — бессмысленно, и не только потому, что навряд ли раздел мира между «Дон Кихотом» и «Цезарем» мог быть равноправным. Вообще сомнительно, чтобы такая химера, как союз двух самовластных государей, одержимых властью, была жизнеспособна. К тому же век Павла неудержимо подходил к концу: ведь, помимо сослагательного, история имеет еще изъявительное и даже повелительное наклонения. Не кто-нибудь, а история велела ему: «Умри!» И против этого веления бессильны были любые союзы, перемены приближенных, вызов из опалы преданных, казни, о которых, уходя спать в последнюю ночь своей жизни, говорил император… Россия изжила Павла. За четыре года он расчистил «тяжелую, старушечью, удушливую атмосферу последнего екатерининского времени» (А. И. Герцен)^[21], но дальше, со своим романтическим, но отнюдь не просвещенным абсолютизмом, становился противлогики необходимого стране движения — и прежде всего развития культурного, этического, гражданского… Россия при Павле до конца прожила историю своего рабства, и в конце концов выяснилось, что она этого рабства не хочет. Задержись Павел на троне — и вся история пушкинского и декабристского просвещения не состоялась бы, не было бы ни великого духовного подъема 1812 года, ни декабрьского выступления 1825-го. Вся духовная история России исказилась бы…

Мы отклонились от темы, но следует все же добавить к сказанному несколько слов, потому что сюжет еще не исчерпал себя. Совместный русско-французский поход на Индию не состоялся de facto. Для русских и для французов, очень скоро встретившихся лицом к лицу на полях сражений, это быстро стало очевидным. А вот Англия восприняла случившееся совершенно иначе: для нее сам замысел был равен исполнению (чем-то это напоминает библейское: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» — Мф. 5: 28). После окончательной победы над Наполеоном в 1815 году эти настроения не только не ослабли, но и окрепли, тем более что как победители англичане судили свысока и надменно: «Как они только могли осмелиться!» Франция была повержена. Но Россия, которую историческая логика XIX столетия все дальше вовлекала в азиатские дела, стала врагом № 1 Англии на востоке. Это тайное противостояние очень скоро стало явным в персидских делах, а когда Россия все же одержала в них верх и, более того, стала союзницей Персии — англичане, как мы знаем, противопоставили этому вторжение в Афганистан, которое обошлось им так дорого^[22]. И хотя «индийская тема» в российской политике была в XIX веке полностью исчерпана^[23], это противостояние России и Англии на востоке имело разветвленное продолжение в открытой и тайной дипломатии, торгово-разведочных «экспедициях», заказных убийствах и открытых военных столкновениях — самым мощным из всех была Крымская война, предпринятая Англией, Францией и Турцией для «окорота» России по всему фронту. В конце концов, после завоевания русскими Хивы, Россия и Англия вынуждены были заключить в 1873 году соглашение о «буферном» поясе в Средней Азии между их владениями. Последняя нота в драматической индийской партитуре была сыграна, однако,
лишь во время похода в Туркмению в 1882 году, когда вскоре после взятия крепости Геок-Тепе генералу М. Д. Скобелеву (герою Русско-турецкой войны 1877 — 1878 го­дов) вздумалось совершить рейд вглубь афганской территории и завладеть Гератом, который с древности считался «ключом от Индии». Захват Герата не состоялся, ибо мог возыметь только одно последствие — военное столкновение с англичанами, но сама идея прикосновения если не к Индии, то хотя бы к «ключу» от нее, была символична и показательна.

Впрочем, военный министр того времени Д. А. Милютин считал Скобелева человеком хоть и талантливым, но чрезмерно само- и честолюбивым, который для достижения своих целей «считал все средства и пути дозволительными».

 

VII

 

С легким сердцем возвращаемся мы из путешествия во времени: смыслы, тем более смыслы колониальных завоеваний, «приобретений», пафосных военных кампаний и побед, кажутся сегодня очень узкими, очень примитивными. По счастью, России не удалось проникнуть в Индию, запятнать историю русской, индийской и английской кровью. Индия так и осталась для России мечтой, хотя за обладание этой мечтой она заплатила в свое время немалую цену. Однако — мечта! — какой простор для музыки после бесконечных военных маршей, слаженного боя солдатских сапог, грома орудий и хрипа раненых, которые услаждали слух честолюбцев минувших веков! Однажды в Тбилиси, в крошечном саду, прикрытом виноградными лозами, мне удалось извлечь несколько звуков из индийского ситара — и это прикосновение к Индии под черным звездным небом Грузии было воистину волшебно… Индийский бог Шива курился тонкой струйкой терпкого дыма, красное вино домашней выделки, врезанное в стекло, как кусок драгоценного граната, немного сыра и помидоров составляли центр празднества, которое рождалось в маленьком саду как чудо жизни, музыки, любви, дружбы, на языке которой так прекрасно умеют говорить грузины… И ощущение чуда — оно было, конечно, главным событием той ночи, того дня и, может быть, того лета, ибо звезды были близко, Индия была близко, весь космос был близко и так верилось, что люди научатся наконец говорить на языке чудес после стольких веков косноязычия, злобных пререканий, бесчеловечных манифестов, стяжания и войн…

---

^[1] С о л о в ь е в  С. М. История России с древнейших времен. Т. 18. Глава 1. Царствование императора Петра Великого. Цит. по:<http://www.spsl.nsc.ru/history/solov/main/solv18p1.htm>.

 

^[2] Г о л о с о в  Д. Поход в Хиву в 1717 г. — «Военный сборник», 1861, № 10, стр. 310. Цит. по: <http://adhist.kbsu.ru/book/4/4_2_2.htm>.

 

^[3] Паки — нареч. опять или еще, снова, сызнова, ещежды (Словарь В. Даля).

 

^[4] Цит. по материалам ресурса «Восточная литература». «Указ Петра I А. Бековичу-Черкасскому о задачах его экспедиции в Среднюю Азию»:<http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/M.Asien/XIX/Russ_turkmen/1-20/5.htm>.

 

^[5] См. материалы ресурса «Восточная литература»: <http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/M.Asien/XIX/Russ_turkmen/21-40/24.htm>.

 

^[6] Т е р е н т ь е в  М. А. История завоевания Средней Азии. В 3-х томах. СПб., 1906. История Бековича-Черкасского излагается в главе 2 т. 1.

 

^[7] «Число 9 обычное и как бы священное число при поднесении подарков: 9 головок сахару, 9 арбузов и проч». См.: Т е р е н т ь е в  М. А. Россия и Англия в Средней Азии. СПб., 1875. Цит. по: <http://kungrad.com/history/biblio/ter/>.

 

^[8] С о л о в ь е в  С. М. Указ. соч.

 

^[9] Э й д е л ь м а н  Н а т а н. Грань веков. М., «Мысль», 1986, стр. 152 — 153.

 

^[10] Э й д е л ь м а н  Н а т а н. Грань веков, стр. 82.

 

^[11] Имеется в виду, вероятно, австрийский император Франц I. Там же, стр. 83.

 

^[12] Там же, стр. 83.

 

^[13] Э й д е л ь м а н  Н а т а н. Грань веков, стр. 74.

 

^[14] Там же, стр. 188.

 

^[15] Почти буквально повторяя расстановку русских сил в 1812 году в войне против Наполеона.

 

^[16] Э й д е л ь м а н  Н а т а н. Грань веков, стр. 208 — 209.

 

^[17] Там же, стр. 195.

 

^[18] Э й д е л ь м а н  Н а т а н. Грань веков, стр. 233.

 

^[19] Э й д е л ь м а н  Н а т а н. Грань веков, стр. 225.

 

^[20] Э й д е л ь м а н  Н а т а н. Грань веков, стр. 124 — 125.

 

^[21] Э й д е л ь м а н  Н а т а н. Грань веков, стр. 70.

 

^[22] Имеется в виду Первая англо-афганская война (1838 — 1842). Война «началась вторжением в декабре 1838 английских войск (свыше 30 тыс. чел.) в Ю.-З. Афганистан. В 1839 — англ. войска заняли Кандагар, Газни, Кабул. В ответ началась антианглийская партизанская война. В результате восстания в Кабуле (ноябрь 1841) оккупационная армия была уничтожена, английский ставленник шах Шуджа убит. К концу 1842 г. остатки английских войск эвакуировались из Афганистана» (БСЭ, т. I, стр. 590).

 

^[23] После подавления восстания сипаев в 1859 г. Индия окончательно подпала под власть английской короны.