Богатырёва Ирина Сергеевна родилась в Казани. В 2005 году закончила Литературный институт им. А. М. Горького. Живет в Подмосковье. Как прозаик дебютировала в 2007 году в “Новом мире” и с тех пор — постоянный автор журнала.
Рассказ
Это было где-то в смутных просторах нашей безграничной родины.
Я продвигалась по ней автостопом из пункта А в пункт Б. Продвигалась не одна, с напарником, задумчивым, худощавым мальчиком, предложенным мне в качестве попутчика добросердечными хозяевами квартиры, где была моя последняя остановка. Нам было по пути. Мы ехали медленно, лето выдалось жарким, асфальт плавился и проминался под гружёными фурами, радиаторы закипали. Как загнанных лошадей, мы оставили в один день две закипевшие машины, бросив их на их собственную дорожную судьбу: дело было в поволжских степях, никакой воды близко от трассы, надо было ждать, пока остынет, а мы очень спешили — что ещё было делать? Мы оставляли их и ехали дальше, но дорога не прощает эгоизма: в конце концов подбирать нас перестали совсем.
Чтобы стать мобильней, мы разделились. Отошли друг от друга и стали голосовать порознь. Почти сразу меня подобрал МАЗ, который ехал в пригород пункта Б. Я подумала, что мы правильно разделились: в МАЗ всё равно вдвоём не берут. Только через два дня я узнала, что приятеля подобрал джип с кондиционером, мы влезли бы в него и вдвоём, и с рюкзаками, он доехал с ветерком и уже к ночи был на месте, ждал меня сутки на условленной вписке.
А я неторопливо поехала с разговорчивым мазистом.
Его звали Владик. Он был не только разговорчив, но и любвеобилен. Через час езды он сообщил мне, что хочет со мной покувыркаться. Я удивилась немало и даже не поверила, что он не шутит. Я была к тому моменту уже пять дней на трассе и месяц как в вольном путешествии по стране. Не скажу, чтоб от меня воняло, но костром прокоптиться успела порядочно. На дорогу я всегда одевалась так, что сразу и не поймёшь, кто голосует — парень или девица. А главное, в мытарствах я сама всегда забывала, какого я пола и вообще что такое женская привлекательность. Лето — это дороги, походы, горы, солнце, дикость, одиночество и автостоп. Я — бесполое, лохматое чудище под рюкзаком с себя ростом. Секса — ноль. Мой драйвер заставил меня пять минут истерически хохотать.
Но он был серьёзен, и мне пришлось включить всё своё красноречие, чтобы убедить его, что он ошибся во мне как в объекте сладострастия. Мысль о том, чтобы попробовать покинуть машину, меня не посетила: коней на переправе, как известно, стараются не менять. А мой драйвер оказался упрямым тяжеловозом. Упорно он доказывал, что я не прогадаю.
— У меня парень есть, — пыталась я найти человечески ясные аргументы.
— Кто? Тот хлыщ, что перед тобой стоял? Да какой он парень, он же ничего не может! Ты не знаешь настоящей любви, деточка. Тебе настоящий мужик нужен.
— У меня принцип — в дороге нельзя.
— Да я что, дурной сам, чтобы в дороге! Вот вечером свернём куда-нибудь и покувыркаемся.
У него было огромное брюхо, хотя сам он был далеко не стар. Я смотрела на него всё с большим изумлением: он был очень настойчив.
— Плечовки перевелись хорошие, — сетовал он. — На всей трассе от Нижнего ни одной не встретишь нормальной. Или девчонки-школьницы, или, наоборот — старухи ходят, лет под полтинник. Куда нормальные делись, а? Замуж повыскакивали, что ли? А я что, извращенец на этих вестись?
Я смотрела на себя украдкой в боковое зеркало. Оттуда выглядывала веснушчатая и курносая, почти мультяшная физиономия с безумными глазами. Волосы грязные и спутанные, лохматые. От силы физиономия тянула на двадцать, хотя я была старше. Что он во мне нашёл? Отворачиваясь от зеркала, я вздыхала.
— Я тебе что, не нравлюсь? — спрашивал Владик, не поворачиваясь ко мне.
— Нравишься. По-человечески.
— И что же тогда? Поваляемся.
— Нет. Именно потому, что нравишься, не поваляемся.
— Не понял.
— Не хочу тебе жизнь портить.
— В смысле?
— В прямом. Я ведьма, со мной спать очень опасно, — брякнула я.
Теперь хохотал он, как будто его черти под мышками щекотали. Чуть на встречку не выехал, руль не держал. Я сидела с тоскливой и серьёзной миной.
— Деточка, заливать-то не надо! Не первый день за баранкой.
— Я тоже не первый, дедушка.
— Чем докажешь?
— А чем хочешь?
— Ну что ты умеешь, ведьма?
— Так, ерунду всякую, по мелочи: лечу кое-что, простуды, семейные расстройства… разное… не трудное. — Я замялась. Думала, так пройдёт. И конечно же о том, что угнетало меня всю жизнь, что приносило кошмары, головную боль и делало характер дурным и психованным, — о странном своём, жестоком даре я не упомянула совсем.
— А сглазить можешь? — спросил он.
— Не будешь приставать — не сглажу.
— Нет, я не верю. Фигня какая-то. Ну покажи что-нибудь.
— Что тебе показать?
— Ну не стриптиз же! Покажи, что умеешь.
Я вгляделась в него пристальней, и тут Остапа понесло. Я стала рассказывать ему о том, как он живёт. Что у него ревнивая жена, и он её не любит, а она пилит его за низкую зарплату. Что у него геморрой и гастрит, а ещё хронический насморк. Что его сыну пять лет, и сына он очень любит, берёт иногда с собой в недалёкие рейсы. Что у него два года назад погиб старший брат — пьяным врезался во встречную машину… Что начальник базы, где он работает сейчас, хочет его уволить, но пусть он не боится этого: если уволят, не пройдёт двух недель, он найдёт работу лучше и дороже, и жизнь его наладится. Если, конечно, не тронет меня сейчас.
Не знаю, что его поразило сильней, но через полчаса он сидел бледный, и с него катило больше, чем от жары. Он повторял только одно неприличное слово, часто, распевно, задумчиво. Я заметила это, испугалась и замолчала: всё-таки за рулём он, а Кондратий, как говорят, у всех за левым плечом.
Хотя, собственно, что такого я ему сказала? Все болячки — стандартный набор дальнобойщика. Не хватало какого-нибудь ревматизма суставного, но я в тот момент всё равно все названия позабыла. Про жену он рассказал мне сам, а то, что бросался на всё, что в юбке, говорило о сложностях дома. От ребёнка в кабине лежал игрушечный камаз и бейсболочка, заткнутая за солнцезащитный козырёк, — возраст я определила по размеру. На сложности с начальством он сам жаловался, а перспективы на будущее приплела, чтобы хоть как-то разбавить всё предыдущее — и дать положительную установку, как говорил в моём детстве экстрасенс в телевизоре. И только про брата ляпнула по своему собственному, врождённому, жестокому своему дару.
— Ну, ля, я просто… Трындец какой-то, короче. Ты эта… объявления в газету не даёшь? Я б к тебе друзей возил.
— Ой, да ладно тебе. Это же семечки…
Мне было приятно. Казалось, можно успокоиться: о “покувыркаться” он теперь не заговорит. Но его сексуальные фантазии нашли новый выход.
— Слушай, а говорят, если с ведьмой переспать, никаких проблем в жизни не будет. Правда?
— Вот ещё! Кто тебе ерунду такую в мозги капнул? Владик, всё должно быть добровольно, иначе…
— Да я понял, понял, молчу уже… Слушай, а ведьмы у меня никогда не было. С ведьмой — это как?
О добрые духи! Мне предстояло ехать весь день и полночи, усмиряя разыгравшееся либидо моего драйвера. Дорога стала болотом. Время расплывалось мягким будильником с картины психа Дали. Я с тоской вспоминала напарника и мечтала о вписке, душе, тёплом, родном спальнике…
В конце концов мне стало моего Владика жалко. Он уже мечтал, как увезёт меня в деревню, где живут его родители, поселит в новом, пахнущем стружкой доме, мы будем ходить по субботам в баню, а потом голышом прыгать в речку и скакать через костёр всё лето. Как я избавлю его от всех болезней, и с ним никогда не случится ничего плохого. Как он станет первым парнем на деревне, и все мочалки из юбок повыскакивают — прямо к нему в кровать. В его эротическо-языческих фантазиях я представала чем-то вроде русалки, его личной золотой рыбки, огневушки-поскакушки и девицы-охотницы, дающей всем охотникам, кто с ней разделит ароматное, хвойное таёжное ложе, верный след и несгибаемую потенцию. По его подсознанию, находившему неожиданный выход, можно было изучать весь мировой фольклор — кто бы мог подумать такое, глядя на его пивное брюхо.
Ведь на деле это был толстый, потливый, добрый, недолюбленный мужик. Его презирала жена. Ни образования, ни воспитания не хватало ему, чтобы подняться над жизнью, осознать её хоть в каком-то изломе своего бытия. Вся сила его личной любви была сосредоточена на сыне, которого жена настраивала, что папка плохой. Он ненавидел жену — и боялся. Он мечтал о любви, внутри него жил обиженный мальчик, и я не могла помочь ему ничем — хотя бы потому, что во мне он видел что угодно, кроме человека. Его погибший брат размытым силуэтом маячил для меня за боковым стеклом. Он шептал мне историю своей жизни, желая освободиться от плена смерти, — жизни такой же смутной и бестолковой. От двух этих жалостливых, несмолкавших голосов голова моя шла кругом и болела. Я посмотрела за окно, в глаза призраку и бессильно, устало приказала: “Отпускаю. Свободен”. Это всё, что ему было нужно, это всё, ради чего они лезут ко мне, — и я привыкла уже делать так, не вдаваясь в подробности.
Призрака смело, как тучу мошкары, разгоняет ветром.
И тут с Владиком стало дурно. Это произошло как-то резко, я не успела ничего сообразить. Его лицо покраснело и исказилось, глаза выпучились. Он принялся падать вперёд, на баранку. Машину повело налево, я схватила тугой руль и крутанула на себя. МАЗ вильнул. Вадик инстинктивно пнул тормоз, мы встали на обочине, носом — в кювет. Хорошо, дорога была пустая.
— Вода у тебя где? — Я полезла назад, у дальников на койке обычно все вещи. Он махнул рукой. Глаза его были испуганные и большие. Носом шла кровь — не то разбил о руль, не то давление.
Я нашла всё — и воду и аптечку, — смочила бинт, сделала холодный компресс на переносицу и лоб. Открыла двери. С улицы потянуло чуть прохладным в сумерках, но главное — свежим воздухом. Когда он пришёл в себя, мы вылезли и сели с ним на обочине.
— Это у брата было, — говорил Владик, уже оклемавшись. Он был теперь тихий, маленький, жалкий. — Припадки. Ему пить совсем нельзя было. И машину водить — нельзя. Но он водил всё равно, осторожно и только девятку свою. А пить — ни-ни. Он тогда в первый раз выпил. От него жена ушла, вот он и выпил. Да разве это выпил — так, хлебнул пива, мужики в цеху налили, пятница была, они удивились ещё, а он ничего не сказал и поехал. Он ко мне ехал тогда… Я думаю, с ним так же вот вышло.
Я молчала. Всё то же самое совсем недавно шептал мне его брат, оправдываясь и прощаясь, но я не запоминала, мне было мутно. Теперь, от повторения ли, от живого ли, грустного голоса, мне стало тоскливо и холодно. Мы сидели рядом, спиной к дороге. Машины ездили редко. Местность была холмистая, перед нами под уклон шло заброшенное поле, чуть дальше загорался в косых лучах вечернего солнца перелесок и бросал на дорогу длинную, сильную тень.
— У тебя часто это?
— Что? А, это? Нет. Вообще до того, как брат погиб, не было. Он старше был. Гены, говорят. Но так, нечасто. Совсем… Не знаю, с чего сейчас. Фигня какая-то, не пил ведь. Может, от тебя перенервничал. Горячая ты девчонка. — Он усмехнулся криво.
— Болит сейчас что-нибудь?
— Нет. Хотя да. Башка. Вот тут.
Я поднялась, встала позади него и стала лечить, как умела — руками, лёгким массажем. Он расслабился, забалдел. Откинулся и уткнулся макушкой мне в колени. Через десять минут я спросила:
— Ну как?
— Ништяк, — протянул он, потом открыл глаза и посмотрел снизу, лукаво: — Кайф, как будто мы с тобой уже переспали.
Я шлёпнула его по лбу и ушла в машину. Думала забрать рюкзак и распрощаться. Но в сумерках трасса опустела, а палатки у меня не было. Голосовать ночью одной — это хуже, чем ехать с озабоченным драйвером. Ведь дорога — как рулетка: никогда не знаешь, что подсунет она тебе в следующий раз. Здесь же я хоть как-то владею ситуацией.
Владик ходил через дорогу в кусты, вернулся опять бледный, с истерической усмешкой, словно нашёл там труп. Я спросила, чего там, но он не ответил, тут же завёлся и покатил дальше. Только отъехав несколько километров, сказал:
— А ты мне жизнь спасла, знаешь?
— Что так?
— А там слева карьер, песок берут, метров двадцать, прям у дороги. Нелегалы, мать их, поди, копали, знаков-то нет никаких. Так и не засыпали, уроды.
Мы ехали с ним полночи. В три остановились у кафешки с хорошей ночной стоянкой для фур. В пустой гулкой столовке мне было неуютно. Баба за стойкой смотрела на меня нахально, как на конкурентку. Я сжалась. Владик накормил меня, и мы ушли спать в машину.
— Иди сюда, не бойся, не трону, — сказал он, и мы легли вместе на его постельную полку, сложив мой рюкзак на сиденье. Укрылись одним колючим одеялом.
Он скоро уснул. Посапывал и гладил меня по спине, обнимая. Что-то при этом бормотал. Мне было тесно, душно. Стёкла запотели изнутри. На улице был туман. Занимался рассвет, и мне мерещилось через стекло лицо Владикова брата, хотя я знала, что его там уже не было.
Он проснулся через три часа — как и обещал. Удивился, что я не сплю.
— Ты чего?
— Жарко.
— Колдуешь, небось, — усмехнулся он и добавил скептически: — Ведьма…
Я почуяла, что всё, что случилось накануне, сошло с него как с гуся вода. Рабочая, крепкая психика с трудом принимала перемены. Я упускала из рук те вожжи, что схватила вчера. Успокаивало только то, что ехать оставалось чуть-чуть.
Он сунул мне десятку, велел купить себе кофе.
— А ты что-то хочешь?
— Тебя, — ответил угрюмо.
Я не стала больше разговаривать. Кофе не хотелось, а встречаться с тёткой в кафешке — ещё больше. Я сунула десятку в карман, сбегала в вонючую кабинку, погуляла на росистой лужайке за кафе и вернулась. Владик уже завёлся и курил в форточку.
— Что так долго? Там пила, что ли? Ну поехали.
Почти всю дорогу мы ехали молча. Владик меня как будто стеснялся — меня или своей вчерашней слабости. Был предельно груб, говорил исключительно матом. Позвонил жене, сказал, что скоро будет, пусть готовит жрать. Ему позвонил начальник, наорал, что он сбился с графика и давно должен быть на месте. Владик кинул трубку на панель, молчал и сказал после недовольно:
— Что ты там говорила вчера: если уволит, я лучше работу найду? Так, может, самому уйти, а? Чего ждать-то?
Я промолчала. Он погружался обратно в свой быт. Я снова была просто девочкой с трассы, подбросил — и оставил, забыл, мне не хотелось влезать в его жизнь.
Он высадил меня у поворота на свой город. Подал рюкзак. Пока я возилась с ним, закурил и не уезжал, щурился, на меня глядя. Мне это мешало, хотелось распрощаться скорее, я уже стремилась вперёд, уже выглядывала новую удобную позицию для стопа.
— Ну, прощевай, что ли, ведьма? — подчёркнуто развязно сказал он. — Зря всё-таки мы с тобой не покувыркались. Бестолково вышло. Глядишь, вся жизнь моя бы исправилась.
Он шумно хмыкнул, хлопнул дверью и укатил.