Искусство поэзии — 2010

Жолковский Александр Константинович — филолог, прозаик. Родился в 1937 году в Москве. Окончил филфак МГУ. Автор двух десятков книг, в том числе монографии о синтаксисе языка сомали (1971, 2007), работ о Пушкине, Пастернаке, Ахматовой, Бабеле, инфинитивной поэзии. Эмигрировал в 1979 году; профессор Университета Южной Калифорнии (Лос-Анджелес). Живет в Санта-Монике, часто выступает и публикуется в России. Среди последних книг — “Избранные статьи о русской поэзии” (2005), “Михаил Зощенко: поэтика недоверия” (1999, 2007), “Звезды и немного нервно. Мемуарные виньетки” (2008), “Осторожно, треножник!” (2010). Веб-сайт: 
http://college.usc.edu/alik

Постоянный автор “Нового мира”.

 

 

Поэт, сказавший, господи прости,
Поэзия должна быть глуповата,
Был наше все, и потому для нас 
Так это ясно, как простая гамма.
И мы ему давно уже простили
Рифмованную гиль, и взгляд, и нечто,
Туманну даль, и глупую луну,
И даже те, те, те и те, те, те. 

Тем более он понимал, что проза —
Совсем иное дело, ибо мыслей 
И мыслей точных требует — без них
Блестящие не служат выраженья
В ней ни к чему; любимца ж муз смешит
Хлопочущий над мыслями прозаик:
Поэту дай он мысль, какую хочет,
А лучше — глупость, в смысле глуповатость,
Тот завострит ее с конца и, рифмой 
Летучей оперив, запустит в цель,
И дело в шляпе. 

                           Ну, а если нет?

Что делать с тем, что где-то по соседству
С поэтом чувств, в его тени невидный,
Творил другой, чей голос был негромок 
И дар убог, как сказано в стихах,
Но кто снискал венец поэта мысли, —
Как если б вправду сумеречность слога
Была залогом мыслей глубины.
Но он занес, как некий херувим, 
Нам пару строчек интеллектуальных —
Метафизических. Так это называлось
У англичан когда-то и опять,
По мановенью мэтра-модерниста,
Арбитра вкусов, школ и репутаций,
Ревизовать сумевшего каноны,
Вдруг стало модным в лондонском кругу,
А там и к нам проникло в виде стёба,
Столь боговдохновенного, что уши 
Развесишь и внимаешь поневоле
Тому, как Парфенон и Лобачевский,
Джон Донн, зубная боль, пространства конус,
И греческая церковь, и Мария
Стюарт, она же — Дева-Богоматерь,
Углы, гипотенузы, анжамбманы 
Собою испещряют чистый лист,
В попытке заглушить... но умолкаю,
И не беда, что не хватает части, 
Какой-то составной, необходимой,
Чтобы концы свести с концами — в прозе, 
Но не в стихах, — какой-то части речи.

Уф!.. В прозе, впрочем, тоже все не просто.
Ведь, как признал великий романист,
Когда б хотел он выразить словами
Все, что имел в виду сказать романом,
То должен был бы снова написать 
Роман — тот самый, что и написал
Сначала, ибо им во всем почти что, 
Что он писал, всегда руководила
Потребность собиранья разных мыслей,
Сцепленных меж собой для выраженья
Себя, — затем, что мысль свой смысл теряет
И страшно понижается, когда 
Берется, воплощенная в словах,
Одна, особо — без того сцепленья, 
В котором ей пристало находиться. 
Сцепленье же составлено не мыслью,
И выразить нельзя его основу 
Словами непосредственно, а можно
Посредственно, — подробно описав
Людей, поступки, чувства, положенья.

Так что же получается? Выходит,
Что проза — и уж ладно бы эссе,
С его игрою слов и парадоксов, —
Но и роман, вершина реализма,
Которого герой одна лишь правда,
Силен не мыслью, логикой, а неким 
Je ne sais quoi, сцеплением, и значит,
Секрет опять в искусстве — не в уме. 
Недаром же и тут нужна suspension
Of disbelief — Шишков, прости, — задержка,
Точней, приостановка недоверья
К сцепленьям этим неправдоподобным,
Аванс, и щедрый, выданный с расчетом,
Что смыслом он окупится в конце.

Но есть, есть жанр, опасный для поэта,
Да и прозаика, где нет ни рифм,
Ни метров, ни сюжетных поворотов,
И никаких спасительных сцеплений,
И надо четко мыслить и держать,
Как говорится, тему, не сбиваясь
На лирику, шармерство, анекдоты,
Разоблаченье тоталитаризма,
Ну и т. д... —

                           К чему я тут клоню?
К тому, что мне случилось прочитать
Большую книгу интервью с поэтом, 
Тем, о котором выше говорилось
В связи с метафизической аурой
Его стихов, и в результате чтенья
Ответов, данных ста интервьюерам,
Его концептуальные ресурсы
Лежали на ладони предо мной. 
Любимые идеи повторялись,
Как и противоречья между ними,
За разом раз, что только подтверждало
Единство поэтического ego
И полную его амбивалентность —
Два пропуска для входа на Парнас.

Ни сам он, ни его интервьюеры
Нескладицы в упор не замечали.
Один нашелся, правда, шибко умный, —
Он нажимал на слабые места,
Умело в угол загонял поэта,
И хоть ему не удалось пробить
Словесную броню высокомерья —
Знак цельности поэтовой души,
Но на бумаге это ясно видно
Тому, кто хочет видеть.

                            Было также
Там интервью какой-то юной леди,
Где для дедукций места не нашлось,
Ниже индукций, только для седукций,
Сиречь для соблазнений. Незаметно
Он даме начал подпускать амура, —
Ее, наверно, был готов он сразу
И съесть, и выпить, и поцеловать,
Но речь завел издалека — с того, что
Кота, дремавшего уютно в кресле,
Для смеха разбудить ей предложил.
Беседа их журчала все интимней,
Читать все интересней становилось,
Чем кончится, предугадать хотелось, —
Всем интервью то было интервью!
Интрига развивалась как по нотам,
Поэт был упоительно любезен,
Как ни с одним другим из вопрошавших,
И, верится, любезен не вотще.

Но от сюжета этой гривуазной
Истории, заманчивой донельзя,
Хоть и традиционно глуповатой,
К материям пора высоколобым
Вернуться — к несуразице суждений,
При чтенье медленном заметной глазу
В открытой, честной дискурсивной прозе,
Но и не посторонней для стихов,
Где тот же хаос прочно зарифмован,
Заантитежен, заанжамбеманен,
Задрапирован в ворох перифразов,
Непроницаем в кеннингов кольчуге 
И панцирем иронии одет.
Как быть с заявкой на метафизичность
Великого маэстро, недоучки,
Профессора, софиста, нобеляра?
Склониться ли пред новым Кьеркегором
Безропотно, пойти ли вслед за ним,
А встретив в тексте имя Парменида
И апорий привычно убоявшись,
Бросаться ль к философским словарям?

Тревожиться, я думаю, не надо.
Пусть словари стоят себе на полках:
Беда, как выражался баснописец,
Еще не так большой руки, понеже
Стихи, и проза, и кинематограф,
И музыка, и живопись, и танец —
Не языки для выраженья истин
Научных или даже философских, 
Что не мешает в пьесе иль романе
Писателю создать правдивый образ
Философа, ученого, хирурга,
Которого в кино или на сцене
Актер нам убедительно сыграет,
В делах его не смысля ни черта. 

Мы поняли давно, что на картинке
Не кошка ловит мышь, а образ кошки 
Изображен ловящим образ мышки, 
Так надо ли смущаться тем, что имидж 
Поэта предстает произносящим
Внушительно звучащий симулякр 
Чего-то трансцендентного, а образ
Читателя себя воспринимает 
Перенесенным в образ Зазеркалья,
Ширяет там за образом поэта
И, как всегда, обманываться рад?!
А что стихи лишь как бы умноваты,
Так это ценный шаг вперед и выше, —
Без шуток, право, господи прости.

Жолковский Александр Константинович — филолог, прозаик. Родился в 1937 году в Москве. Окончил филфак МГУ. Автор двух десятков книг, в том числе монографии о синтаксисе языка сомали (1971, 2007), работ о Пушкине, Пастернаке, Ахматовой, Бабеле, инфинитивной поэзии. Эмигрировал в 1979 году; профессор Университета Южной Калифорнии (Лос-Анджелес). Живет в Санта-Монике, часто выступает и публикуется в России. Среди последних книг — “Избранные статьи о русской поэзии” (2005), “Михаил Зощенко: поэтика недоверия” (1999, 2007), “Звезды и немного нервно. Мемуарные виньетки” (2008), “Осторожно, треножник!” (2010). Веб-сайт: 
http://college.usc.edu/alik

Постоянный автор “Нового мира”.

 

 

Поэт, сказавший, господи прости,
Поэзия должна быть глуповата,
Был наше все, и потому для нас 
Так это ясно, как простая гамма.
И мы ему давно уже простили
Рифмованную гиль, и взгляд, и нечто,
Туманну даль, и глупую луну,
И даже те, те, те и те, те, те. 

Тем более он понимал, что проза —
Совсем иное дело, ибо мыслей 
И мыслей точных требует — без них
Блестящие не служат выраженья
В ней ни к чему; любимца ж муз смешит
Хлопочущий над мыслями прозаик:
Поэту дай он мысль, какую хочет,
А лучше — глупость, в смысле глуповатость,
Тот завострит ее с конца и, рифмой 
Летучей оперив, запустит в цель,
И дело в шляпе. 

                           Ну, а если нет?

Что делать с тем, что где-то по соседству
С поэтом чувств, в его тени невидный,
Творил другой, чей голос был негромок 
И дар убог, как сказано в стихах,
Но кто снискал венец поэта мысли, —
Как если б вправду сумеречность слога
Была залогом мыслей глубины.
Но он занес, как некий херувим, 
Нам пару строчек интеллектуальных —
Метафизических. Так это называлось
У англичан когда-то и опять,
По мановенью мэтра-модерниста,
Арбитра вкусов, школ и репутаций,
Ревизовать сумевшего каноны,
Вдруг стало модным в лондонском кругу,
А там и к нам проникло в виде стёба,
Столь боговдохновенного, что уши 
Развесишь и внимаешь поневоле
Тому, как Парфенон и Лобачевский,
Джон Донн, зубная боль, пространства конус,
И греческая церковь, и Мария
Стюарт, она же — Дева-Богоматерь,
Углы, гипотенузы, анжамбманы 
Собою испещряют чистый лист,
В попытке заглушить... но умолкаю,
И не беда, что не хватает части, 
Какой-то составной, необходимой,
Чтобы концы свести с концами — в прозе, 
Но не в стихах, — какой-то части речи.

Уф!.. В прозе, впрочем, тоже все не просто.
Ведь, как признал великий романист,
Когда б хотел он выразить словами
Все, что имел в виду сказать романом,
То должен был бы снова написать 
Роман — тот самый, что и написал
Сначала, ибо им во всем почти что, 
Что он писал, всегда руководила
Потребность собиранья разных мыслей,
Сцепленных меж собой для выраженья
Себя, — затем, что мысль свой смысл теряет
И страшно понижается, когда 
Берется, воплощенная в словах,
Одна, особо — без того сцепленья, 
В котором ей пристало находиться. 
Сцепленье же составлено не мыслью,
И выразить нельзя его основу 
Словами непосредственно, а можно
Посредственно, — подробно описав
Людей, поступки, чувства, положенья.

Так что же получается? Выходит,
Что проза — и уж ладно бы эссе,
С его игрою слов и парадоксов, —
Но и роман, вершина реализма,
Которого герой одна лишь правда,
Силен не мыслью, логикой, а неким 
Je ne sais quoi, сцеплением, и значит,
Секрет опять в искусстве — не в уме. 
Недаром же и тут нужна suspension
Of disbelief — Шишков, прости, — задержка,
Точней, приостановка недоверья
К сцепленьям этим неправдоподобным,
Аванс, и щедрый, выданный с расчетом,
Что смыслом он окупится в конце.

Но есть, есть жанр, опасный для поэта,
Да и прозаика, где нет ни рифм,
Ни метров, ни сюжетных поворотов,
И никаких спасительных сцеплений,
И надо четко мыслить и держать,
Как говорится, тему, не сбиваясь
На лирику, шармерство, анекдоты,
Разоблаченье тоталитаризма,
Ну и т. д... —

                           К чему я тут клоню?
К тому, что мне случилось прочитать
Большую книгу интервью с поэтом, 
Тем, о котором выше говорилось
В связи с метафизической аурой
Его стихов, и в результате чтенья
Ответов, данных ста интервьюерам,
Его концептуальные ресурсы
Лежали на ладони предо мной. 
Любимые идеи повторялись,
Как и противоречья между ними,
За разом раз, что только подтверждало
Единство поэтического ego
И полную его амбивалентность —
Два пропуска для входа на Парнас.

Ни сам он, ни его интервьюеры
Нескладицы в упор не замечали.
Один нашелся, правда, шибко умный, —
Он нажимал на слабые места,
Умело в угол загонял поэта,
И хоть ему не удалось пробить
Словесную броню высокомерья —
Знак цельности поэтовой души,
Но на бумаге это ясно видно
Тому, кто хочет видеть.

                            Было также
Там интервью какой-то юной леди,
Где для дедукций места не нашлось,
Ниже индукций, только для седукций,
Сиречь для соблазнений. Незаметно
Он даме начал подпускать амура, —
Ее, наверно, был готов он сразу
И съесть, и выпить, и поцеловать,
Но речь завел издалека — с того, что
Кота, дремавшего уютно в кресле,
Для смеха разбудить ей предложил.
Беседа их журчала все интимней,
Читать все интересней становилось,
Чем кончится, предугадать хотелось, —
Всем интервью то было интервью!
Интрига развивалась как по нотам,
Поэт был упоительно любезен,
Как ни с одним другим из вопрошавших,
И, верится, любезен не вотще.

Но от сюжета этой гривуазной
Истории, заманчивой донельзя,
Хоть и традиционно глуповатой,
К материям пора высоколобым
Вернуться — к несуразице суждений,
При чтенье медленном заметной глазу
В открытой, честной дискурсивной прозе,
Но и не посторонней для стихов,
Где тот же хаос прочно зарифмован,
Заантитежен, заанжамбеманен,
Задрапирован в ворох перифразов,
Непроницаем в кеннингов кольчуге 
И панцирем иронии одет.
Как быть с заявкой на метафизичность
Великого маэстро, недоучки,
Профессора, софиста, нобеляра?
Склониться ли пред новым Кьеркегором
Безропотно, пойти ли вслед за ним,
А встретив в тексте имя Парменида
И апорий привычно убоявшись,
Бросаться ль к философским словарям?

Тревожиться, я думаю, не надо.
Пусть словари стоят себе на полках:
Беда, как выражался баснописец,
Еще не так большой руки, понеже
Стихи, и проза, и кинематограф,
И музыка, и живопись, и танец —
Не языки для выраженья истин
Научных или даже философских, 
Что не мешает в пьесе иль романе
Писателю создать правдивый образ
Философа, ученого, хирурга,
Которого в кино или на сцене
Актер нам убедительно сыграет,
В делах его не смысля ни черта. 

Мы поняли давно, что на картинке
Не кошка ловит мышь, а образ кошки 
Изображен ловящим образ мышки, 
Так надо ли смущаться тем, что имидж 
Поэта предстает произносящим
Внушительно звучащий симулякр 
Чего-то трансцендентного, а образ
Читателя себя воспринимает 
Перенесенным в образ Зазеркалья,
Ширяет там за образом поэта
И, как всегда, обманываться рад?!
А что стихи лишь как бы умноваты,
Так это ценный шаг вперед и выше, —
Без шуток, право, господи прости.