Карасев Евгений Кириллович родился в 1937 году. Поэт, прозаик, постоянный автор “Нового мира”. Живет в Твери.
Безответное моление
В детстве — насколько помню —
из всех букашек, от которых
увёртывался ловко,
я не пугался, пожалуй, одного насекомого —
божьей коровки.
Разглядывая ползающую кроху
на цветке глянцевом
или на каком-нибудь скромном кустике,
я любовался её красным в крапинку панцирем
и чуткими, подвижными усиками.
В пору, когда на обед варилась лебеда,
а на ужин перловка,
не хватало материнского заработка
и бабушкиной пенсии,
я пытался разжалобить божью коровку
трогательной детской песенкой:
“Коровушка-бурёнушка, полети на небо,
принеси мне хлеба.
Чёрного и белого,
только не горелого”.
Козявка выслушивала, затаясь. И, распустив
медные крылышки,
уносилась в поднебесье с моею просьбою.
Но, видимо, как и во времена нынешние,
всё давно было роздано.
Незримый советчик
Язык наш и сеятель и строитель.
И сам очищает себя от половы.
Он всеохватен. И только наитие
никак не даётся слову.
Странное чувство неуловимо,
похоже на сполох за озёрной тишью.
Оно как запах отчего дыма,
а может, подсказка свыше.
Этот феникс и есть и нет; права
его обошли стороной, как ничто.
Но сколько раз меня обманывали слова.
И выручало чутьё.
Чудодейный родник
Ключ неприметный — с песчинками вода.
Каждое лето приезжал я сюда.
О нём мало кто ведал: где-то в осиннике.
Но ходили легенды о потаённой его силе.
В день жаркий, пацан городской,
припадал я жадно к кринице лесной.
Хотел от порчи, как говорится, впрок
загадочной мбочи взять хоть чуток.
…Битый нещадно на дорогах крутых,
вспоминал я часто чудодейный родник.
И нынче нередко пугнёт карачун —
по старым меткам тянусь к ключу.
Грустная цепочка
Дождь разом начался. И быстро прошёл.
В вечереющей тишине
падают капли в бочку.
Будто в саду по весне
лопаются почки.
Но мало-помалу воодушевляющая трель
становится похожей на звук меди,
брошенной в нищенскую кружку.
А вот уже звонкая капель
напоминает неспешный отсчёт кукушки.
…Сижу у окна, за которым
переполненная бочка;
забытые проступают лица.
И слушаю пророчества
неприкаянной птицы.
Вечером на даче
Последняя истаяла синева —
между светом и тьмой не осталось границ.
Знобко поскрипывают дерева
голосами ночных птиц.
Не спит, не дремлет — притаился лес,
раскинув незримые свои космы.
Мне кажется, я один, и не только здесь —
во всём необъятном космосе.
Но если так,
то я свободен от уймы счетов
после долгого загульного пира.
А их тяжесть перевешивает страх
одиночества сирого.
Я почувствовал — почва уходит из под ног,
рвутся корни,
пережил пьянящее ощущение невесомости.
И тут вспомнил — у меня щенок некормленый.
Представил его мордочку, тоскливые глаза.
И пошлёндал к дому.
Под родным небом
Клин журавлиный курлычет,
ребёнок обписавшийся
кричит в коляске.
Мне близки людские привычки,
знаком хулиган распоясавшийся.
Здесь я родился, вырос,
столкнулся впервые с обманом.
Отсюда по-тихому выбрался
и тихо вернулся к своим баранам…
Об этом столько уж писано —
пошло талдычить стократ.
Но дети по-прежнему писаются
и журавли летят.
Наша надежда
Сижу у окна.
За стеклом осень.
И ещё страна,
которая подаёт и просит.
На расстоянии виднее, как мы шли
от рублей к башлям,
как нба ветер бросали несметные суммы.
И рвали на груди рубашку,
где надо бы было подумать.
Нашенской власти завсегда не хватало
прозорливцев,
умеющих мозговать, а не скакать галопом.
Им и нынче трудно пробиться
сквозь ряды льстецов и холопов.
…За окном облетающее золото империи.
Зима чувствуется.
Нас спасти может разве только чудо.
И я в него верю.
Нежданное
Время сдвинулось, ветры ли спятили,
чувства и боль оголя,
поблескивает речка в памяти.
И пахнут тополя.
Как радость, притаённая
на день чёрный,
забытая и выпорхнувшая невзначай,
смеётся задиристо девчонка.
И прыгает в воду крича:
“Выручай!”
Помню, в ту пору
призыв игривый сильно меня смутил.
А вскоре
наши навсегда разминулись пути.
И вот необычайно чётко,
точно прояснило после затяжных
дождей,
заливается смехом озорная девчонка.
И кружит голову дурман тополей.
Слушая русскую песню
Слушаю песню русскую,
где дорога, столбы верстовые.
И с грустью кукушки
перекликаются часовые…
В памяти ожили таёжные
полустанки,
команда конвоя: “Живей телись!”
И доверительный рассказ цыганки,
тешивший меня всю жизнь.
Был ли в этапах, обитал на свалке,
другую терпел беду,
я верил в предсказанье гадалки,
как в заветную свою звезду.
Ветра холодные дунули
иль извела нужда,
я разочаровался в посулах ведуньи.
А вернее, устал ждать.
…Чего — неизвестно —
мятущаяся искала душа.
А песня —
она и не смолкала в моих ушах.
Обострённость
С годами становлюсь сентиментальным —
трогают всякие пустяки:
авоська за окошком
в районе спальном,
выброшенные башмаки.
И другие безделки, ерундовины
вызывают далёкие
картинки, связи.
Как шкандыбал по колдобинам,
грёб по грязи.
Даже совершенная чепуха, мелочь
забытую кличут боль.
…Нынче то тут, то там никчёмная
посверкивает мелочь.
Видно, подорожает соль.
Облако в небе
Облако в небе —
больно глядеть.
Как белая лебедь
на светлой воде.
Тает — не тает,
плывёт — не плывёт.
Путь ли пугает?
Ветра ли ждёт?..
Так я днём погожим
дал тягу из дома.
И чувства похожи,
и страхи знакомы.
Стоял на распутье,
с собой не в ладу.
Отнюдь не попутный
мне ветер подул.
…Дымные спицы
солнца в реке.
Обманная птица
в моём далеке.
Мудрость любящего
Взывая к Всевышнему, просят
малые детки,
нищий, укрытый рогожей.
Но редка, очень редка
помощь Божья.
И это не оттого,
что Господь не любит.
Другое известно Богу:
ничто так не губит,
как свалившаяся с неба подмога.
У окна
На изрисованном морозом стекле — проталина.
Словно голубая полоска воды
во льдах паковых.
Сквозь неё смотрю, как пропитание
ищет себе бомж в мусорных баках.
Встряхивая, поверяет на слух
тёмную винную посуду,
придирчиво перебирает выставленный особняком
комодный ящик.
Вот так в памяти и я неохватную ворошу груду,
оставшуюся от жизни моей непутящей.
Оживляю встречи, дружков сгинувших,
клявшихся воротиться:
“Кровь из носа!”
Точно вглядываюсь в черепки глиняные
со следами росписи.
…Нещадный ветер затягивает просвет
меж громоздких льдин,
затуманивает бедолагу с его
вольным коштом.
И я у окна один
со своим прошлым.
В стороне от дорог
Русские деревеньки
в стороне от дорог.
Здесь не водятся большие деньги,
но и нет связанных с ними тревог.
Хотя есть свои треволненья —
скотина, огород.
И всё-таки дышится вдали
от шумных маршрутов вольнее.
И проще народ.
Даже язык для ищущих дармовщинку
заезжих веников,
выразивших недоумение, мол, мёд
такой дорогой почему,
у местных жителей доходчивый
и откровенный:
“По х.. и по кочану!”
В глухие селения не требуются визы —
попробуй найди охотников
до подобных дыр.
Я сбегаю сюда. И в дешёвенький телевизор
смотрю на охваченный сумасшествием мир.