Чтение в непогоду

В сумеречной Оливии,
жадной до винограду,
кто-то у Тита Ливия
как-то попал в засаду.
И под звездой неяркою,
как огонёк спиртовки,
Луций там шёл и палкою
маков сбивал головки.

Так завсегда в истории
с древних времен – до наших:
лечатся кровью хвори и
пайкой остывшей каши.
Кто не со знаменосцами
ходит, тому в охотку
схваченную морозцами
пробовать черноплодку.

Было у многознающих
некогда место сходок:
много тогда ветшающих
там береглось находок
для старика влюблённого
иль сухаря слависта –
в сумраке захламлённого
логова букиниста.

Нынче иные улицы
и племена иные,
вижу, на них тусуются
дикие, сетевые.
Клерками стали хлопчики,
жертвы чужой поклёвки,
а у девиц над копчиком
прямо татуировки.

Долго же я, не мудрствуя,
видимо, прожил мигом!
Стал только в годы смутные
трезв, наклоняясь к книгам.
Слёзные только пазухи
что-то поизносились.
В тёмно-зелёном воздухе
кроны вдруг взбеленились,

но и смирились сразу же.
Здесь, в Епифани, в Луге
Третьего Рима, кажется,
есть где-то арки, дуги.
Ведь не за то ли ратуют
и молодые руки
и возле губ покатое
ночью плечо подруги?

В сумерки позднелетние
вовсе не для прогулки,
Отче, впусти в последние
здешние переулки!
Маму, быть может, выручу,
бедную атеистку,
если подам привычную
за упокой записку.

В сумерки рудниковые
выходец из глубинки,
я не люблю пудовые
свечи – родней тростинки.
На Арарате, выше ли
в залежах свежих снега
вдруг задышали – слышали? –
рёбра того ковчега.

Когда, чуть гордясь обновой
и собираясь в путь,
повязываешь медово-
бледный платок на грудь,
вижу уже, какою
птичкою отчих мест
сумеречной порою
сядешь ко мне на крест.

В пору дождя упорного
сядем в кружок у свечки.

Тайнопись в виде дёрганых
холмсовских человечков
выглядела бы глупою
выходкою нахала,
но под рабочей лупою
сыщика-маргинала
вывела на виновника:
из-за кого у дому
стали кусты терновника
принадлежать другому

с ягодами чернильными,
можно сказать, фамильными.

В траурных шляпах с сетками
дамы идут, не слышат,
как плавниками-ветками
снулые клёны дышат

на безымянном кладбище,
то бишь овечьем пастбище…

13.1Х.2009

В рост крапива возле развалин храма
обжигала локти, цеплял репей.
А когда подрос, вразумляла мама,
провожая сына в Москву: “Не пей”.
Твердо помнит живность свои зимовья,
только не такой человек как я,
не однажды тропы и изголовья
поменявший, волны, любовь, края,
наконец, совок и его предзонник.
Посему заложник своей судьбы
в оскуденьи послевоенных хроник
различаю звук духовой трубы.

Ведь тогда не колокол наших предков
провожал, собравшихся за порог,
словно данников воронья на ветках...
В изначально сумеречный денёк

потускнел и кажется каждый атом
не оригиналом, а дубликатом.

По-мышиному
                                беспробудная
шуршала за полночь непогода.
А теперь позёмка ложится скудная
на ржавую персть и пятна йода.
Где одинокие, где во множестве
яблоки в терниях голых веток
твёрдо свидетельствуют о мужестве
долгой осени напоследок.

Мы раньше времени слёзы вытерли,
как вдруг камлавшая у огарка
занемогла в одночасье в Питере
его сирена, вернее, парка.
С ней перекличку свою затеивал
при чайках около океана
я год назад
                и тогда ж просеивал
крупу миров в пелене тумана.

Спасаться ею она приучена,
как лучшим снадобьем из аптечки.
Её нездешняя речь озвучена
теченьем Невки и Черной Речки.
Сомнамбулически в ту же сторону
иду то быстро, то оступаясь
и золотому кресту и ворону
на нём
                с надеждою поклоняясь.

4.1Х.2009