Хлебников Олег Никитович родился в Ижевске в 1956 году. Кандидат физико-математических наук. Автор одиннадцати стихотворных книг (в том числе переведенных на французский и датский языки); заместитель главного редактора “Новой газеты”. Живет в Переделкине.
* *
*
Жизни тоненькая нить,
с каждым годом утончаясь,
все равно пролезть не может
сквозь игольное ушко.
Как верблюд в пустыне — пить
возжелавший, Уго Чавес —
Че Геварой стать… Не может
и теряется легко.
На носу очки давно —
не теряйся, нитка жизни!
Зубы вставлены недавно,
чтоб ее перекусить,
коль в ушко пролезет… Но,
может, из-за дешевизны,
так махрится — так забавно! —
жизни тоненькая нить.
* *
*
Синяк в пижамке, бабы-слобожанки,
чеченец в трениках, желающий Москве
дать прикурить, и бритый бык в кожанке,
и школьницы, зачатые в тоске,
с тоскливо-косолапыми ногами,
смеющиеся громко ни о чем, —
все в электричке, где пастернбаками
не пахнет — только луком с чесночком, —
со мною ехали. И обожанье
я превозмог легко. Но все равно
влез в шкуры их, но не во избежанье
чего, а потому что мы — одно.
Мы — улей, муравейник, только хуже
организованы. Но смог я влезть —
и вдруг почувствовал: темно снаружи,
а здесь тепло, отдохновенье здесь.
И парни гарные, и эти дуры
не задаются — в общем, все свои.
И даже этот свой, хотя в натуре
чечен. Но боги нас не зря свели
среди богооставленной земли.
Светлое воскресенье
1
А. Кобенкову
До твоей могилы — эй,
речка, журчи!
Люди, тебе милые,
несут куличи.
В общем-то, язычники
почти.
Лучше б вместо выпечки
хоть стишок прочли.
Это я язычникам
мысленно кричу —
и той, в платочке, с личиком —
под стать куличу.
А стою в сторонке я,
вздыхаю, молчу.
Только струи звонкие
вторят лучу.
2
Ю. Д., Ю. Щ, А. К.
Пойду по лучу
и свет получу.
Выдержу накал —
вырвался, нахал.
Вы лучше меня,
те, кто здесь.
Ваши имена
в мобильнике есть
у Господа — когда
надо, позвонит.
А пока вода
в речке — навзрыд.
* *
*
Памяти отца Георгия Чистякова,
автора первой строчки этого стихотворения
“Мы — люди Страстной субботы”.
Он — вот уже: снят с креста.
Воскреснет ли? Все заботы
об этом, вся маета
сердечная… Ангел, что ты
с известьем к нам не спешишь?
Мы — люди Страстной субботы,
мы глушим себя: гашиш
иллюзий, нектар до рвоты…
А вы намекните нам:
воскрес, мол, мы не сироты —
все беды напополам!
Мы, люди Страстной субботы,
чужим сострадать страстям
устали, вышло из моды
внимать не благим вестям.
Мы знать не хотим о страшном.
Не смейте напоминать
о сгинувшем дне вчерашнем
и что Он придет опять!
* *
*
Не мешало счастью детства
приближение обещанных
лет иных, когда не деться
никуда от темпов бешеных.
Юность пробежав ознобом,
зрелость грубо торопили мы.
Ожидает нас, должно быть,
райский садик за могилами.
Я его увидел в мае
за погостом, возле церкви — и
агнцы там паслись, внимая
пенью птиц, и все кусты цвели.
И еще паслись коровы
на лужочке, небом залитом…
А погост был не суровый,
и друзья мои лежали там.
* *
*
Ожидающие автобуса,
заполняющие метро —
почти на верхушке глобуса,
крутящегося хитро…
Что и кого преследуете
транспортом городским?
Ждете, толпитесь, едете,
спрашивается, — за каким?
Остались бы на остановках —
небо увидеть вдруг,
в тряпье или аж в обновках
прячась от робких вьюг.
Остались бы на дворцовых
станциях под землей —
красивей, чем в Бирюлевых,
теплей промозглой зимой.
…Да, в общем, они и останутся
на всякой и каждой станции,
докуда метро берет.
Только одни заменятся
другими — покуда мелется
не перемелется род.
* *
*
Мне осталось меньше поездок, чем ему.
Это зафиксировано при входе в метро.
И значит, если уж по уму,
я не должен смотреть на него хитро:
мол, какой чудак, как нелепо одет,
какие раскидывает понты…
Потому уже, что долгосрочный билет
он приобрел, а не ты.
* *
*
Мой народ — мои бабушки, дедушки —
(я вышел весь из него)
сберегал даже мелкие денежки,
похлебку из ничего
варил и копал картошечку
под мелким, смурным дождем
(— Я семейство пасленовых тоже чту —
дотащим мешки вдвоем?).
В нем были крестьяне, рабочие
и красный директор — дед,
но картошечку с хлебом, впрочем, и
он так же мел на обед.
Богоносцем народ мой не был, но
носил свой крест и не крал,
и где было что перебрано,
переврано, точно знал.
(— Но кому ты сейчас долдонишь стих?
Никто уж не разберет…)
Мой народ был почище нонешних,
да вымер весь мой народ.
* *
*
Пока еще ходят рядом умные недоумки
в ковбойках из прошлого века и брючках — прикрыть наготу,
таскающие за плечами знаний полные сумки
и тупики в науках открывающие на ходу.
Пока еще они с нами — не уронено знамя
страны пристрастного знанья и засекреченных дел.
Того не ведают сами, но пока они с нами,
косят индийские свами на северный наш придел.
А вот говорить с ними трудно — мычат, талдычат занудно
о том, что им интересно и неизвестно тебе.
И жены их вдрызг бросают, и в их комнатенках скудно,
но все-таки, если честно, завидую их судьбе.
Ведь смысл этой самой жизни, ненужной твоей Отчизне,
ни женам твоим, ни детям, придется найти самому.
Они вот нашли и довольны — даже немного капризны…
А что придумали бомбу, — значит, быть по сему.
Памяти Александра Межирова
А если я и вправду заикаюсь…
А. М.
…И как Моисей, заикался он.
Но только пред той, в кого был влюблен.
Поэзией звали шалаву.
И ради нее беззаветно врал
и смерть на войне — контрамарку в рай —
другим уступил — как славу.
Она ж улыбалась ему порой,
и это казалось не сучьей игрой,
а знаком любви ответной.
И ради нее себя предавал,
крапленые карты судьбе сдавал —
и сам же проигрывал, бедный.
Но больше никто не любил ее так,
когда и соперник — друг, а не враг,
сынок гармонии блудный.
Хоть поговорить с ним можно о ней,
и, может быть, нет никого родней
в земной пустоте многолюдной.
В поезде
1
Жалко мать. Отца. Россию —
место родины, язык.
Жалко молодость и силу —
жить без них я не привык.
Как без щедрых, полубедных,
бедных матери с отцом
дотерплю до первых медных
труб над восковым лицом?
Обезлюдевшей России
как скажу: мол, снова жив?
…Что дарили — не спросили,
отнимают — не спросив.
2
Запах сна кисломолочный.
Новенький плацкарт полночный
мчит из прошлого меня,
чайной ложечкой звеня.
В этом прошлом целый город
и людей десятка два,
тех, кто мне, как прежде, дорог, —
лица помнятся едва.
Огоньки мелькают скучно —
в бездну ночи путь лежит.
Нестерпимо однозвучно
ложка чайная дрожит.