Подготовка текста, вступление и примечания Елены Чуковской
Он здесь в качестве гостя британского посла. В 7 ч. позвонил шофер, переспросил адрес (хотя я подробно продиктовала его сэру Исайе). Затем так: — Г-жа Чуковская, вам известно, что у вас в 9 ч. будет гость? — Да. — „Это гость такого высокого ранга, что я должен буду сделать пробный рейс”. (В центре города — пробный рейс!) Ну что ж, говорю, делайте пробный рейс...»
Их переписка началась задолго до личного знакомства. Сэр Исайя был еще с 1945 года знаком с Корнеем Чуковским, принимал его в Оксфорде в мае 1962 года, когда Чуковскому присудили там докторскую степень honoris causa[1]. После смерти Корнея Ивановича (28 октября
В последующие годы Лидия Корнеевна очень ждала мнения И. Берлина о своих «Записках об Анне Ахматовой». Напоминаю читателю, что они были опубликованы в Париже в издательстве «YMCA-Press», (т. 1 — 1974, т. 2 — 1980).
Л. К. была в 1974 году исключена из Союза писателей, в почтовых письмах надо было соблюдать осторожность. 20 ноября 1975 года Берлин пишет: «Я прочел также кое-что Вами написанное об А. А. и это так глубоко меня задело и напомнило мне столько „пережитого и передуманного”, что я не знал (и не знаю) как суметь сказать Вам чего-то не слишком недостойного». И в другом письме: «Это произвело на меня неимоверное впечатление: ничего лучшего не существует — так мне кажется — со времен Герцена и писем Байрона, как evocation[2] не только личности А. А., но и жизни и быта и внутреннего мира целого общества в обществе — по абсолютной правдивости, бесконечной моральной чуткости, полноте и — позвольте мне сказать — благородству (если можно так выразиться) — и, конечно, художественности…» (16/17 июня
В дневнике Лидии Корнеевны сохранилась запись о встрече с И. Берлином в марте 1988 года:
«Гость высокого ранга явился минута в минуту. Тяжелая шуба. Трость на руке. Что-то не совсем ладное с глазом (кажется). Но легок, быстр и свободен в движениях. От всякой еды отказался, согласился только на боржом.
Разговор был пустой, потому что я за все 2[1]/2 часа не могла оправиться от удивления.
Когда он ушел, я кое-как записала некоторые реплики.
Об АА: — Она была трудная. Я не виноват, что она сочинила миф.
— Пастернак изо всех сил не хотел быть евреем, он хотел быть белокурым, голубоглазым новгородцем...
— Бродский плох здоровьем. Он не будет жить долго.
— Когда К. И. был у нас в Оксфорде, он, я заметил, очень хотел приобрести английский костюм. Я повел его к хорошему портному. Тот сказал, что для джентльмена такого высокого роста и с такими длинными руками у него костюма нет. Я предложил сшить. „Могу, но это займет 7 месяцев”, — был ответ. Я подумал, что после такого ответа и таких сроков К. И. навсегда разлюбит Англию.
Потом пересказал свою встречу с АА (ленинградскую). Очень смешно изобразил, как Черчиль (сын) орал под окном „Исайя! Исайя!”»
— Это было ужасно, он был пьян.
О себе: — Я тогда был personanongrata, а теперь nonnongrata.
Я его в начале разговора спросила, как мне называть его:
— Исай Менделевич.
Конечно, для романа с АА, для выслушиванья неистовых речей[3] он недостаточно тяжел, он легок, а не тяжел.
Я его направила к Толе[4], соединясь с ним по телефону — Толя ахнул! — и на следующий день они встретились».
Еще через год, в апреле 1989 года, я приезжала в Лондон и гостила у своей давней подруги СильвыРубашовой. Мы подружились с Сильвой еще в 1962 году в Ялте, потом она уехала в Израиль, оттуда переехала с мужем в Лондон, работала на Би-би-си, написала автобиографическую повесть «Воробей на снегу» (М., «Слово», 1992). По моей просьбе сэр Исайя согласился дать интервью советскому телевидению, и мы ездили к нему в Оксфорд вместе с Сильвой и тогдашним лондонским корреспондентом Гостелерадио Всеволодом Шишковским. Было записано большое интервью, которое показали в России, а Берлин надолго подружился с Сильвой, и его последние письма к Лидии Корнеевне написаны ее почерком под его диктовку. Сильва была переводчицей первого тома «Записок…», вышедшего по-английски в Лондоне и США, после 1989 года она часто упоминается на страницах этой переписки.
В 2009 году в России широко отмечалось 100-летие со дня рождения И. Берлина. К этому времени переведены и изданы по-русски многие его статьи и книги (см.: И. Берлин. История свободы. Россия. «Новое литературное обозрение», 2001; Философия свободы. Европа. Там же).
В архиве Л. К. Чуковской сохранилось 7 писем И. Берлина. Одно из этих писем (от 20 ноября 1975) теперь находится в ОР РНБ (ф. 1414). Остальные в начале 2009 года переданы мною в РГАЛИ. 13 писем Лидии Чуковской хранятся в Оксфорде, в «Bodleian Library», The Isaiah Berlin Literary Trust[5]. Письма Л. К. Чуковской печатаются по ксерокопиям, которые любезно предоставил попечитель фонда мистер Генри Харди (HenryHardy). В эту публикацию не вошло одно письмо Лидии Чуковской (повторение предыдущего письма, которое она сочла утраченным). Все остальные письма публикуются полностью.
Часто упоминаемые в письмах имена: АА — Анна Ахматова, КИ — Корней Иванович [Чуковский], Б. Л. или Б. П. — Борис Леонидович Пастернак — не всегда развернуты, а даны в сокращении (иногда даже без точек), как у авторов. Сохранено также авторское написание названий книг и журналов с прописной буквы.
Очевидные сокращения развернуты без квадратных скобок. Слова, подчеркнутые авторами, выделены курсивом.
Пользуюсь возможностью поблагодарить Л. Г. Беспалову, Н. И. Крайневу, С. Рубашову и Ж. О. Хавкину за помощь и замечания при подготовке этой публикации.
[1] Во внимание к заслугам (лат.).
2 Воскрешение в памяти (англ.).
[3] Скрытая цитата из стихотворения Анны Ахматовой «Чугунная ограда...»: «Теперь твой слух не ранит / Неистовая речь...»
4 Анатолий Генрихович Найман (р. 1936), поэт, переводчик, эссеист, прозаик, мемуарист. Последние годы жизни Анны Ахматовой исполнял обязанности ее секретаря. Автор «Рассказов об Анне Ахматовой» (М., «Художественная литература», 1989) и романа об Исайе Берлине «Сэр» (М., «Эксмо», 2001).
[5] Библиотека «Бодлеана» в Оксфорде, Фонд литературного наследия Исайи Берлина (англ.). Указан № полки / № папки: 197/254; 198/140; 201/61; 203/93 — 8; 205/150 — 1; 210/137 — 40; 212/45; 216/43 — 4, 193; 217/40 — 3; 224/138 — 9, 159 — 62; 227/194 — 7; 229/263 — 4.
1. И. Берлин — Л. К. Чуковской
15 февраля 1972. Оксфорд[1]
15 февраля
Дорогая Лидия Корнеевна,
Этим письмом я хочу только нижайше поблагодарить Вас за Вашу доброту и «чуткость» — (слово, для которого в английском языке нет эквивалента) — за посланные Вами труды Вашего отца — я никогда прежде не видел его эссе о Толстом[2], очень интересное, книга о Некрасове у меня была в более раннем издании, однако получить ее из Ваших рук — невыразимое для меня удовольствие. Как Вы знаете, я любил и восхищался Корнеем Ивановичем и с превеликой грустью узнал о его кончине. Он очаровал здесь всех и оставил несравнимое ни с чем впечатление большой исключительности, интеллектуальной живости в сочетании с достоинством — не только в личном плане, в нем была некая проницательная критическая способность, широкая образованность и литературный дар (уж не говоря о его стихах для детей), оказавшие огромное влияние на чувство достоинства в деле, которому он посвятил свою долгую и исключительную жизнь. В этот момент я не собираюсь писать панегирик о нем: хочу только еще раз выразить свою глубокую благодарность за Вашу доброту. Если будет у Вас возможность послать мне другие труды К. И., я, конечно же, буду исключительно благодарен. Коли нет, я конечно же, отнесусь с пониманием.
Искренно Ваш Исайя Берлин
1 Письмо написано по-английски на пишущей машинке. Набланкесверху: «Wolfson College, Oxford. From the President. Temporary offices: 47 Banbury Road. Oxford. OX2 6NN. Telephone — 56711» («Вольфсон Колледж. От Президента. Временный офис: 47, ул. Банбури. Оксфорд») (перевод с англ. С. Рубашовой).
Приводим текст оригинала письма:
«15 February 1972.
DearLidiaKorneyevna.
This is only to thank you most profoundly for your kindness and „chutkost” (for which there is no English equivalent) in sen
Miss Lidia Chukovskaya, Moscow, Bakovka (Dachny Gorodok) Peredelkino, Ulitsa Serafimovicha 3, U.S.S.R.
2 Упомянута статья К. Чуковского «Толстой как художественный гений», впервые опубликованная в журнале «Ежемес. лит. и попул.-науч. прил. к журн. „Нива”» (1908, № 9, стб. 75 — 104) и переизданная лишь посмертно, через 62 года («Юность», 1971, № 9, стр. 87 — 94).
2. И. Берлин — Л. К. Чуковской
25 июля 1973. Оксфорд[1]
25. 7. 73
Многоуважаемая Лидия Корнеевна,
Прежде всего прошу извинения за то, что так долго не ответил — но я просто отучился писать: и почерк мой сделался неразбираемым — самые опытные палеографы остаются в состоянии полного отчаяния — это по-английски: а с русским еще хуже: диктовать некому; зачем же мне — какое я имею право — заплатить такой черной неблагодарностью за Ваше доброе и любезное письмо и «приложения», т. е. письма и статью КИ? Но ничего не поделаешь — Ichkannnicht anders[2], как кто-то когда-то сказал, — и мне остается только вторично просить Вашего прощенья.
А то что Вы мне прислали — очень, очень интересно: и я Вам страшно благодарен: я прочел и статью 1908 года о Толстом и письма по крайней мере два раза — с величайшим удовольствием (как и вообще почти все, что опубликовал Ваш отец). Статья о Толстом — несмотря на восторженный тон (который мне лично очень «симпатичен») мне кажется вообще одной из самых лучших вещей, когда-либо написанных о Толстом[3], — К. И. подчеркивает у Т<олстого> то самое «negativecapability»[4], о которой писал когда-то поэт John Keats[5] — и которое совершенно неправильно приписал Тургеневу Ренан — в своей «надгробной» о нем речи в Париже[6] — это сказочное умение переселиться в других — другого — в Анну, Пьера, Денисова, в лошадь (ведь это Тургенев Толстому когда-то сказал — что он вероятно когда-то сам был лошадью и помнит свою «прежнюю жизнь». — Боже мой с какими ужасными грамматическими [ошибками] я Вам пишу — как полуграмотный ребенок!) — и переносит читателя в чужие организмы — каждый с своим центром и своей атмосферой, своей личной «мелодией» — а не на какую-то безличную иголку, на которую нанизывают качества — атрибуты — т. е. те блестящие, но мертвые виньетки, которыми щеголяют самые лучшие французские писатели, и Бальзак, и Флобер, и даже Пруст. Все это и тонко, и глубоко, и блестяще и, как повсюду у К. И., — невероятно занимательно — не профессорское, не литературно, а «спонтанно» полно жизни и «реальности» — искрится как у Герцена — естественно, как у самого Толстого (19-го столетия) — и от этого становится легче и веселее и не тяжелеет дух как после чтения, скажем, Матью Арнольда (или Овсянико-Куликовского) или какого угодно немца — Лукача и особенно Томаса Манна[7]. Но мне кажется интересно и то, что (хотя об этом не говорят из разных соображений) кругозор Толстого все-таки — барина. Все живые люди у него или аристократы, или та часть мира, с которой аристократы — или скорее помещики — входят в близкие сношения — только известного типа мужики (т. е. свои — не Каратаев), да и коровы, лошади, собаки, реки, деревья, небо, земля; остальное иногда очень деревянно: и крестьяне стилизованны: святые, простые, peysan’ы[8], — а средний класс — буржуазия — вообще не существует! Миры Достоевского или Чехова ему как будто недоступны. Он Бог — творитель только мира Толстовских родственников и друзей и знакомых: только дворян. Но иллюзию он создает полную: когда читаешь его, другого мира нет. Все живет им: пантеизм: пантолстоизм — все называется его именами — как у Адама в раю — других вещей, людей, природы, имен, слов — нет. Но я не должен разглагольствовать так — без конца — и надоедать Вам — ни в чем не повинной — за то что Вы мне доставили такое истинное удовольствие. Но вот еще одно о Толстом и К. И.: он протестует против философствования Толстого — как, в свое время, протестовал Флобер («ilmoralise! etilphilosophise»[9]), дуб — натура — Бог, создавший небо и землю — не должен вдруг заговаривать — и лекции читать. И поэтому покойный Б. Л. Пастернак когда-то мне сказал (когда я ему рассказал, что Ахматова обрушилась на Чехова), что Чехов единственный русский писатель, который никогда не обращается к читателю — («он все растворил в искусстве — это наш ответ Флоберу» его слова) — и хорошо сделал. А мне все-таки кажется— и я когда-то маленькую книжку об этом опубликовал — («Ёж и лиса»[10] — написано это было как статья) — что в этом раздвоении — неодолимого интереса ко всему (барскому! или это ложное и вульгарное обвинение?), понимания всей многообразной, пестрой, разбросанной вселенной — это с одной стороны; и упрямого желания все это подчинить какому-то одному, простому, центральному — морально-духовному принципу — все объяснить, все упростить: все сделать прозрачным, ясным, соединенным — зеленая палочка — и сделать это словами, а не искусством, воображением (которое от нечистого идет), которое все меняет и прихоти служит — это «tension»— трение — это коллизия, которую так блестяще описывает КИ (когда говорит, что у многих дидактическое выдается за искусство, а у Толстого наоборот — и дидактическое искусством становится — он творческое за дидактическое выдает) — это есть то самое электричество, которое играет в его труде — оно — это трение — коса на камень — которая проходит в мыслях и чувствах Толстовских «героев» — («почему я это делаю? этой жизнью живу?», «а может быть, это все фантазия и нечестный самообман? — mauvaisefoi»[11] — об этом Тургенев подтрунивал и Толстого страшно раздражал) — это есть именно то, отчего у него все двигается: без этого он стал бы вторым Диккенсом (вторым, не первым) или просто реалистом? Ну, как сказал Тургенев, «довольно»![12] Я стареюсь и становлюсь болтуном! Но если я бы знал об этой статье К. И. в 1949, или 1950, когда я написал (или скорее продиктовал наспех) мою книжку — статью о Л<ьве> Н<иколаевиче>[13], то я бы ее иначе написал — или вообще не написал: ведь К. И. главное сказал: как жаль, что это так долго осталось неизвестным! — хотя я уж очень Вам наскучил, но я должен прибавить пару слов о письмах К. И. (в «Воп<росах> Литературы» за 1972), которые Вы мне прислали[14]: все хороши и интересны: особенно о формализме (Горькому); и в письме к Каверину: очень трогательно его письмо к бедному Андрееву (которого звезда совсем поблекла и поделом) и честно и смело-жесткое письмо Щепкиной-Куперник (кто ее теперь помнит? или в СССР помнят?); Маршака он переоценил (и знал это, я думаю: но юбилярам правду неучтиво говорить). Самое замечательное это письмо к Дару: о его интересе ко всему (как у Толстого) и неиссякаемой жизненной энергии — и любви к жизни — и нелюбви к собственным произведениям. Это последнее
я особенно хорошо понимаю. Хотя я очень далек от того, чтобы себя сравнить с К. И. — я себе цену знаю, и до колен К. И. не достигаю — но это чувство я разделяю вполне. И я презираю свои книжки; и я себя чувствую полным шарлатаном, когда получаю почетные степени от университетов — вот надул я их по-видимому — это ощущение я как никто разделяю — и как-то благодарен
К. И. за него — значит можно быть порядочным человеком и так о себе думать: приносит утешение. О моих встречах с К. И. — три-четыре раза в Москве — Переделкине в 1945, 1956 и в Оксфорде — никогда не забуду. Первая — в присутствии J. B. Priestley[15] — была очень комична. В другой раз — если таков будет — кто знает, может быть посчастливится, и встретимся — а теперь, как К. И. Толстому в своей статье — могу Вам только сказать — спасибо. Все, что относится к К. И., меня интересует. Не забудьте меня!
С глубокой благодарностью и «SympathieIntellectuelle»[16]
IsaiahBerlin
P. S. Боже мой, как все это не так вышло: безграмотно и неуклюже! Я как пианист, который играть не хочет, потому что себя сам ужасает: звуки не те. Простите за каракули, и вообще за все это «послание».
1 Письмо написано на бланке со штампом сверху: «Hea
[2] Я не могу иначе (нем.).
[4] отрицательная способность (англ.).
5 Джон Китс (1795 — 1821), английский поэт. В письме к братьям Д. и Т. Китсам от 21 декабря 1817 г. он писал: «Отрицательная способность означает, что человеку свойственна неуверенность, тайны, сомнения, при этом он не утруждает себя постижением реальных событий и их причин».
[6]Жозеф Эрнест Ренан (1823 — 1892), французский писатель, историк, филолог.
1 октября (19 сентября) 1883 года он выступил в Париже на похоронах Тургенева.
7 Названы Мэтью Арнолд (1822 — 1888), английский литературовед, эссеист, поэт; Д. Н. Овсянико-Куликовский (1853 — 1920), русский литературовед;
Георг (Дьердь) Лукач (1885 — 1971), венгерский философ, литературный критик; Томас Манн (1875 — 1955), немецкий писатель.
[8] крестьяне (франц.).
[9] «он морализирует! и он философствует» (франц.).
11 недобросовестность (франц.).
12Имеется в виду рассказ И. С. Тургенева «Довольно».
[14] «Письма К. Чуковского разных лет». Вступ. ст., публ. и коммент. Л. Крысина. — «Вопросы литературы», 1972, № 1.
[15] Джон Пристли (1894 — 1984), английский писатель, журналист.
[16] с взаимным влечением ума (франц.).
12 сентября 1973. Переделкино
Dear sir Isaiah,
Ваш почерк для меня не препятствие, для меня препятствие Ваша ручка.
Я могу читать сама только нечто, написанное фломастером — т. е. тем орудием, каким пишу я — либо машинопись при хорошей ленте. Но русской машинки у Вас наверное нет, а вот фломастеры продаются повсюду. (Мне их посылают.)
Рада, что статья Корнея Ивановича о Толстом пришлась Вам по душе.
Я тоже ее люблю. Прочитала уже после его смерти[1]. Не понимаю, почему он не включил ее в Собрание Сочинений, наверное просто о ней позабыл; мы ее нашли в архиве…
Да, АА не любила Чехова. Впервые ее презрительный отзыв меня огорчил (в
1) Чехов изображал такие положения, из которых нет выхода. А на самом деле из всякого положения существует мужественный выход.
2) « — Вы заметили, что художников Чехов всегда изображает бездельниками? И в „Попрыгунье” и в „Доме с мезонином”. Труд художника один из самых тяжелых даже физически: тысячи верст топтания перед картиной»[2].
Но зато один раз, в Ташкенте, когда кто-то совершил дурной поступок (в быту), АА вдруг сказала:
— Вы подумайте: могли бы так поступить Чехов или Короленко?
У Бориса Леонидовича с Чеховым отношения были тоже сложные. Он ведь тоже его очень долго не любил — то есть думал, что не любит, не читая. А в 50-ые годы прибегал к КИ и хватал том за томом, и восхищался и мычал, и о книге К. И. «Чехов» говорил нечто немыслимо-пастернаковски-восторженное.
Я думаю, то поколение людей, к которому принадлежали и А. А. и Б. Л. вообще не любили Чехова, чем-то себя ему противопоставляя. Не знаю.
Один мой друг (т. е. моего поколения, а не АА и Б. Л. ) сказал мне:
— Я думаю, у русского человека нельзя спрашивать: «кого ты больше любишь: Толстого или Чехова?» Как у ребенка нельзя: кого больше — папу или маму.
Он прав. Тут даже не то, что вот кого больше любишь, а просто без обоих нельзя жить.
Почему-то у поколения АА и Б. Л. была потребность сбрасывать Чехова с корабля современности. Но я еще не знаю, в чем причина, не понимаю того времени.
Насчет Маршака Вы не совсем правы. Суждение К. И. о нем вовсе не было юбилейным — он и до юбилея писал и говорил то же. Знал наизусть:
Вскормил кукушку воробей —
Бездомного птенца.
А тот возьми да и убей
Приемного отца[3].
С Маршаком дело, на мой взгляд, обстоит так (я просидела возле него в кресле лет 9 подряд, а потом сиживала периодически еще лет 25)[4]: у него был гениальный слух и сверхъестественное чувство стиля. И то и другое было гораздо выше его дарования. Из собственных его вещей я люблю «Пожар» и «Почту» и «Мяч» и еще кое-что из переводов только Бернса, «NurseryRhymes»[5] и быть может куски Калевалы:
Мать, утратившая дочку,
Не должна кукушку слушать.
Сонеты Шекспира переведены хорошо, то есть никак. Для меня это просто пустые листки бумаги. Сравните 66-ой у Маршака и Пастернака!.. Лирического Маршак не понимал, не любил и не мог. Любил только эпос или народную песню, частушку. Собственная его лирика — не лирична; я люблю, кажется, всего 4 строки:
Ты уже там, на другой стороне.
Но протяни свою руку,
Чтобы по-твоему вынести мне
Ту же предсмертную муку[6].
Из его статей нужно, мне кажется, прочитать единственную «Об одном стихотворении». В ней 1[1]/2 страницы о лермонтовском «Выхожу один я на дорогу». Нет, еще одну: о сказках Пушкина[7]. Остальное нельзя брать
в руки.
Понимал он и ценил Пушкина, Баратынского, Шекспира, Блэйка, Гомера, Калевала, английские песенки (как он их перевел!); Ахматова, Блок и Манд<ельштам> и Пастернак ему были вполне чужды. У Блока любил одно стихотворение:
Петроградское небо мутилось дождем.
В детской поэзии вкусы его и К. И. разительно совпадали. Я могла всегда сказать наперед, что им обоим понравится, а что — нет.
А каких наших теперешних поэтов Вы любите? Знаете ли Вы Самойлова, Вл. Корнилова, Межирова?
Возвращаюсь к К. И. Мне очень хочется послать Вам еще что-нибудь его или о нем, но я не знаю, чтбо у Вас уже есть, а у нас экземпляры на счету. Пожалуйста, напишите, я постараюсь добыть и прислать.
Простите полное безобразие этих страниц. Но пишу лежа и каждую минуту листки падают за кровать. Конечно, можно было бы дождаться, когда перейду в вертикальное положение, но очень хотелось ответить скорей. Вы меня раззадорили.
Будьте здоровы. Жму руку
Л. Чуковская
12 сентября 1973
Переделкино
Бога ради, не пишите мне ни по какому адресу, кроме моего московского. Вот он: [дается адрес. — Е. Ч.]
[3] Из трагедии В. Шекспира «Король Лир» (строки из песни шута, переведенные Маршаком).
[5] «Детские стишки, побасенки, прибаутки» (англ.).
7 С. Маршак. Заметки о сказках Пушкина, т. 7, стр. 7 — 17.
18 февраля 1974. Москва
Dear sir Isaiah.
Посылаю Вам — с большим опозданием — мою книжку о «Былом и Думах» Герцена[1]. Мне никак не удавалось достать для Вас экземпляр; наконец я выпросила его у друзей — и вот, отрезав надпись, посылаю своего урода.
Читать мою книгу стоит, если стоит — начиная с главы «Это горит и жжет», т. е. со страницы 140; остальное мне кажется банальным и интереса не представляющим.
Пожалуйста, во всех случаях, подтвердите получение или неполучение.
Лидия Чуковская
18/II 74
[1]Лидия Чуковская. «Былое и Думы» Герцена. М., «Художественная литература», 1966.
5. И. Берлин — Л. К. Чуковской
20 ноября 1975. Ява
As from All Souls College
Oxford
20 ноября 1975 England1
Многоуважаемая Лидия Корнеевна,
Я поступил с Вами гнусно: получил от Вас замечательное письмо в 1973, в котором вы мне сообщали очень и очень интересные вещи о Чехове и отношениях к нему и А. А. и Б<ориса> Л<еонидовича> (которое мне много объяснило), а потом, годом позже, прислали мне свою чудную (не знаю, почему Вы себя очернили — ничего менее банального я в жизни своей не прочел) книжку о Герцене. А я заплатил Вам черной неблагодарностью — даже уведомления о получении книжки не отправил — т. е. попросил секретаршу послать, а потом нашел непосланную в каком-то ящике письменного стола — почему и как не понимаю — хорошо говорить о том, что я и полон был всяческих забот, и работы, и болел и прочая, и прочая — ничего это объяснить не может — я просто негодный человек, недостоин ни капли уважения, и даже прощения не осмеливаюсь просить. А теперь я откуда пишу Вам? из дальнего Востока — где у меня вдруг два часа «досуга» — я по пути из Австралии домой в Оксфорд. А вся правда вот в чем : 1) Я отвык по-русски писать: и языка настоящего у меня нет — то, что итальянцы называют «mancanzadi parole»[2] — т. к. я перестал по-русски и писать и думать с 1919-го года, когда мне было 10 лет — но — ничего более — если не мучительного — то неодолимого, чем переполняться мыслями, словами по-английски, и не иметь возможности процедить этого через слишком узкую «шейку» бутылки, особенно человеку, у которого в голове царит постоянный беспорядок — джунгли (как тут на острове Ява, на котором нахожусь) — кусты ненужных слов — о, как я завидую тем, которые думают стройными, логически связными, ясными мыслями. (Вы сами можете удостовериться, что пишу я безалаберно, с ошибками и грамматическими и всяческими) — и потому я откладывал и откладывал в какой-то дальний ящик мой ответ — несмотря на то, что Ваше письмо и книга глубоко и «перманентно» тронули и трогают меня по сей день.
2) Я прочел также кое-что Вами написанное об А. А.[3]: и это так глубоко меня задело и напомнило мне столько «пережитого и передуманного», что я не знал (и не знаю) как суметь сказать Вам чего-то не слишком недостойного.
Все это вместе взятое меня парализовало. И это письмо не письмо, а только недостойный суррогат письма: и моление милосердия (как ужасен мой русский язык!). По поводу Чехова я понимаю: все это поколение — и символисты, и акмеисты — весь «серебряный» век не могли восторгаться Чеховым — расстояние между Baudelaire — Verhaeren — Nietzsche[4], и греко-римской классической литературой и Дантом и т. д., и Чеховым уж очень велико.
Как только (чуть не написал «толико» — я ведь все путаю) вернусь в Англию, попробую найти те статьи Маршака, кот<орые> Вы назвали. У нас вероятно весь Маршак найдется. (А о Самойлове, Корнилове, Межирове ничего не знаю: как и где их найти? а более знаменитые мне не по душе.) И труды К<орнея> И<вановича> — собрание сочинений у нас есть — я собираюсь сесть и прочесть все: я только что освободился от моей бюрократической должности и профессуры — слава Богу — теперь имею возможность вернуться к русским книгам! Помимо литературной ценности это для меня освежающая ностальгия — еще Б. Л. Пастернак меня пенял за то, что я смотрю на все истинно русское какими-то зачарованными глазами. Это правда: на старости лет начинается рецидивизм: я даже Левитова[5] и Ко (которых презирал Ваш отец) могу читать. А Герцен! Это величайшая любовь всей моей жизни: и поэтому я Вашу «этюду» прочел с восторгом: ленинские цитаты «andall»[6], как говорят англичане.И у Вас (если позволите мне это сказать) «осердеченный ум»: об уникальности «Былого и Дум» никто на Западе не писал: недавно я встретился с одним из герценовских французских правнуков: и он грустно заметил, что западная интеллигенция, даже французские коммунисты, которые по-русски не читают, только и знают о Герцене те русофобские пакости, которые писал о нем еще до войны г-н E. H. Carr[7] в своем «romanticexiles»[8] — хлестко и даже талантливо написанный пасквиль о русской эмиграции 19-го века. О Гервеге[9] забыть можно и нужно: несмотря на свою дружбу и с Вагнером, и с Марксом, бесталанный он был поэт — и поделом забытый человек. А ведь Толстой, который уж не так любил Г<ерцена> лично, был прав: ведь даже Достоевский назвал Г<ерцена> поэтом: и Белинский, как всегда (по отношению к друзьям своим) попал в самую точку: в центр Герценовского таланта. Каковы Ваши отношения с Белинским? Старые русские экс-формалисты — как напр<имер> Роман Якобсон и его ученики его «развенчали» — а меня он греет: несмотря на все неистовства и ошибки и непонимания он, именно он, создал тот новый поток литературной критики, который называется «commitment», «engagement»[10], который развился так широко и интересно на Западе за последние тридцать-сорок лет; — то отношение к искусству, которое не делит человека на куски — на роли — не отделяет гражданина от писателя, политику от этики, общественное от личного. Все это пошло из России от великих ее писателей — но отцом всего этого, мне кажется, несмотря на несимпатию к нему и Достоевского после 1849, и Толстого, все-таки Белинский; и это «перепахало» литературу во всем мире; и все что Вы так чутко, и ярко и с таким глубоким, правдивым и острым чувством, без пафоса, говорите о целостности Герцена — об отпечатке его личности во всем им написанном — есть часть того же феномена. Мир делится на тех, которые этим живут, и тех, которым это глубоко противно: Пруст, Элиот, Стравинский и т. д.: «наши» и «не наши». Удовольствие, мне данное Вашей книгой, неописуемо. Ну, вот.
Мне кто-то рассказал, что Вы намереваетесь написать критику второй книги Надежды Манд<ельштам>. — Надеюсь, что это Вы сделаете. Хотя ясно, сколько злобы должно было накипеть в этой груди, но все-таки восстановить правду и справедливость, доброе дело: и обо мне она чушь написала — не злую, и ошибки более или менее понятны — но все-таки полная чепуха: ни слова правды[11]. Но это мелочи. Это письмо я пошлю Вам где-то в Сингапуре или Сиаме — надеюсь, что дойдет. Ждать до Оксфорда я неспособен — «жжет и горит» — чувство моей виновности. Опять челом бью — прощения прошу. Все, что мне прислали, и статью К. И., и книгу Вашу, и особенно письма, мне очень ценны. Если Вы надо мной смилостивитесь (и закроете глаза на мою орфографию), то, пожалуйста, пришлите ответ, а то я себе не прощу.
Yours sincerely Isaiah Berlin[12]
[1] Как бы из Колледжа Всех Душ. Оксфорд. Англия (англ.).
2 нехватка слов (итал.).
3 Речь идет о «Записках об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской, отрывки из которой были впервые напечатаны в сб. «Памяти А. А. Ахматовой» (Paris, «YMCA-Press», 1974, стр. 43 — 198).
4 Названы Шарль Бодлер (1821 — 1867), французский поэт; Эмиль Верхарн (1855 — 1916), бельгийский поэт, Фридрих Ницше (1844 — 1900), немецкий философ.
5 Александр Иванович Левитов (1835 — 1877), русский писатель.
6 Намек на цитаты из статьи В. И. Ленина «Памяти Герцена», приведенные на страницах 58, 69, 78, 102, 125 и 134 книги Лидии Чуковской, о которой пишет
И. Берлин; «andall» — «и все прочее» (англ.), рефрен в припеве народной английской песни «UncleTom...».
7 EdwardHallettCarr (1892 — 1982), английский историк, журналист, специалист по международным отношениям.
8 романтические изгнанники (англ.)
9 Георг Гервег (1817 — 1875), немецкий политический поэт. Об его отношениях с
А. И. Герценом см.: «Былое и думы», ч. V <Рассказ о семейной драме>.
10 ангажированность, погружение в интересы общества (англ.).
11Во «Второй книге» Н. Я. Мандельштам И. Берлин упомянут несколько раз. Подробнее см. «Вторую книгу» по указателю имен.
12 искренне Ваш Исайя Берлин (англ.).
4 февраля 1976. Москва
4/II 76
Dear Sir Isaiah! Получила, уже давненько, Ваше письмо, а отвечаю не сразу, хотя и письмо Ваше и мой ответ все время шевелятся в душе. Вы спрашиваете о Белинском. Радуюсь сходству между Вашим вкусом и моим: я очень его люблю. Я вообще люблю «литературу о литературе», а не формализм, структурализм, литературоведение и пр. Пишущий о литературе должен быть писателем. Тогда и ошибки не страшны. Мало ли в чем ошибался Белинский! Он был замечательным писателем, им и остается и останется во веки веков. Письмо его к Гоголю — произведение искусства, и без этого письма Герцен не сразу нашел бы форму «Писем к будущему другу», «Писем к противнику», «Писем к путешественнику», да и вообще свою форму… А как я люблю письма Белинского, обычные, ежедневные, по два печатные листа каждый! Какой чистый и горячий человек и какая злая судьба.
О наших поэтах — Вы спрашиваете, где их достать? Я не знаю, я плохо ориентируюсь, но мне говорили, будто в Париже существует магазин советской книги — может быть оттуда Вам удастся выписать? Вот перечень моих любимых:
Д. Самойлов. «Дни», М., изд-ство «Советский Писатель», 1970
Д. Самойлов. «Равноденствие», М., изд-ство «Художественная литература», 1972
Д. Самойлов. «Волна и камень», М., «Советский Писатель», 1974
Арсений Тарковский. «Стихотворения», М., «Художественная литература», 1974
Мария Петровых. «Дальнее дерево», Ереван, изд-ство «Айястан», 1968
Вл. Корнилов. «Пристань», М., «Советский Писатель», 1964
Вл. Корнилов. «Возраст», М., «Советский писатель», 1967
Эти книги дают неполное представление об авторах, да уже и для них самих устарели, но все-таки дают.
У Самойлова еще очень интересная работа: «Книга о русской рифме», М., изд-ство «Художественная литература», 1974.
Что касается моего ответа вдовствующей даме[1], то он сильно затягивается, п<отому> ч<то> к моему удовольствию, становится книгой об АА. Но и портрет вдовицы я тоже пытаюсь создать. Называться мой опус будет «Несчастье»[2]. Да, это большое несчастье. Когда я подумаю, что кто-нибудь пользуется этой книгой для справок — мои седые волосы поднимаются дыбом. Кстати, указатель там на нижайшем уровне: «Жуковский, Василий Иванович — поэт». Василий Иванович это Чапаев, герой гражданской войны; поэт же был Василий Андреевич. В указателе перепутаны даты смертей и рождений, имена, отчества, фамилии, профессии и пр. Я понимаю: вдовица за указатель не в ответе, его составляла не она. Но сама книга — лживая, хулиганская, невежественная и хлестаковская. «Нас было трое, только трое»; «весь наш жизненный путь мы прошли вместе». Это она пишет о двух великих поэтах и о себе! Для моего слуха это звучит так же, как если бы жена Баратынского писала о Пушкине, Баратынском и о себе: «Нас было трое, только трое». Она изображает себя ценительницей стихов, между тем не в состоянии процитировать ни одной стихотворной строки без ошибки: от Пушкина до своего супруга. «Я не буду бегать в библиотеку за справками, это сделают за меня». Олимп! Столько грязной лжи о людях, в первую очередь о тех, кто спасал ее в самое черное время. Столько лжи вообще, что у меня такое чувство, будто я пытаюсь ведрами вычерпать море. Очень много лжи об АА, под покровом преданности и любви... В этой книге все глаголы лгут, например об АА: «увиливала», «отлынивала». Да и прилагательные тоже. Да и факты.
Первая книга была вполне благопристойна и даже представляет безусловную ценность: в ней последовательно рассказана биография поэта. Вторая же — монолог, сбивчивый, путаный, без начала и без конца, река самоутверждения и хамства. Очень примечательно, что А. А. (которая к вдовице действительно была привязана), отказалась читать первую книгу и так и умерла, не прочитав[3]; вторая же написана только потому, что АА умерла; в ее присутствии (среди живых) подобная непристойность не только не могла быть написана, но и замышлена.
Вдовица полагает, будто все умерли. Ан нет, еще не все.
Но это не радость — писать о несчастье. И большая помеха для моей основной работы. Однако, я впряглась и должна исполнить свой долг… А еще я обязана написать о К. И. — тоже должна успеть до тех пор, пока не умру или не ослепну. Написала о своем детстве — о нем молодом. А хочется написать о нем — критике и затем его смерть.
Вы собираетесь прочесть все 6 томов?[4] Читая, помните, что те же вещи, когда выходили в виде отдельных статей и сборников, были гораздо сильнее. И что главное — том 7…[5]
Маршак совершенно погублен полнотой. В качестве избранного предлагаю Вашему вниманию всего две вещи: «О сказках Пушкина» и «Об одном стихотворении» («Выхожу один я на дорогу»).
А читали ли Вы работы В. Непомнящего о Пушкине? Очень, на мой взгляд, замечательные.
Представьте себе, у меня к Вам дело. Недавно — то есть уже месяца 2 тому назад — раздался телефонный звонок из Оксфорда. Фамилия говорящего осталась нами не расслышанной; имя и отчество — Гарольд Давидович. Так вот, предложено было издать в Оксфорде «Чукоккалу»… Моя дочь (наследница К. И., Елена Чуковская) ответила, что была бы рада, но Оксфорд должен обратиться за разрешением во Всесоюзное Общество Авторских Прав (согласно конвенции). Далее всё умолкло…
Будьте здоровы и, пожалуйста, пишите мне на досуге. Жму руку
Л. Чуковская
1 Ответ Надежде Мандельштам на ее «Вторую книгу» (Париж, «YMCA-Press», 1972).
2Так в процессе работы называлась книга Лидии Чуковской «Дом поэта». Книга не закончена и издана посмертно. См.: Лидия Чуковская. Сочинения в 2-х томах.
М., «Арт-Флекс», 2001. Т. 2.
3 Подробнее об этом см. Записки, т. 3, стр. 315.
[4] Имеется в виду издание: К. Чуковский. Собр. соч. в 6-ти томах. М., «Художественная литература», 1965 — 1969.
[5] Седьмой том существовал только в мечтах автора. В него вошли критические статьи, которые Чуковский хотел включить в свое Собрание сочинений, но издательство по конъюнктурным причинам их отвергло. В письме к дочери 30 октября
19 февраля 1978. Москва
Dear sir Isaiah, вообразите мое удивление и мою радость: я получила Вашу книгу «Russian Thinkers»[1] и была польщена пометкой издательства «Sentattherequestoftheauthor»[2].
Предвкушаю чтение. Благодарю.
Пользуюсь случаем, чтобы поздравить Вас с наступившим Новым Годом.
Очень вглядываюсь в Вашу фотографию: ведь я слышала о Вас, читала Вас, но никогда не видела.
Будьте здоровы и веселы.
Л. Чуковская
19/II 78
Москва
1 «Russian Thinkers», ed. Henry Hardy and Aileen Kelly, with an introduction by Aileen Kelly. London, «Hogarth Press», 1978 («Русские мыслители», Лондон, «Хогарт-пресс», 1978) (англ.).
[2] Послано по просьбе автора (англ.).
14 февраля 1981. Москва
14/II 81
Dear sir Isaiah!
Моя дочь была счастлива, получив Ваше любезное письмо[1]. Обе мы порадовались, что номер «Вопросов Литературы» с воспоминаниями о Блоке дошел до Вас[2]. Известно ли Вам о томах «Литературного Наследства», посвященных Блоку? Они вот-вот должны выйти[3].
У Ахматовой есть стихотворение о Блоке, начинающееся строкой
Не странно ли, что знали мы его?
Правда, мне очень странно думать, что когда мне было 13 лет, я видела его и слышала, как он читает «Возмездие» и стихи.
Вы спрашиваете, получила ли я Ваши воспоминания? Нет, увы, нет! Читала отрывки в английской газете[4]. А хочу не отрывки, а всё. Отрывки ослепительны.
Видели ли Вы мой второй ахматовский том? Не рассердил ли он своею толщиною? 5
Мы с моею дочерью Еленой (домашнее имя Люша; взрослое — Елена Цезаревна), живем вместе в квартире Корнея Ивановича в Москве, а иногда на даче в Переделкине (где бывали Вы). Люша Вам кланяется. Она — наследница К. И. и усердно разбирает его архив. По профессии она — химик, но совместная с К. И. работа над «Чукоккалой», а потом возня со всеми его изданиями и колоссальным архивом сделали ее химиком-литератором.
Ваши воспоминания об Ахматовой и Пастернаке очень художественные; о Пастернаке и очень щедры, богаты[6].
Смею ли я мечтать о Вашем четвертом томе?[7]
Будьте здоровы и счастливы.
Л. Чуковская
[1] Привожу это письмо: «9 декабря 1980. Многоуважаемая г-жа Чуковская, я Вам очень благодарен за статью о Корнее Ивановиче, которую Вы мне так любезно прислали, и прочел ее с большим удовольствием. Встреч с ним я никогда не забуду: это было для меня супер-истинным удовольствием: и я все им написанное читаю с каким-то упоением — так живо, чутко, умно и блестяще мне его критика кажется. Спасибо Вам еще раз: передайте, пожалуйста, если Вы ее видите, Лидии Корнеевне, которую я к сожалению лично не знаю: я послал ей статью — лекции об Ахматовой и Пастернаке, которая, надеюсь, дойдет. С искренними пожеланиями. И. Берлин».
[2] Упомянут журнал «Вопросы литературы», 1980, № 10, посвященный 100-летию со дня рождения Александра Блока. В этом номере впервые опубликованы отрывки из дневниковых записей Чуковского о Блоке.
[3] Речь идет об издании: «Александр Блок. Новые материалы и исследования». В 5-ти книгах. М., «Наука», 1980 — 1993. В тома 2 и 4 вошли мои публикации из архива Корнея Чуковского.
[4]Isaiah Berlin. Conversations with Akhmatova and Pasternak. — «The New York Review of Books», 20 ноября 1980 (Исайя Берлин. Беседы с русскими писателями. «Нью-Йорк Ревьюоф букс».)
5Имеется в виду книга: Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. 1952 — 1962. Париж, «YMCA-Press», 1980, 626 стр.
[7]Упомянутакнига: Isaiah
24 мая 1981. Москва
Dear sir Isaiah!
Вы — единственный читатель моих «Записок об Анне Ахматовой» на Западе, чье мнение меня горячо занимает. Ваш отзыв о I томе был для меня праздником. Но 2-ой том совсем не похож на I-й и, быть может, он Вам по душе не пришелся? А может быть Вы его еще не прочитали?
Пожалуйста, прочтите и напишите мне, я жду Вашего отклика с нетерпением!
Читала в газете Ваши воспоминания об Ахматовой и о Пастернаке[1]. Чудесно, в особенности о Пастернаке. Живо, богато, блистательно и правдиво. Думаю о том, как они оба счастливы были бы это прочесть. В воспоминаниях об Ахматовой есть крохотная описка: Вы не могли в
Слышала по радио, что выходит 4 тома собрания Ваших сочинений. Вот бы мне их получить! Может быть попробуете послать через Ефима Григорьевича Эткинда?[2](Париж). Или еще как-нибудь?
Помните ли Вы, что 1 апреля 82 года моему отцу исполнится 100 лет? Конечно, по этому случаю, я прочитаю в газетах, что он был «любимцем советской детворы». Но ведь он, кроме того, в некотором роде оксфордец… Сейчас я веду странную борьбу, не предскажешь, чем она кончится. Меня известили, что Президиум Правления Союза Писателей постановил выселить из Переделкина нашу семью. (Дача ведь не собственная — арендованная.) Это, конечно, прекрасный способ отметить столетний юбилей Корнея Ивановича. Нам бы выехать оттуда — не такая уж беда, но дело в том, что мы организовали там музей, настоящий музей Корнея Чуковского, через который (без всякой рекламы) прошло уже более 27 тысяч человек, детей и взрослых: москвичей и жителей других городов Советского Союза, а также иностранцев, славистов и неславистов. Дача разваливается, потому что Литфонд ее не ремонтирует (из-за меня), а сейчас вот получили мы такое письмо. Мы решили не двигаться до суда (грозят судом). Не думала я дожить до разорения дома Корнея Ивановича, каждая книга (а их 5 тысяч томов), каждая игрушка нами сохранена, и письменный стол, и оксфордская мантия, и все картины Репина, Коровина, Бориса Григорьева, и все фотографии. Не каждый писатель оставляет у себя на стенах и на полках и на столе историю русской литературы — а он собрал и оставил, и мы сохранили все до нитки — людям на радость. (Мы — единственный частный Музей в Советском Союзе!)
Я экскурсий не вожу — их водит бывшая секретарша Корнея Ивановича и иногда моя дочь — но начальство не может перенести, что дня 3 в неделю я все-таки живу там. Дача видно кому-то из членов Союза приглянулась — почему бы не отнять?
Та же судьба ожидает и дачу Пастернака.
Несколько порядочных писателей пишут заступнические письма «наверх», а я решила написать Вам.
Будьте здоровы
Лидия Чуковская
24/V 81
[2] Ефим Григорьевич Эткинд (1918 — 1999), специалист по французской и немецкой литературе, профессор. В 1974 году был вынужден уехать из России. Вплоть до начала перестройки он был представителем интересов Лидии Корнеевны на Западе, помогал изданию ее книг, пересылал ей с оказиями авторские экземпляры ее запрещенных в России заграничных изданий.
10. И. Берлин — Л. К. Чуковской
16/17 июня 1981. Оксфорд
16/17 июня, 1981
Dear Lydia Korneyevna,
Ваши письма (14.2 и 25.5) доставили мне огромное удовольствие и, конечно, меня глубоко тронули. Вы спрашиваете меня о Ваших «Записках об А. А.»: я, конечно, прочел их от доски до доски — и по-французски — Entretiens
и т. д.[1], а потом и по-русски. Это произвело на меня неимоверное впечатление: ничего лучшего не существует — так мне кажется — со времен Герцена и писем Байрона, как evocation[2] не только личности А. А., но и жизни и быта
и внутреннего мира целого общества в обществе — по абсолютной правдивости, бесконечной моральной чуткости, полноте и — позвольте мне сказать — благородству (если можно так выразиться) — и, конечно, художественности не уступает никому: и книги Надежды Мандельштам дают реальное описание — но у нее слишком много личной горечи (это естественно) и желания отделить овец от козлищ — конечно, и это дает ощущение, что именно так все это было — точно так (ведь все другие книги и «за» и «против» — все-таки пропаганда, может быть, очень нужная и искренняя — но все же — защитительная/обвинительная пропаганда).Но Ваша книга, мне кажется, написана без злобы, без желания отомстить — без апологетики и самообвинения (даже когда Вы пишете о съезде Союза писателей, где Пастернака исключили) — и поэтому шедевр и литературный, и моральный — я мало теперь книг читаю, — а Вашу я читал днем и ночью, как «Живаго» в Москве в 1956-м году. Не унывайте! Это на самом деле капитальный труд — его будут читать люди — и русские, и иностранцы будут тронуты после нас с Вами, в 21-ом столетии. Ну вот: мог бы и дальше — но, может быть, я более или менее ответил на Ваш вопрос — слова для этого не очень годны (и, как видите, по-русски писать я не умею. Только говорить и читать. Ничего не поделаешь). — Надеюсь, что английский перевод скоро выйдет (в Америке, я думаю)[3]. Попробую что-нибудь написать о нем.
А то, что делают с дачей и квартирой Корнея Ивановича в честь его «столетия» нас всех тут очень беспокоит — мне об этом и раньше рассказывали — надеюсь, что Оксфорд сумеет реагировать — Вы конечно ничего такого не предлагаете — но К. И. оставил тут такую светлую память — его так полюбили — что оставить это так невозможно. Мне об этом разные люди — академики и журналисты говорили.
По поводу сочетания Ахматова — Зощенко, это так и вышло, в 1945 году, до Жданова. Мой собеседник был Вл. Орлов[4]: я спросил, кто жив, кто помер — ничего не знал. Он заговорил об Ахматовой — это было естественно, — но тут же в Лавке Писателей, в коридоре, болтая с Рахлиным[5] (книгопродавцем), сидел длинный, желтый, больной Зощенко: и меня ему и представил. Поэтому он — как тоже эвакуированный из Ленинграда, тоже знаменитый, на Западе известный и т. д. — вероятно, поэтому — был «пристегнут» к имени А. А.: они были, может быть, единственные ленинградские писатели, имена которых были известны за границей. Уверяю Вас, что именно так это было; хотя я прекрасно понимаю, отчего Вы в этом усумнились.
Еще одно: в моей статье о Пастернаке и А. А. (надеюсь, что книжка[6] до Вас дошла? на всякий случай я Вам еще экземпляр пошлю, через Э<ткинда> или кого-нибудь другого — почта наша очень ненадежна!) — но в статье в T.L.S. — или N.Y.R.B.[7] — я дал более точное описание — я это хорошо помню — телефонного разговора с А. А. в 1956-ом году. Версия, которую А. А. Вам передала, меня, конечно, немного задела: уверяю Вас, что то, что она Вам рассказала, вероятно, было связано с тем, что я на самом деле в этом же (а не только в «прошлом») году женился: как Вы знаете, я сыграл — нечаянно — символическую роль в ее «Поэме без Героя» — и факт, что я самым обыкновенным, обывательским образом взял да женился, ее обидело,
в Оксфорде она отнеслась к моей жене очень и очень холодно: в ее присутствии она гордо молчала: говорила со мной только наедине. Я понимаю, что я не понял ту честь, которая в «Поэме» на меня была возложена — А. А. была глубоко разочарована, даже, может быть, почувствовала известное негодование — иначе я не могу себе этого объяснить.
Поклонитесь, пожалуйста, Елене Цезаревне от моего имени. И если это Вас не слишком утомляет, напишите мне, как-нибудь, опять — Вы себе не представляете какое это для меня — оторванного от всего русского — удовольствие — и простите за это неуклюжее письмо
Ваш с искренним уважением и admiration[8].
Isaiah Berlin
[1] Lydia Tchoukovskaia. Entretiens avec Anna Akhmatova. Paris, Albin Michel, 1980 (Лидия Чуковская. Беседы с Анной Ахматовой. Париж, «Албин Мишель», 1980) (франц.)
[2] воплощение (англ.).
[3] Английский перевод второго тома «Записок...» не опубликован до сих пор.
4 Владимир Николаевич Орлов (1908 — 1985), литературовед, специалист по творчеству А. Блока.
5 Геннадий Моисеевич Рахлин — директор книжного магазина «Лавка писателей» в Ленинграде. Подробнее о нем и о последствиях его встречи с Берлином см.: «„И это было так”. Анна Ахматова и Исайя Берлин». СПб., «Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме», 2009, стр. 11 — 14, 89 — 94.
6 И. Берлинупоминаетосвоейкниге «Personal Impressions», кудавходятего «Meetings with Russian Writers…» («Встречи с русскими писателями….») (о книге см. также примеч. 7 к письму 8).
7 Сокращены названия газет: английской «TimesLiterarySupplement» и американской «New York Review of Books». Речь идет о статье «Conversations with Akhmatova and Pasternak» («Беседы с Ахматовой и Пастернаком» (англ.); см. примеч. 4 к письму 8.
8 восхищением (англ.).
27 февраля 1982. Москва
27/II 82
Москва
Dear sir Isaiah!
Сегодня у меня праздник: я получила Ваше письмо от 16/17 июня 81 года[1].
В Вашу оценку моей книги об А.А. я не могу верить. Вы заражены чисто-пастернаковской щедростью. Но как бы там ни было, моя книга полюбилась Вам. Значит
стоило жить
И работать стоило[2].
Я никаких отзывов о ней не читала. Здесь — пятью хлебами накормить тысячи! Все ее от меня требуют, а у меня ее почти нет.
Там она есть, но вряд ли кому-нибудь нужна. Здесь нужна многим, но ее нет.
Другие работы помешали мне как следует приняться за 3-й том (1962—66). Он будет трудный. Дело Бродского — раз! Подготовка к печати «Бега времени» (ведь готовила «Бег» по просьбе АА — я) — два! Реабилитация Сталина — три!
Когда я снова вернусь к Ахм<атовой> (а пока я занята главным образом книгой о моем муже, физике М. П. Бронштейне, погибшем в 37 году; печатать ее не собираюсь, а написать обязана), когда я вернусь к Ахм<атовой>, к своему 3-му тому — то одной рукой буду восстанавливать «Записки» и комментировать их, а другой — опровергать «Вторую книгу» Н. Я. М<андельштам>. Вы — да и не Вы один! — эту даму и эту книгу почитаете; мне же предстоит нелегкая задача вычерпывать оттуда реки лжи и сокрушать горы хлестаковщины и хамства. Вы пишете: книга Н. Я. М. «злая» (что, впрочем, вполне естественно). Злая — пусть злая; до гнева или негодования такому мелкому существу, как НЯМ, естественно, не дорасти. Беда не в злобности, а в лживости. Искажены факты, события, характеры и судьбы людей. А каков тон! Быть может, в переводе на другие языки развязность и наглость интонаций и словаря стираются, но по-русски — хамство сочится из каждой строки. Недаром НЯ написала «Вторую книгу» после смерти АА. Ахматова была к жене Мандельштама безусловно привязана, трогательно заботилась о ней, но ее литературными суждениями не интересовалась ничуть; первую ее книгу («Воспоминания»), которая на мой взгляд обладает достоинствами, просто не пожелала читать[3], а после «Второй» спустила бы НЯ с лестницы — прежде всего за ее тон и уж конечно за надругательство над всеми ее, ахматовскими, друзьями.
Ведь право может только хам
Над русской жизнью издеваться —
написал Александр Блок[4]. «Вторая книга» НЯМ как бы протестует против бесчеловечья; но сама заражена им, объята им, пылает им; хамство — ведь это тоже своего рода «лицо бесчеловечья».
В отчаянье думаю, что на основе этого вранья и этой издевки пишутся диссертации, что на «Вторую книгу» ссылаются, ей верят… Искажены там и главные персонажи: О<сип> М<андельштам> и А<нна> А<хматова>…
У Ахм<атовой> есть стихотворение «Нас четверо» («Комаровские наброски»): она имеет в виду О<сипа> М<андельштама>, М<арину> Ц<ветаеву>, Б<ориса> П<астернака> и себя. Как-то НЯ там не упомянута. Но НЯ смело пишет: «нас было трое, только трое». Кого — нас? Олимпийцев! «Мы» — это она, НЯ, и два великих поэта.
Я жалею, что НЯ умерла и не прочтет моих опровержений. Но ничего не поделаешь: если бы я не отложила ее «Вторую книгу» — не был бы кончен мой 2-й том.
Вместе с Вашим драгоценным письмом я получила и оттиск «Promemoria»[5]. (Знаю что в Париж посланы Вами для меня Ваши 4 тома — но я не получила еще ни одного.Надеюсь — получу… Спасибо, спасибо!) Отрывок из Ваших воспоминаний — об Ахм<атовой> и Паст<ернаке> — я читала еще в английской газете. А теперь прочла всё по-русски, в переводе и под редакцией Флейшмана и Сегала. Гм. Перевод очень неровный, иногда удивляешься — что же с этими учеными людьми приключилось? Но это неважно. «Встречи с русскими писателями» очень удались Вам; ярче всех удался Пастернак, его речь, его облик — то, что еще не удавалось никому. (Кроме его самого: Вы читали переписку Б<ориса> П<астернака> с Ольгой Фрейденберг?[6] Это поразительная книга — это выше, чем переписка Б<ориса> П<астернака>, М<арины> Ц<ветаевой> и Рильке — и вот там Б<орис> Леонид<ович> весь виден и слышен, весь звучит.) И у Вас — виден и слышен, хотя и не в такой полноте, разумеется.
Насчет АА и КИ вкралась в Ваш текст маленькая пустяковая ошибка: АА никогда не ехала вместе с КИ в Ташкент. Ехала она со мной, а К. И. был в это время уже в Ташкенте и встретил нас на вокзале[7]. Но это несущественно. У АА конечно были против К. И. в разное время разные неудовольствия по разным поводам. Лучше всего, мне кажется, относилась она к нему в самые последние годы. Он же всегда относился к ней с восхищением.
Недавно я окончила маленькую работу о Марине Цветаевой. Я встретилась с ней впервые — 26 августа 41 года; она покончила с собой 31 августа… Мы провели вместе полдня 27-го. Моя запись, сделанная через 3 дня после самоубийства, пролежала нетронутой — и неперечитанной! — сорок лет. Недавно мне попал в руки один неопубликованный документ, помеченный 26 августа 41 года, очень выразительный, и это побудило меня отложить другие работы и привести в порядок свою запись[8].
Отнимут ли дачу — т. е. разорят ли музеи — Пастернака и КИ — неизвестно. Союз Писателей подал на нас и на сына Б<ориса> Л<еонидовича> в суд; собеседование с судьей уже состоялось; а дальше — дальше молчание и неизвестность. Число посетителей на обе дачи удвоилось. Многие плачут. Многие пишут во всякие инстанции. Многие — насчет КИ — просто не верят: «ведь 31 марта юбилей, столетие». Да, 31 марта юбилей. И очень пышный. И, как всегда, когда дело касается К. И., кроме казенных мероприятий чувствуется искренняя, истинная, никем не насаждаемая народная любовь к нему. Я часто и сильно ощущаю ее на себе. Вот адрес на одном письме из Сибири:
«Москва. Лидии Корнеевне Чуковской. Дочери доктора Айболита».
И — дошло…
Комнаты КИ в Переделкине удивительно выразительны. Не всякий человек — даже и великий и величайший — выражает себя в своем жилье. КИ в своих комнатах, безо всякого умысла и замысла, выразил себя вполне — свою жизнь и свою работу — и над Чеховым, и над Некрасовым, и над Блоком, и над Уолтом Уитменом, и над Уайльдом иО’Генри, и над детскими сказками, и над «Современниками», выразил свою личность — вот почему и зеваки, и знатоки, и малые дети придя, не уходят часами, а потом приводят друзей и смотрят и слушают снова. Один приятель К. И., никогда у него на даче не бывавший, недавно, войдя в его кабинет, сказал:
— Боже, как эта комната похожа на него!
…Музей Чуковского устраивать не надо — он устроен. Все деньги от его гонораров мы тратим на поддержание этого разваливающегося дома. Теперь его хотят отнять и поселить там «очередника». За нас, кроме частных граждан, заступается «Общество по охране историч<еских> памятников». Посмотрим. Я молчу, но на суде заговорю… А пока что через наш музей, без единого объявления, прошло более 30 тысяч человек. Русских, советских, иностранцев, туристов, славистов. Шведы, англичане, американцы, французы, японцы, мексиканцы. Но более всего русские, русские, знающие наизусть его стихи и прозу и помнящие, что он, в своем роде, «д<октор> Айболит».
К юбилею готовится много дребедени, но кое-какие выставки и публикации будут в самом деле интересные. Например, в журнале «Юность» № 3 моя дочь публикует отрывки из его дневника. Она благодарит Вас за привет, просит кланяться и пошлет Вам «Юность». (Дневник К. И. вел с 1901 по 1969 год…
А это — крохи.)
Вы пишете (в письме), что Ваш разговор с АА в 56 году был не таков, как переданный мною. Я могу ручаться только за точность воспроизведения, за то, как передала мне этот разговор АА; а каков разговор был в действительности? Это знаете Вы, но не знаю я… Раз вы попали в лирический поток сознания АА — она неизбежно — как и в любом своем лирическом произведении — обречена была заняться мифотворчеством.
Я не совсем понимаю эпиграф из Ахматовой к Вашим воспоминаниям[9]. Ну да, она права: человеческая память не в состоянии помнить всё подряд, мемуарам нельзя верить. Но почему нельзя верить письмам и дневникам? Ведь тут память ни при чем, ведь письма и дневники пишутся одновременно с событиями? Не напутала ли тут что-нибудь т. Мандрыкина — хранительница архива Ахм<атовой>, кот<орый> вообще закрыт.
Если это письмо дойдет до Вас и если у Вас хватит времени дочитать его и если захотите ответить — не напишете ли, над чем Вы сейчас трудитесь, какие Ваши работы нам предстоят?
Когда АА узнала, что Вы пишете об О<сипе> М<андельштаме>, она мне сказала: «Никому не завидую, никому не завидую, а этому завидую».
Я сама себе завидую, что получила от Вас такое письмо.
Крепко жму Вашу руку и еще раз благодарю.
Л. Ч.
[1] Это письмо И. Берлина печаталось в подборке писем читателей к Л. К. Чуковской о ее «Записках об Анне Ахматовой» (см.: «Сколько людей! — и все живые!». «Знамя», 2005, № 8, стр. 165 — 166).
[2] Строки из стихотворения В. Маяковского «Хорошее отношение к лошадям».
4 «Возмездие». Гл. первая.
[5] «Для памяти» (лат.).
[6]Борис Пастернак. Переписка с Ольгой Фрейденберг. New York, Harcourt Brace Jovanovich, 1981.
[8] Неопубликованный документ — собственноручная записка Марины Цветаевой. — В августе 1941 года, за несколько дней до самоубийства, Цветаева подала заявление с просьбой принять ее судомойкой в открывающуюся в Чистополе столовую Литфонда. Автограф Цветаевой передал Л. К. сохранивший его В. И. Халтурин (в настоящее время автограф находится в московском Доме-музее М. И. Цветаевой). См. также: Лидия Чуковская. Предсмертие. — «Время и мы», Нью Йорк; Иерусалим; Париж, 1982, № 66,
стр. 201 — 231.
9 Приводим этот эпиграф: «Всякая попытка связных мемуаров — это фальшивка. Ни одна человеческая память не устроена так, чтобы помнить все подряд. Письма и дневники часто оказываются плохими помощниками. Анна Ахматова».
1 сентября 1989. Москва
1/IX 89
Dear sir Isaiah!
Я снова решаюсь беспокоить Вас одним и тем же вопросом.
Мне — для 3-го тома моих «Записок об Анне Ахматовой» необходима одна справка, которую можете дать мне только Вы.
9 января 1966 года я навещала Анну Андреевну в больнице. Я ей передала слова Корнея Ивановича: «Вышла статья сэра Исайи Берлина о Мандельштаме». Анна Андреевна ответила так: «Это событие. Непременно скажу Наде»[1]. В двадцатых числах января
Речь идет о какой-то Вашей статье или заметке, или каких-то строках Ваших, касающихся Мандельштама.
Очень прошу извинить мою настойчивость и ответить на этот вопрос.
Мне необходимо дать библиографическую справку об этой Вашей работе. Быть может, это не отдельная статья об Осипе Эмильевиче, а отрывок из какой-нибудь другой Вашей статьи? Если считать, что почта из Великобритании в Советский Союз шла тогда около месяца — то, по-видимому, речь идет о какой[-то] Вашей работе, вышедшей в свет в году 65-м — в конце этого года или в начале 66-го.
Журнал? Газета? Книга?
Пожалуйста, не сердитесь на мою настырность — но — Вы понимаете, что оставить это место моих «Записок» без комментария — нельзя.
Надеюсь, Вы хорошо провели лето.
Желаю Вам здоровья и бодрости.
Жму руку.
Л. Чуковская
1 Записки, т. 3, стр. 326.
2 Анна Ахматова. Сочинения. Том 1. Общ.ред., вступит. ст., свод разночтений и примечания Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. [USA], «Inter-Language Literary Associates»,
17 ноября 1989. Москва
Dear sir Isaiah!
Итак передо мною Ваша статья о прозе Мандельштама![1] И я читаю и перечитываю ее без словаря и со словарем (для полноты ясности). И испытываю горячую жалость к Анне Андреевне, которая успела узнать о существовании Вашей статьи («Это событие», — сказала она), но не получила «события» в руки. Для АА статья представляла бы особый интерес — кроме всех достоинств — еще и потому, что АА собиралась писать собственную автобиографическую прозу, а «Шум времени» Мандельштама и «Охранную грамоту» Пастернака именовала «роскошными кузинами» своей будущей книги.
Пророчество, содержащееся в заключительном абзаце Вашего эссе, сбывается[2]. Ежедневно молодые люди, которые могли бы быть мне — внуками, а ей — правнуками, получают обратно свое, так упорно утаиваемое от них, наследство. Но тут возникает роковой вопрос: способны ли они, после столь длительной паузы, воспринять его?
Ахматову восприняли взахлеб, как нечто само собой разумеющееся и им естественно принадлежащее, — а Мандельштама? Не знаю. Да ведь понятие «поколения» включает людей самых разнообразных. Этим утешаюсь.
Переводима ли проза Мандельштама на другие языки? Не думаю. Да и стихи, по-видимому, нет. Во всяком случае, если судить по девяти, напечатанным следом за Вашей статьей. Мне кажется это не переводы, не пересказы, не подстрочники даже…[3] Горько.
Спасибо большое за статью и Вам, и благодетельнице — Сильве. Спасибо за тот радушный прием, который Вы оказали моей дочери. Да, Вы правы, Вы в тот вечер были у меня слишком недолго. Но я не теряю надежды, что встреча не последняя.
Люша просит передать вам привет, почтительный и нежный.
Дружески Ваша
Л. Чуковская
17/XI 89
[1] Isaih Berlin. A great Russian writer. — «The New York Review of Books»,
23 декабря 1965 (И. Берлин. Большой русский писатель. — «Нью-Йорк ревьюоф букс») (англ.).
И. Берлин отозвался на выпуск прозы О. Мандельштама по-английски в переводе Кларенса Брауна. Всборниквошли «Шумвремени», «Феодосия» и «Египетскаямарка» («The Prose of Osip Mandelstam: The noise of time, Theodosia, The Egyptian stamp». Translated with an Introductory Essay by Clarence Brown. «Princeton University Press», 1965).
2В заключительном абзаце своей статьи И. Берлин высказывал убеждение, что «наступит день и день этот возможно не так далек, когда новому поколению русских разрешат узнать, какой богатый и прекрасный мир существовал несмотря на голод и разорения в ранние годы советской республики; все это не погибло естественной смертью, но все еще взывает к осуществлению и поэтому вовсе не похоронено в безвозвратном прошлом».
3Кроме статьи И. Берлина напечатаны переводы девяти стихотворений О. Мандельштама, сделанные Ольгой Андреевой-Карляйль и Робертом Лоуэллом. Стихам даны произвольные названия. Так, «Мы живем, под собою не чуя страны…» названо «Сталин. 1934», а «Мастерица виноватых взоров…» озаглавлена «Турецкая женщина», да еще сообщается, что это стихотворение посвящено Анне Ахматовой. На самом деле — Марии Сергеевне Петровых. Эта публикация стихов наглядно напоминает о времени, когда поэзия Мандельштама только начинала возвращаться к читателю: последний его поэтический сборник вышел в России в 1928 году, а следующий, в «Большой серии» «Библиотеки поэта» — лишь в 1973-м. Собрание сочинений Мандельштама вышло за границей в 1967 году.
24 ноября 1989.Москва
24/XI 89
Dear sir Isaiah!
Не пугайтесь — никаких новых вопросов с моей стороны.
Напротив: признание в собственной ошибке.
В моем предыдущем письме (от 17/XI 89, надеюсь, Вы получили его) я писала, что Анна Андреевна успела узнать о Вашей мандельштамовской статье, но не успела познакомиться с ней. Это моя ошибка. В моих же «Записках» указано (19 января
Не знаю, зачем я пишу Вам об этом. Но пишу.
Надеюсь, Вы здоровы и деятельны.
Sincerely yours Л. Чуковская
1В Записках другая дата — 23 января (т. 3, стр. 327). И сказано, что «в промежутке послан был ей мною пакет, полученный от Корнея Ивановича: первый том Собрания ее сочинений и столь желанная статья Берлина о Мандельштаме». 19 января — это дата письма К. И. Чуковского к Анне Ахматовой. Н. И. Крайнева любезно сообщила мне текст этого письма К. И. В частности, он пишет Анне Андреевне: «При сем прилагаю сочинение нашего друга и перевод Вашей статьи» (ОР РНБ, ф. 1073, ед. хр. 1049).
15. И. Берлин — Л. К. Чуковской
18 июля 1991. Оксфорд[1]
18.7.91
Дорогая Лидия Корнеевна!
Я с удовольствием получил книгу воспоминаний об Ахматовой[2], которую мне передала Сильва. Я вижу, что об Анне Андреевне идет вереница книг на всех языках и разных сортов и качеств. Ну что ж, даже из-за слабых мы беднее не станем. Вот на днях в Англии вышел двухтомник переводов Hemschemeyer[3]. По-своему это — подвиг, но, конечно, не очень удачный. А всё-таки это славу А. А. на Западе повышает — ей бы, несмотря на всё, это бы доставило удовольствие.
Надеюсь, что Вы продолжаете сохранять бодрость духа и работоспособность и геройскую Вашу жизнь на радость всем нам.
А теперь я осмеливаюсь коснуться деликатного вопроса. Вы ведь знаете,
т. к. я Вам об этом говорил, что то, что сказала Вам А. А. о нашем с ней телефонном разговоре в августе 1956 года, не совсем соответствует истине. Я записал этот разговор в том же году и включил его в свои воспоминания об АА. И вот мой нескромный вопрос:
Позволили бы Вы включить в перевод Ваших «Записок об А. А.» сноску, очень короткую, приблизительно такого содержания: «Исайя Берлин указывает, что в его памяти этот разговор сохранился несколько иначе»[4].
Я был бы очень благодарен, если бы Вы мне позволили предложить это английскому издателю. Я вполне пойму, если Вы сочтете это нежелательным.
Шлю Вам теплейший привет и пожелания доброго здоровья.
Никогда не забуду нашу встречу.
Ваш Исайя Берлин
[1] Письмо на бланке: All Souls College. Написано под диктовку И. Берлина рукою Сильвы Рубашовой. В конце приписка рукою Л. К.: «Сэр Исайя Берлин. Июль
2 «Воспоминания об Анне Ахматовой». Составители В. Я. Виленкин и В. А. Черных. Комментарии А. В. Курт и К. М. Поливанова. М., «Советский писатель», 1991.
[3] Джудит Хемшемайер (JudithHemschemeyer), американская переводчица Анны Ахматовой (см. сб: «CompletePoemsof Anna Akhmatova». Boston, 1990).
[4] В первом же издании второго тома «Записок» в России (и в последующих русских изданиях) сделана предложенная Берлином ссылка. Приводим ее текст: «Впоследствии, в 1980 году, „Гость из будущего” сам воспроизвел разговоры с Анной Ахматовой в воспоминаниях о своих встречах с русскими писателями. Еще позднее, в 1991 году, И. Берлин сообщил мне, что в его памяти телефонный разговор 56 года „сохранился несколько иначе”. И еще: „Я записал этот разговор в том же году и включил его в свои воспоминания об Анне Андреевне”. (См. „Meetings with Russian Writers in 1945 and
2 августа 1991. Москва
2/VIII 91
Dear sir Isaiah!
Я могу поручиться только за то, что слова Анны Андреевны о Вашем с нею телефонном разговоре воспроизведены мною с совершенною точностью. Именно так угодно было ей передать мне этот разговор, слово в слово — так. Но каков был он в самом деле — или ей хотелось воображать его таким — не знаю. Буду рада, если Вы опишете его таким, каким он запомнился Вам — и если Вы пришлете Вашу запись мне. Предвидеть не могу, когда состоится переиздание 2-го тома моих «Записок», но где и когда ни был бы он опубликован, мною будут включены в него Ваши возражения. Я сочту за честь включить в свою книгу строки, написанные Вашей рукой[1].
Да, Вы правы, к столетию со дня рождения Анны Ахматовой выходят в изобилии повсюду воспоминания о ней. В том числе и у нас. И сквозь горы сора, лжи, путаницы, пошлости пробивается иногда — нечто правдивое, иногда даже и правдиво-талантливое. Так и в томе, переданном Вам Сильвой[2]. Но там работа загублена неряшеством, небрежностью, ленью, нерадивостью — хотя многие и многие мемуары богаты сведениями и написаны хорошо. Переплет ужасен, бумага плохая, из указателя целиком выпала буква Ш и наполовину буква Ч! Примечания бессистемны, пусты, запутаны и, главное, игнорируют текст. Я отнюдь не думаю, что комментатор должен бороться с точкой зрения автора, но указывать на фактические ошибки — обязан. Читая же предлагаемый том, иногда понимаешь, что комментатор не читал его. Вот Вам примеры: Чулкова (на стр. 39) — сообщает, будто Ахматова «не попала в Чистополь и жила все время в Ташкенте в числе других московских писателей. В одном с нею доме жили Цявловский с женой и Городецкие». Увидав значок сноски я подумала, что сейчас прочту поправку. Ничуть не бывало! Комментатор сообщает профессию, даты жизни и смерти Цявловских! Между тем, в этом же томе, в воспоминаниях Алигер, Горнунга, Черняка рассказывается о поездке Ахматовой в Чистополь! (В томе 1-м моих «Записок» тоже рассказано, как АА приезжает ко мне в Чистополь и, судя по многочисленным ссылкам на мою работу, составителям и комментатору мои «Записки» известны.) Еще пример: Юлиан Григорьевич Оксман весьма странно обозначил место, где погребен Гумилев. А ведь нам не всё равно где могила Гумилева и таганцевцев, правда? Оксман пишет: «Недалеко от Сестрорецка, около станции Бернгардовка». (Стр. 642.) Но станция Бернгардовка не имеет никакого отношения к Сестрорецку! Они расположены на разных, далеких друг от друга, железных дорогах![3]
Подобного много.
…Я снова перечла Ваши воспоминания об Анне Ахматовой и снова, даже сквозь дурноту перевода, хлебнула тот воздух свободы, изящества, силы мышления, которыми наполнены все Ваши книги. Однако я считаю своим долгом указать на одну неточность, вкравшуюся в Ваш текст. Не подвергая сомнению анти-Чуковский монолог Анны Андреевны, полагаю нужным сообщить Вам одну Вашу чисто географическую ошибку. На стр. 456 Вы приводите слова Анны Андреевны о ее встрече с Чуковским «когда они ехали в эвакуацию в разные города в Узбекистане».
Сообщаю: 1) В Узбекистане жили они все время не в разных, а в одном и том же городе: в Ташкенте 2) Вместе ни в Ташкент, ни из Ташкента они никогда не ехали. Привожу расписание их эвакуационных переездов.
14 октября 1941 года Ахматова выехала из Москвы — через Казань — в Чистополь. Ко мне.
15 октября 1941 года Чуковский выехал из Москвы в Ташкент.
9 или 11 ноября 1941 года Ахматова, моя дочка, мой племянник и я прибыли в Ташкент, где нас встречал Корней Иванович. Ахматову и меня он устроил дней на 10 в гостинице, детей взял к себе.
Из Ташкента Чуковский возвратился в Москву на год раньше, чем уехала из Ташкента Анна Ахматова.
Таким образом, Анна Андреевна никуда не ехала вместе с Чуковским во время войны.
Я надеюсь, Вы не рассердитесь на меня за мое био-географическое педантство!
Простите мне также возмутительный вид моего письма! Вот этого письма! Причина одна: я снова научилась кое-как обращаться с карандашом и бумагой совсем недавно, после почти полугодового перерыва.
Очень рада была получить письмо от Вас. Прошу, если можно, передать мой привет Питеру Норману[4], а также моим близким друзьям, Анатолию Генриховичу Найману и его жене[5], когда они у Вас появятся.
Сильву ждем на днях.
Ваша Лидия Чуковская
Москва
P. S. Люша Вам кланяется. Мы надеемся, что «близок, близок срок»[6], когда она получит возможность послать Вам в дар т. 1 «Дневника» К. Чуковского (1901 — 1924)[7].
ЛЧ
Pp. S. Фотография: Вы и Люша стоит передо мной[8].
2 Речь идет о книге «Воспоминания об Анне Ахматовой» (см. письмо 15 и примеч. 2 к этому письму).
3 Бернгардовка — одна из станций по Ириновской железной дороге, а Сестрорецк расположен по Финляндской. Подробнее см. Записки, т. 2, стр. 540 — 541.
4 Питер Норман (1921 — 2007), английский славист, переводчик русской литературы.
[5] Об А. Г. Наймане см. примеч. 4 к «Вступлению». Его жена — Галина Михайловна Наринская.
6Из стихотворения Анны Ахматовой «…И на ступеньки встретить…» («Четки», 1913) последняя строфа: «И сердцу горько верить, / Что близок, близок срок…»
[7] Первый том дневника К. Чуковского вышел в 1991 году (М., «Советский писатель»).
8 Фотографию сделала С. Рубашова в доме И. Берлина в апреле
17. И. Берлин — Л. К. Чуковской
14 ноября 1991. Лондон
14.11.91
Дорогая Лидия Корнеевна!
(и тут мой русский кончается — дальше Сильва)[1].
Прежде всего я благодарю Вас за то, что Вы так великодушно позволили мне вставить поправку в текст Анны Андреевны о телефонном разговоре со мной в августе (?) 1956-го года[2]. Я почему-то долго волновался по поводу того, что она Вам рассказала об этом, так как, хотя у меня очень память не так уж исправна, этот разговор, вполне естественно, врезался в неё[3].
Я надеюсь, что господин McLehose[4] эту поправку включит с Вашего разрешения.
Когда книга выйдет в свет, у меня наконец-то отойдет от сердца. Я решил твердо, что мы оба доживем в здравии до этого происшествия.
Могу ли я быть чем-нибудь Вам полезен? Не могу ли я просить Вас поручить мне послать Вам книги или что-нибудь другое, нужное, или просто приятное?
Ко мне ходят всякие странные господа из бывшего Советского Союза; некий еврейский предводитель по имени Членов[5], студент в Oxford’е, который занимается эстетикой и не заботится о своем будущем (имя позабыл) и еще — преподаватель из Казахстана — Алма-Аты (занимается политическими теориями, отлично говорит по-английски, всё прочёл, мог бы стать даже преподавателем в Oxford’е без особого труда). По лицу — татарин, вполне культурный — человек западного типа. Впервые за границей. Как мог такой человек из Алма-Аты преобразоваться до такой степени? Чудеса, чудеса. Я спросил его, кто его друзья и единомышленники. Он ответил: «Нас, либерально настроенных людей, к несчастью, довольно мало. Но, не унывайте, и на нашей улице еще будет праздник».
Простите за всю эту болтовню и передайте теплейший мой привет Вашей милой дочке.
Искренне Ваш Исайя Берлин
[2] Рукою Л. К. на первой странице письма: «Исайя Берлин. Получено 27/XI 91 (просьба о сноске — т. е. его вариант разговора с АА в
[4]Christopher Maclehose — издатель первого тома «Записок...» Лидии Чуковской по-английски (см.: Lidia Chukovskaya. The Akhmatova Journals. Vol. 1. 1938 — 41. London, «Harvill», 1994).
5 Членов Михаил Анатольевич, историк, этнограф, генеральный секретарь евроазиатского еврейского конгресса.
18. И. Берлин — Л. К. Чуковской
13 февраля 1992. Оксфорд[1]
13.2.92
Дорогая Лидия Корнеевна!
Я Вам невероятно благодарен за Ваше замечание о моем телефонном разговоре с А. А. Пусть историки разберут. А теперь моя очередь извиниться перед Вами (не знаю, виноват ли я перед А. А.). Или я не понял, что она мне сказала о разговоре с Вашим отцом (или, я не смею это предположить) А. А. мне неверно всё это передала. Во всяком случае, я, конечно, не сомневаюсь в точности Вашей поправки и надеюсь, хотя это маловероятно, если когда-нибудь будет новый оттиск русского перевода моей статьи о встречах с русскими писателями, то Вы сумеете вставить поправку в этот текст. Об этом я Вас искренне прошу.
Со своей стороны я внесу эту поправку в английский текст, если он когда-нибудь появится, и напишу сейчас об этом редактору.
С нетерпением жду выхода в свет Ваших замечательных «Записок».
Желаю Вам и мне дожить до этого счастливого события.
Искренне Ваш Исайя Берлин
[1] На бланке (см. примеч. 1 к письму 2), рукою С. Рубашовой под диктовку И. Берлина. На письме помета почерком Л. К.: «Sir Isaiah. 13/II 92».
19. И. Берлин — Л. К. Чуковской
28 июля 1992[1]
28 июля 1992
Дорогая Лидия Корнеевна и Елена Цезаревна,
Пользуюсь возможностью моими каракулями послать Вам теплейший привет и неутолимое желание, увы, неисполнимое пока — Вас обеих повидать — у меня в голове полная пустота — а у Вас, слава Богу, еще ценнейшая работа — я жду, жду, жду, с нетерпением, третий том![2]
Искренне Ваш Исайя Берлин
[1] На письме помета рукою Л.К.: «Исайя Берлин. Получено 5/VIII 92».
[2] Имеется в виду 3-й том «Записок об Анне Ахматовой».