Кобрин Юрий Леонидович родился в 1943 году в Черногорске Красноярского края. Учился в Вильнюсском госпединституте, закончил Высшие литературные курсы. Автор 11 стихотворных сборников и 14 книг переводов литовских поэтов, выходивших в вильнюсских и московских издательствах. Вице-президент Международной федерации русскоязычных писателей (Лондон — Будапешт). Академик Европейской академии естественных наук (Ганновер, Германия). Заслуженный деятель искусств России, кавалер ордена Дружбы, Рыцарского Креста ордена Великого князя Литовского Гедиминаса. Живет в Вильнюсе. В настоящей подборке сохранена авторская лексика и пунктуация.
Новый год, мандарины, и месяц в окне, желтизна
непечальной свечи, за стеною играют Шопена —
все реалии детства; и тени скрещаются на
потолке и судьбе, а она не всегда вдохновенна.
...где волшебный фонарь, подаривший отраду глазам
после кори, когда из пещеры измятой постели
наблюдал, как наивно шагает жираф по лугам
африканским, пугая высокой коленкой газелей?
Выздоравливал долго, спал чутко, мучительно и
видел, как пробегала рябина цыганочкой пёстрой,
обронив горечь ягод на губы и руки мои,
чтобы их никогда не касалась проклятьем короста.
Выбегала рябина из плена славянских берёз,
вырывалась, не ведая, что будет вырван из сердца
Вильнюс, в лёгких которого — национальный наркоз,
от которого мальчик из детства на улице сер стал.
Новогодняя ель, и секреты просты, как орех,
что раскрыл скорлупу под резцом дрессированной белки,
отчего ж покатилась горошина алая в снег,
отчего на вопросы ответы банальны и мелки?
...где волшебный фонарь, подаривший глазам парадиз?
В нём в барханах постели был римлянином в Вифлееме,
агнцы ели из яслей, звезда задержала путь из
чёрной глуби небес, луч направив в мозжащее темя.
В третьем тысячелетии свет христианских лампад,
восьмидневный огонь очищающей души меноры
и кристальный Замзам, из которого пил Мухаммад,
не излечат ли вместе позором болеющий город?..
В новогоднюю ночь ощути под ладонью мюзле —
впилась сеточка в кожу и в пробку — вино колобродит!
— Не стреляй в потолок, — осторожно в бокалы разлей,
пей и не поперхнись от глотка долгожданной свободы.
Писать стихи в себе,
не выносить на лист, —
такое вот внутри
я вырастил искусство.
Сомнителен мне тот,
кто всякий день речист:
всё правильно в словах,
а скребани их — пусто.
Писать стихи в себе
и паузу держать
да так, чтоб над тобой
хрусталик в люстре треснул,
и осознать тщету
и брение держав —
они тебе, ты им —
вдвойне неинтересны.
Гражданствовать к кому?
К подкладливым и к тем,
кто их всегда имел
и в праздники и в будни?
Когда попал, мин херц,
под шестерни систем,
silentium храни…
Страшней молчанье будет!
А паузу держать
и пять, и десять лет
учился, рот зажав,
чтоб не сорвался с уст вой.
Но снизошёл с небес
луч, несказанный свет,
на мной взращённое
безмолвное искусство.
... и город ночной растворился во мне,
я тысячи раз это видел во сне;
и хлынули с неба высокие звуки,
нашедшие тело на гибельном дне.
Мы долго учились ненужной науке
у пустопорожних лукавых людей,
но город, поверив нам, взял на поруки,
булыжники вывернув из-под корней.
...растерянно ищет очки книгочей,
коленями выерзав мостовую,
вперяясь очами в страницу пустую,
под силу кому заполнить такую?..
Нас время качало прозрачной волной,
со дна подымало над ложью и бытом,
и чревом урчал базар городской,
голодных людей переваривал сыто.
Джазмен утверждал на глухих обозлясь:
“Не перековать саксофон на орало!..”
Мелодия деревом произрастала,
над «Нерингою»[1] листвою клубясь.
Не надо в расхожих сужденьях спешить,
поспешность в сужденьях порой меднолоба,
отсутствие слуха — случай особый,
безвременье следует пережить.
Сияли софиты, блестели панели,
сетчаткою радужной вспыхивал глаз,
и в клавишах растворялся Ганелин,
и одновременно оплакивал нас.
Субстанция времени в венах густела,
небесную сферу пронзил дырокол,
входила душа в бренное тело,
то, на которое
ты был зол,
когда засыпал и когда умирал,
когда уходил от безумной погони,
когда превращался в холодный металл,
сжигающий
чужие
ладони.
... булыжная кладка — чешуйчатый плащ,
он на землю города сброшен не нами;
укутай им тело. Ни стон чтоб, ни плач
не потревожили старые камни.
Высокую тему ведет саксофон,
булыжник устал от луны серебриться,
и бродит по улицам призрачный сон,
высвечивая взыскующе лица.
...и город ночной растворился во мне
и плазмою стал в кровеносных сосудах,
и в тело вернулся в сквозной тишине
оглохший, ослепший бедный рассудок.
Над ложью и бытом
Без волшебного фонаря
непечальной свечи, за стеною играют Шопена —
все реалии детства; и тени скрещаются на
потолке и судьбе, а она не всегда вдохновенна.
...где волшебный фонарь, подаривший отраду глазам
после кори, когда из пещеры измятой постели
наблюдал, как наивно шагает жираф по лугам
африканским, пугая высокой коленкой газелей?
Выздоравливал долго, спал чутко, мучительно и
видел, как пробегала рябина цыганочкой пёстрой,
обронив горечь ягод на губы и руки мои,
чтобы их никогда не касалась проклятьем короста.
Выбегала рябина из плена славянских берёз,
вырывалась, не ведая, что будет вырван из сердца
Вильнюс, в лёгких которого — национальный наркоз,
от которого мальчик из детства на улице сер стал.
Новогодняя ель, и секреты просты, как орех,
что раскрыл скорлупу под резцом дрессированной белки,
отчего ж покатилась горошина алая в снег,
отчего на вопросы ответы банальны и мелки?
...где волшебный фонарь, подаривший глазам парадиз?
В нём в барханах постели был римлянином в Вифлееме,
агнцы ели из яслей, звезда задержала путь из
чёрной глуби небес, луч направив в мозжащее темя.
В третьем тысячелетии свет христианских лампад,
восьмидневный огонь очищающей души меноры
и кристальный Замзам, из которого пил Мухаммад,
не излечат ли вместе позором болеющий город?..
В новогоднюю ночь ощути под ладонью мюзле —
впилась сеточка в кожу и в пробку — вино колобродит!
— Не стреляй в потолок, — осторожно в бокалы разлей,
пей и не поперхнись от глотка долгожданной свободы.
Пауза
не выносить на лист, —
такое вот внутри
я вырастил искусство.
Сомнителен мне тот,
кто всякий день речист:
всё правильно в словах,
а скребани их — пусто.
Писать стихи в себе
и паузу держать
да так, чтоб над тобой
хрусталик в люстре треснул,
и осознать тщету
и брение держав —
они тебе, ты им —
вдвойне неинтересны.
Гражданствовать к кому?
К подкладливым и к тем,
кто их всегда имел
и в праздники и в будни?
Когда попал, мин херц,
под шестерни систем,
silentium храни…
Страшней молчанье будет!
А паузу держать
и пять, и десять лет
учился, рот зажав,
чтоб не сорвался с уст вой.
Но снизошёл с небес
луч, несказанный свет,
на мной взращённое
безмолвное искусство.
Концерт для саксофона на мостовой
я тысячи раз это видел во сне;
и хлынули с неба высокие звуки,
нашедшие тело на гибельном дне.
Мы долго учились ненужной науке
у пустопорожних лукавых людей,
но город, поверив нам, взял на поруки,
булыжники вывернув из-под корней.
...растерянно ищет очки книгочей,
коленями выерзав мостовую,
вперяясь очами в страницу пустую,
под силу кому заполнить такую?..
Нас время качало прозрачной волной,
со дна подымало над ложью и бытом,
и чревом урчал базар городской,
голодных людей переваривал сыто.
Джазмен утверждал на глухих обозлясь:
“Не перековать саксофон на орало!..”
Мелодия деревом произрастала,
над «Нерингою»[1] листвою клубясь.
Не надо в расхожих сужденьях спешить,
поспешность в сужденьях порой меднолоба,
отсутствие слуха — случай особый,
безвременье следует пережить.
Сияли софиты, блестели панели,
сетчаткою радужной вспыхивал глаз,
и в клавишах растворялся Ганелин,
и одновременно оплакивал нас.
Субстанция времени в венах густела,
небесную сферу пронзил дырокол,
входила душа в бренное тело,
то, на которое
ты был зол,
когда засыпал и когда умирал,
когда уходил от безумной погони,
когда превращался в холодный металл,
сжигающий
чужие
ладони.
... булыжная кладка — чешуйчатый плащ,
он на землю города сброшен не нами;
укутай им тело. Ни стон чтоб, ни плач
не потревожили старые камни.
Высокую тему ведет саксофон,
булыжник устал от луны серебриться,
и бродит по улицам призрачный сон,
высвечивая взыскующе лица.
...и город ночной растворился во мне
и плазмою стал в кровеносных сосудах,
и в тело вернулся в сквозной тишине
оглохший, ослепший бедный рассудок.
[1]* Кафе в Вильнюсе, в котором когда-то играло знаменитое джазовое трио Ганелина—Тарасова—Чекасина.