Милославский Юрий Георгиевич — прозаик, поэт, историк религии и литературы, журналист. Родился в 1948 году в Харькове. Учился в Харьковском и Мичиганском (США) университетах. В эмиграции — с 1973 года. Проза Ю. Милославского переведена на многие европейские языки. Живет в Нью-Йорке. В “Новом мире” печатается впервые.
Из “Харьковского” (2005 — 2008)
На памятник Тарасу Шевченке в Харькове
Станиславу Минакову
Тем, кто помнил меня молодым
дурогоном застольным в пельменной:
забывайте. — Исчез, яко дым,
яко воск от лица автогенной
сварки Божией, — тако дотла
расточился, до бренного пара —
и завис над Московской — с угла
на Сумскую, где мама упала,
оскользясь на камнях каблуком
босоножки немецкого лака;
но меня удержала.
Потом
все дивилась, что я не заплакал.
.................................
Любо мне замирать на весу,
по плеча выходя из тумана,
и хулить, что увидел внизу
на манер усача-хохломана, —
сей застыл, обалдев с бодуна,
где велел иудейский ваятель,
а к нему простирают со дна
металлический трупик дитяти,
эспадроны, серпы да снопы,
безкозырки, папахи да шлемы;
так и нам.
Уклонясь от судьбы
страха ради — под мрамор емблемы,
в черный щебень забив якоря,
пребывать бы в понуром дозоре
и глядеть — как житейское море
воздвизается зря.
К паспортной фотографии Р. Г.: 1963 год, Харьков
Полированный куб на треноге
И с моноклем немецким во лбу
Открывает огонь по тревоге,
Упредить полагая судьбу.
Чтобы ты в безрассудной отваге
Не рванула шелкбовую сеть,
Чтоб тебя на особой бумаге,
На эмульсии — запечатлеть,
Фотовспышкой сигнал подавая,
Чтоб на белой отсечке с угла
Круговидная тень гербовая
Нашей Родины мертвой легла.
Все напрасно.
Уж если взлетела —
Не присядешь, но круче взлетишь,
Так что камнем ко дну онемело
Упадет слобожанский Париж.
И кренится тренога со скрипом,
Чтоб тебя подхватить на лету —
Терракотовым дагерротипом
В черном бархатном паспарту.
На 70-летие со дня рождения В. М. Мотрича
Чем владел — не оценил и в грош.
Грянул в угол тяготу постылу.
Хрен догонишь! — то ли хрен найдешь! —
Красным дегтем начертал я с тылу.
Долг уплачен хлебу и ножу,
И тюрьме-суме неизносимой.
Оттого и дерзостно гляжу
В гипсовые очи Мнемозине.
Быть тому, чего не миновать.
Мне в бегах, Владычице, споборствуй:
Наглой смерти смрадная кровать,
А над нею — светлячок Фаворский.
....................................
В небесах — златая чешуя
Сыплется бекетовской лепниной,
А внизу — гуляем ты да я
Вдоль по главной, мостовой, любимой.
В Петербурге дальнем не убит —
Только тронут пулею шальною,
Алексан Сергеевич стоит
К Николай Васильичу спиною
(Сюртука, что — помнишь? — прободен
С той январской неутешной вьюги).
Ты высок и строен — и согбен,
И дрожишь от лютой похмелюги.
Но в земле отецкой — ни твоя,
Ни моя вина не виновата.
И стаканом крепкого питья
Здесь утешат страждущего брата.
Чти ж стихи нам, как бывало встарь,
Где слова — в улете безотрадном,
Где недаром уличный фонарь
Назван был — усталым оркестрантом,
Где надменья дымного и слез
Тайная сумесица излита —
Аж под самый Живоносный Крест,
Обличая Русского Пиита.
....................................
Твой espresso — горек был и густ.
Язвы плоти — вычернены йодом.
И взлетел ты — словно пух от уст
Ангела с подствольным огнеметом.
Баллада о беглеце
Раисе Андреевне Беляевой
— Вам кого, вам чего?! — она мне говорит.
На руках уж ребенка держала. —
Мне сказали, что ты был в побеге убит:
Свое счастье с другим я связала.
Из блатного романса
— Я в побеге — убит, но по блату — воскрес,
Ледяного отведав металла.
Лишь под левым соском, где наколот мой крест,
Прободенная ранка мерцала.
Там, на дальней горе, где у замкнутых врат,
Неопознан в кромешной метели,
За стеной потаенной — кладбищенский сад,
Где мы рядом с тобою сидели, —
Совсекретный объект, где сирени в цвету.
Там на вышках незримых, безсонно —
Сколько лет?! — часовые стоят на посту.
Это наша запретная зона.
Я оттуда бежал, как бегут из тайги,
Обманув неусыпную стражу.
Слава Богу, мертвы и друзья, и враги;
Ни единого слова не скажут.
Прокурор не поймет, не прознают менты,
Где меня отыскать, и, как прежде,
Мои руки — крепки, только б верила ты
Этой Вере, Любви и Надежде.
Воровайка, хранимая блядской судьбой,
Извнутри озаренная странно,
Ты в те дни и в те ночи являла собой
Нечто вроде стекла из Мурано:
Многоценного нарда прозрачный флакон,
Осененный лазоревым чадом,
То он медом немел, то вскипал молоком,
Золотым сургучом опечатан.
Хоть изменой твоей до кости я сожжен,
Не сужу, кто из нас виноватей.
Злую память унял я десантным ножом
С именной, наборнбой рукоятью.
От погони — удрал и от смерти — рванул,
От неволи, от лесоповала.
Но с печальной усмешкой следил караул,
Как меня ты в уста целовала.
Я в побеге убит, но вернулся — живой,
А подельники — сплошь перебиты.
И за нами, смеясь, наблюдает конвой,
Опершись o могильные плиты.
На разрушенное старое кладбище в Харькове,
именуемое “Молодежный парк”
…Вновь я посетил...
Пушкин
Тем же примерно шрифтом, что некогда там
На папиросной коробке писали слово “Казбек”,
Здесь на цементной глыбе начертано “Смерть москалям”.
“И жидам”, — добавил ниже рачительный человек.
Это вполне разумно в отношении тех и других,
Равно и прочих третьих, — все сходится по нулям, —
Тобою не упомянутых: оседлых и кочевых,
Горных, лесных, равнинных, посадских и поселян.
Виждь во гробех лежащу безславну их красоту.
Правда твоя. Однако что же ты медлишь, милок?
Надо бы всех перечислить — и подвести черту
Так, чтобы в прах искрошился краеугольный мелок.
Раз уж ты посягнул заглядеться в подобную тьму,
Не закосни! — откликнись на неотступный зов.
Ухо приставь к цементу: по перечню твоему —
Чуешь? — земля расселась и отдает мертвецов.
Или в себя принимает, согласно реестру.
А нам
Светит фонарь надвратный сквозь увлажненную бязь.
Времени больше не будет. И мы поспеваем во храм
Усекновенский, нисколько не торопясь.
Все государства российского царствования
(слобожанская народная песня)
Эх да.
Эх да никуда я не поеду,
Эх да не пойду я никуда,
Ни в Понизовье, ни в Задонье,
Ни в Замосковны города,
Ни во Немецкую украйну,
Ни во Заоцкие края —
Бо я ж родился в Дикбом Поле
И тамо, знать, и сгину я.
Тамо, где струится Ворскла,
Где пылит Муравской шлях,
Эх, тамо каменныя девки
С письменами на грудях,
Пялят очи ледяные
Эх да на ту закатну медь.
Знать, меня Господь сподобил
Tе письмена — уразуметь.
Тамо, где Царев-Борисов
На Осколе на реке,
Тамо скачет мертвой рыцарь
С черной раной на виске.
И таково он тихо скачет,
И таково он крепко спит,
Что ни кольчугой не возгрянет,
Ни костьми не возгремит.
Тамо, где птицы возгнездятся,
Да воспоют Польскбую Русь,
Эх, тамо в Поле, в Дикбом Поле
Я белым саваном завьюсь.
Эх да тамо в Поле, словно в море,
Я солью белой растворюсь.