Первая любовь

Мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух.
Мой дед молчит,
       и частица солнца в осколке стекла себя раздробила.
Восточный он король,
              и полководец его
                            индийский петух…
Как в сказках Гауфа или на той страничке, где принцесса Брамбилла…
Он обрубает ветви шелковицы,
       и страшным блеском секиры вспыхивает его топор.
И солнце сламывается в его ноже домодельном, на лезвии гнутом.
И полководец его,
       индийский петух
       минует светлый двор
Блестящим в пестроте, воинственным раджпутом.
И утром, на жестком тюле низкой занавески у него над головой,
Его советник, древний жук, огромный и усталый,
В пушисто отороченной раввинской шапке темно-меховой,
Читает “Збохар” — книгу тайную Каббалы.
Придворные служители-цветы одеты в золото и атлас.
Они ждут приказаний своего короля и не обманываются его одеждой 
                                                                                                         скромной.
Внезапный острый блеск неимоверных глаз.
Темно его лицо коричневостью темной.
Он голову поднимет и распрямится, и на несколько блистательных минут
Из-под косматых бровей повисших возникает взгляд его тяжелый.
Глаза его так страшно и упоительно блеснут.
Глаза его, как сабли, так страшны и голы.
Он беден, у него на голове сплющенная темная кепка,
       и у него брюки старые — в дорожной пыли.
И он дыхание переводит, опираясь на мусорный ящик.
Но вот он опускает глаза,
       и бусину перламутровую он видит, и поднимает для меня прямо 
                                                                                                         земли.
Богатство и власть у него,
       как в сказках, у всех королей настоящих.
Ведь это Азия,
                     окраина,
       свобода — улица глухая…
Со всех концов империи ссылают неугодных сюда.
И музыкой уличной все это связать бы…
Ведь это Азия с причудливостью смеха и стыда…
И вот звучание похорон или греческой свадьбы…
А когда он слышит музыку…
И вот наше с блестящим большим гвоздем крыльцо…
И оцинкованное ведро, поблескивающее серым боком…
Я до безумия тогда люблю его лицо,
Так искалеченное в его детстве далеком…
Тогда он светел весь и светом осиян.
Тогда он посвященный и хранитель звуков и тайной их планеты…
Кричат литавры, и ладони бьют в турецкий барабан,
Открыто и отчаянно поют кларнеты…
В то утро поднимается рассветного солнца красный круг
И растворяется в сверкающие жаром переливы.
Мой дед молчит,
       сжимая скрещенные пальцы смуглых рук.
И ты, наверное, такой же молчаливый…
Его отец — ветвистый карагач,
                     и целый жаркий день
Всей силой темных мускулов, древесно слитой по крупицам,
Дарует живое дерево приют и тень
Своим возлюбленным певцам — восточным птицам…
Прохлада утренняя перед жарой дневной,
                     и от песчинок прилипших 
                     на ступнях босых — слабый зуд.
Он позволяет мне снимать сандалики,
       и пальцам ног становится свежо и колко.
И маленькие горлицы округлые перекликаются,
                     друг дружку зовут,
И щелкает громким голосом невидимая перепелка…
А где-то далеко
                     всегда тепло.
           И можно всегда ходить босиком.
И золотой мечети свет
                                   летит на плоский светлый камень…
А здесь меня он кормит вкусным кислым молоком
И греет мягкими и крепкими тяжелыми руками…
Я никогда не понимала, что он уже очень стар.
И я не так, как надо, проводила его, когда пришло время разлуки…
Я помню, как я с ним за руку ночью иду через базар,
А вода в канавах-арыках журчит,
И он спрашивает, слышу ли я эти стройные странно-скромно-красивые
                                                                                                         и свободные звуки…
А эти каменные прилавки черны,
                                 и темная пустота.
И в темноте люди, темнбо-видимые, играют в карты.
И ждешь от этих людей какого-нибудь очень страшного поступка.
И это страшно все и безысходно как-то.
И маленькая лампочка электрически горит,
           как будто какая-то странная пустая и тонкая скорлупка…
Только ему эти люди не страшны, и он никого не боится.
И мимо них проходит со мной.
И я с ним не боюсь. И черная летучая мышь или ночная птица 
Смелыми широкими кругами непонятно летит над площадью базарной
                                                                                                        ночной…
Вот он мгновенно склоняется и с каменного прилавка что-то берет.
Это бутылка пустая. Одним ударом о камень темный он 
                                                                                 отламывает бутылочное горлышко,
                                               и края стеклянные рвутся и заостряются.
Он ударился костяшками пальцев о камень, я чувствую по стуку.
Но боли не выдает,
                                               напряженно сгибается вперед
И резко вскидывает согнутую в локте руку…
Он жертвой остаться никогда, ни за что не мог.
Все зацветает кровавым красно-арбузным цветом.
Я понимаю внезапно, будто озарение, и признабю
                                               движения страшные сжатых кулаков и отчаянных ног.
Мужское естество сверкает в этом…
И ночью однажды я, маленькая, просыпаюсь, и вижу свет из кухни,
                                                                                              и тихо туда иду.
В тесной комнате дыхание братьев и отца и матери,
                         как будто тяжело дышат в темноте непонятные наполовину люди — 
                         наполовину сказочные звери.
Если проснется кто-нибудь и спросит, зачем,
                         я могу сказать про малую нужду.
Я тихо подхожу в короткой белой рубашке и босиком
                         и прижимаюсь к стене возле приоткрытой двери…
Он, до пояса раздетый, смуглый и худой.
Женщина овладела им!
Бабушка моя властвует, словно злая колдунья,
           она его схватила, и наклонила его над тазом с водой,
И моет ему голову мылом, а он всхлипывает, как мальчик,
           потому что мыло попадает в глаза и сильно горячая вода…
И вот оно опять — мужское естество.
С такою кротостью и силой держит он буханку хлеба.
О, как я рвусь тогда боготворить его,
Как будто телом всем впиваю море или небо…
Я так люблю его!
           Такие ласковые нежные теплые губы его огромного искалеченного 
                                                                                                   рта…
Он вдруг распрямляется —
           и похож со своей палкой на великого того пастуха из древности,
           шагающего горделиво за своей отарой.
Меня в моей любви остановить не может его хромота
И темнота его одежды грязной старой…
А в его страсти к любому звучанию музыкальных инструментов — 
                      такой таинственный и нежный пыл…
Вот он босой,
           и ногти у него такие большие, страшные, кривые,
                      как будто сказочные когти,
                                 а рядышком — 
                                 тихая запыленность его темных 
                                 стоптанных ботинок…
Защитник слабых он, бесстрашный он, всегда такой он был…
И если бьют кого-то на улице,
                                            он бросается защищать.
И уличную драку он преображает в поединок…
Я так люблю его…
— Мы болгары с Волги…— он говорит…
           И я снова маленькая девочка,
           и поднимается рассветного солнца красный круг
И растворяется в сверкающие жаром переливы.
Мой дед молчит, молчит,
           сжимая скрещенные пальцы смуглых рук.
А где-то ты растешь, такой же молчаливый.
И мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух.
Мой дед молчит,
           и частица солнца в осколке стекла себя раздробила.
Восточный он король,
                      и полководец его
                                 индийский петух…
Как в сказках Гауфа или на той страничке, где принцесса Брамбилла…