Возможно, было так

Румянцева Наталия Леонидовна родилась в 1948 году в городе Эрфурт, Германия. Окончила Московский областной педагогический институт им. Н. К. Крупской по специальности "русский язык и литература". Подполковник милиции в отставке. Публиковалась в журнале "Историк и художник". Живет в Москве. В "Новом мире" публикуется впервые.

 

В день смерти Владимира Маяковского кто-то из журналистов успел позвонить в Ленинград, и «Красная газета» от 14 апреля 1930 года вышла с сообщением, что Маяковского застрелила актриса МХАТа. «Сегодня утром он <…> возвратился в такси, в сопровождении артистки МХАТа N. Скоро из комнаты Маяковского раздался револьверный выстрел, вслед за которым выбежала артистка N. Немедленно была вызвана карета „скорой помощи”, но еще до прибытия ее В. Маяковский скончался. Вбежавшие в комнату нашли Маяковского лежащим на полу с простреленной грудью»^[1]. Но через несколько часов заговорили о самоубийстве. Главный редактор газеты «Известия» В. М. Грон­ский вспоминал, что в этот день присутствовал на вечернем заседании то ли Совнаркома, то ли Политбюро ЦК: «И об этом сказал мне Ягода. Мы с ним сидели так в сторонке у окна рядышком. Он меня спросил, знаю ли я о самоубийстве Маяковского. Я говорю, что вот мне Могильный (помощник Вячеслава Молотова, на тот момент члена секретариата ЦК. — Н. Р.) сказал. Ну он мне рассказал кое-какие подробности<…>»^[2] Гронский после заседания часов около 11 вечера приехал в редакцию, выбросил, по его словам, в корзину приготовленные материалы о самоубийстве и написал небольшую статью, которая начиналась словами: «Умер (не покончил с собой! — Н. Р.) Владимир Владимирович Маяковский», позвонил Сталину, зачитал текст. Сталин текст одобрил, и по его указанию дали сообщение РОСТА, «Правда» и все другие средства массовой информации.

Строки из письма В. Вешнева от 16 — 18 апреля 1930 года приводит Бенедикт Сарнов: «В первый день, как водится, ходили самые нелепые слухи, вроде того, например, что его застрелила артистка МХТа Вероника Полонская. Газеты рассеяли все нелепые слухи»^[3].

Для обоснования официальной версии в первой половине 30-х годов был приглашен сотрудник Института мозга Г. И. Поляков, который составил заочное заключение на основании свидетельств Лили и Осипа Бриков и близких им людей: Льва Кассиля, Александра Бромберга, Николая Асеева^[4]. Отметим, что в этом списке нет матери, сестер, нет друзей, не связанных с Бриками. Поляков отметил ряд психических особенностей личности Маяковского и попытался реконструировать его физическое и психическое состояние накануне самоубий­ства. Поляков считал одним из серьезных факторов перенесенный Маяковским незадолго до смерти грипп, указывал, что поэт охрип, переутомился; перед смертью появилась апатия, жаловался на одиночество, был нервен и раздражителен. Поляков указывал, что на фоне подобного состояния «роковой исход» мог быть спровоцирован свойственной поэту «неуравновешенностью характера» и «склонностью его к импульсивным, под влиянием минуты, реакциям»^[5].

Выводы заочного исследования Г. И. Полякова вызывают сомнения: по По­ля­­кову, получается, что каждый перенесший грипп может совершить суицид. Правда, мысль о гриппе как причине суицида впервые пришла в голову не сотруднику Института мозга, а кому-то другому, она была озвучена вскоре после гибели Маяковского: в дневнике Михаила Презента записано: «20.4.30. При исследовании мозга М[аяковского] были обнаружены гриппозные микробы, вызывавшие психическую усталость поэта»^[6].

Выводы об отсутствии у Владимира Владимировича силы воли и хладнокровия опровергаются близко знавшими его людьми «небриковского» круга. Странно звучит вывод и об импульсивности в принятии решения уйти из жизни: Маяковский, по официальной версии, два дня ходил с написанным предсмертным письмом, занимался работой, назначал встречи, решал с Вероникой Витольдовной Полонской вопрос о создании семьи, бывал в гостях, играл в карты.

Родственники и друзья, не хуже Бриков знавшие характер Маяковского, отрицали у него склонность к суициду. Василий Каменский утверждал, что в бытность их дружбы Володя никогда не помышлял о самоубийстве. «О любви к матери и признании, что он никогда не покончит с собой прежде всего из-за нее, Маяковский говорил и Веронике Полонской в тот тяжелый для него год, когда ему, вроде бы шутя, задавали вопрос, не собирается ли он покинуть сей мир»^[7]. Сосед по квартире в Лубянском переулке студент Большин рассказывал следователю, что Маяковский «был с уравновешенным характером и угрюмым был очень редко»^[8].

Из протокола допроса М. Яншина: «…в обществе Вл. Вл. нам было всегда очень приятно бывать. Мне и Норе (моей жене) было приятно бывать с человеком душевно сильным и здоровым, лишенным всяких „мердихлюндей” и меланхолей, что часто встречалось в среде других людей, нас окружавших»^[9]. 
В донесении агента «Арбузова» Я. Агранову от 18 апреля 1930 года говорится, что «сестра поэта Людмила, которую не пустили в кабинет (шло следствие), твердила: „Я не могу этому поверить. Я должна сама увидеть его. Не может быть, чтобы Володя, такой сильный, такой умный мог это сделать”»^[10]. План разговора Маяковского с Полонской накануне смерти содержит пункт: «11). Я не кончу жизнь не доставлю такого удовольст<вия> худ<ожественному> театру»^[11].

Кстати, Николай Асеев рассказывал: «В 1913 г. в Петербурге была проведена под видом вечеринки тайная консультация психиатров для определения его умственных способностей»^[12]. Тайный консилиум не обнаружил патологии: Маяковский был признан психически здоровым человеком.

Эти свидетельства ставят объективность экспертизы Г. И. Полякова под сомнение. Было бы интересно узнать мнение независимых специалистов по поводу заключения, сделанного заочно.

Версию самоубийства, утвержденную официальным следствием, старательно проводили Лиля Брик и ее окружение. Они — а не мать, не сестры, не друзья — искали предрасположенность к суициду в характере поэта. Лиля Брик утверждала, что Владимир Владимирович не раз делал попытки покончить с собой. Первая была в 1916 году: «…рано утром меня разбудил телефонный звонок. Глухой, тихий голос Маяковского: „Я стреляюсь. Прощай, Лилик”. 
Я крикнула: „Подожди меня!” — что-то накинула поверх халата, скатилась с лест­ницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: „Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя”»^[13]. Однако Маяковский с 1915 г. проживал на Надеждинской улице в Петербурге, что в пяти минутах ходьбы от улицы Жуковского, где жили Брики. Эпизод с извозчиком — явная неточность, внушающая сомнение в правдивости всего рассказа. Про второй случай Лиля рассказывала художнице-лефовке Елизавете Лавинской: «…когда он писал „Про это”, он также стрелялся. Позвонил мне по телефону и заявил: „Я сейчас застрелюсь”. Я ему сказала, чтоб ждал моего прихода — сейчас еду. Выбежала на Лубянку. Сидит, плачет, рядом валяется револьвер, говорит, была осечка, второй раз стрелять не будет. Я на него кричала, как на мальчишку»^[14]. Однако известно, что у Маяковского и Л. Брик был уговор не видеться в течение двух месяцев. Они утверждали, что его выдержали и не встречались 
в период создания поэмы «Про это». Обратим внимание на одинаковую фабулу каждого рассказа, где фигурируют телефонные звонки и осечки, на нестыковки, на отсутствие свидетелей, которые могли бы подтвердить случившееся.

Л. Брик делала попытки найти такого свидетеля. Так, она писала Эльзе Триоле 29 июня 1939 года (письмо № 29): «2. Володя очень часто говорил о самоубийстве. Чуть что, грозился: — застрелюсь…» Триоле ответила незамедлительно и осторожно (письмо № 30): «2). Володя, в те времена, с чужими о самоубийстве не говорил, я никогда не слыхала»^[15].

Более того, в октябре 1929 года Лиля Юрьевна, если верить ее дневнику, сама фактически провоцировала Маяковского на суицид: вслух при свидетелях читала строчки из письма, якобы полученного от Эльзы Триоле, о том, что Татьяна Яковлева выходит замуж. Видимо, ожидался эксцесс, но его не по­­следовало. Владимир Владимирович уехал в Ленинград читать лекции. Спустя неделю Л. Ю. Брик записала в дневнике: «17.10.1929. Беспокоюсь о Володе. Утром позвонила ему в Ленинград. <…> Спросила не пустит ли он себе пулю в лоб из за Татьяны (курсив мой. — Н. Р.) — в Париже тревожатся»^[16].

Лиля Юрьевна утверждала, что предсмертные письма Маяковский писал не раз, но не привела ни одного письменного доказательства. Нет подтверждений существования и указанного письма Эльзы Триоле.

Возникает вопрос: зачем нужно было Брик уверять общественность в самоубийстве поэта? Рискну предположить, что ее попросил об этом Яков Агранов, поскольку факты указывают, что именно эта версия устраивала руководство ОГПУ; далее рассмотрим, почему.

 

Почти у всех современников поэта возникало ощущение какой-то недоговоренности, тайны, окутавшей последний период его жизни и смерть. Событие обросло легендами. Шептались и намекали на убийство. При этом не очень верили в «любовную лодку, разбившуюся о быт»: как известно, она «разбивалась» у Маяковского за последние восемь — десять лет не единожды. Мариенгоф писал: «Какая же „любовная лодка” разбилась? Явно их было две. А возможно — три»^[17]. «Когда так много женщин, от несчастной любви не стреляются» (из записных книжек А. Ахматовой).

Агент «Арбузов» докладывал 18 апреля 1930 года: «Разговоры в литер.-худож. кругах значительны. Романическая подкладка совершенно откидывается. Говорят здесь более серьезная и глубокая причина. В Маяковском произошел уже давно перелом и он сам не верил в то, что писал и ненавидел то, что писал»^[18]. Агент «ШОРОХ» приходит к выводу, «что если поводом 
к самоуб. послужили любовные неудачи, то причины лежат гораздо глубже: в области творческой: ослабление таланта, разлад между официальной ли­нией творчества и внутренними, богемными тенденциями, неудачи с последней пьесой, сознание неценности той популярности, которая была у Маяк., и т. п., основной упор на разлад между соц. заказом и внутренними побуждениями <…> Это мнение в разных оттенках и вариациях высказывали: Эм. ГЕРМАН (КРОТКИЙ), Е. СТЫРСКАЯ, В. КИРИЛЛОВ, Б. ПАСТЕРНАК, И. НОВИКОВ, БАГРИЦКИЙ, В. ШКЛОВСКИЙ, АРГО, ЛЕВОНТИН, ЗЕНКЕВИЧ и мн. друг., — причем все ссылаются на то, что об этом „говорят”. Таким образом указанное мнение можно считать господствующим»^[19].

Несколько женщин упоминали о том, что предчувствовали гибель поэта: по воспоминаниям Е. Лавинской, написанным 18 лет спустя, Маяковский якобы говорил о намерении застрелиться случайно зашедшей жене Натана Альтмана и даже читал предсмертное письмо^[20]. Лавинская также говорит, что художницу Рашель Смоленскую насторожили его странный вид и открыто лежащий на столе пистолет^[21]. С Ириной Щеголевой Владимир Владимирович якобы собирался в ночь перед смертью ехать в Ленинград. В эту же ночь Мусе Малаховской, Валентине Ходасевич и Наталье Брюханенко, с их слов, предлагал ночевать в квартире в Гендриковом переулке^[22]. В записных книжках Гинзбург находим: Муся Малаховская утверждала, что в последнюю ночь он звонил ей по телефону в Ленинград каждый час^[23]. Из дневника Л. Брик: «6.9.1930. Володя спросил Зину Свешникову — бросила ли бы она мужа, если бы он стал с ней жить. <…> Звонил ей 12-го ночью в половине первого, просился притти, но ей было неудобно»^[24]. Эти воспоминания создают ощущение неотвратимости трагедии.

 

Неизвестно, действительно ли Маяковский приглашал кого-то из женщин к себе в гости или это мифы, но точно известно, что он не был один в последние два дня: каждый день встречался с Полонской, был на репетиции своей пьесы, посещал, по свидетельству соседей, квартиру на Лубянке. В ночь с 12?го на 13-е играл в карты у Асеевых дома. Последнюю ночь провел в гостях у Валентина Катаева в обществе художников и артистов, где присутствовала и Вероника Полонская, разошлись чуть ли не в пятом часу утра. Никто из присутствующих — ни при допросах следователя, ни в мемуарах — не обмолвился, что Маяковский постоянно бегал к телефону и кому-то звонил. Нет таких сведений в опубликованных донесениях агентуры ОГПУ, кстати подтверждающих версию журналиста Валентина Скорятина, что за Маяковским в последние дни жизни велось наблюдение.

Агентура ОГПУ получила приказ «вести» Владимира Владимировича, конечно, от своего руководства, что вызывает особое недоумение по причине общеизвестной тесной «дружбы» Маяковского с органами Политуправления. 
В круг близких друзей поэта входило слишком большое число их сотрудников, чтобы счесть это случайностью. К числу «друзей-чекистов» относили Я. Агра­нова (заместителя наркома внутренних дел Г. Ягоды); З. Воловича (кадрового разведчика); с другим профессиональным разведчиком, Л. Эльбертом, Маяков­ский был близок десять лет, встречаясь за границей и в Москве до дня смерти. Дружил Владимир Владимирович и с Горбом (он же Ройзман), резидентом ОГПУ в одном из центров русской эмиграции — Берлине, куда так часто наведывались поэт и Брики.

Маяковский дружил с главой Харьковского ГПУ В. М. Горожаниным, проводил с ним много времени, отдыхал на море, привез ему из Парижа Собрание сочинений Анатоля Франса, посвятил стихотворение «Солдатам Дзержинского». «Горожанин одарил его новеньким маузером с документом на право владения»^[25].

К числу знакомых Маяковского относились также: П. Л. Войков (Вайнер), полпред СССР в Польше; Л. Хайкис, секретарь Полпредства в США; Я. Мага­лиф, сотрудник Полпредства в Берлине; журналист А. Гай (А. Меньшой), служивший в Наркомате иностранных дел; М. Левидов, работавший в Торговом представительстве в Лондоне; М. Кричевский из Бюро печати Советского полпредства в Риге. Их имена неоднократно встречаются в переписке поэта с Лилей Брик^[26].

Маяковский поддерживал отношения и с зарубежными интернационали­стами, оказывавшими помощь ОГПУ: американским коммунистом Морено, который во время пребывания поэта в Нью-Йорке был убит, как сообщает Маяковский, «правительственными убийцами»; с мексиканским художником Диего Риверой, который бывал у Владимира Владимировича в гостях вместе с Теодором Драйзером в ноябре 1927 года, а в 1928 году Маяковский приводил его к себе в комнату на Лубянке, где показывал свои пистолеты.

Косвенным подтверждением сотрудничества Маяковского с ОГПУ можно считать слишком частые поездки за рубеж, а также наличие личного оружия. В книге «Следственное дело В. В. Маяковского» воспроизведены копии пяти удостоверений на пистолеты (револьверы), принадлежавшие поэту. Однако выстрел был произведен из пистолета, не значащегося в этом списке. Значит, у него имелось и незарегистрированное оружие. Сведений о сдаче какого-либо оружия Маяковским нет.

«За границу Маяковский ездил достаточно много. И сами эти события его творческой и личной жизни обставлялись как выполнение некоего важного политического задания по пропаганде идей ЛЕФа среди рабочих (и не только) поэтов ряда стран Европы»^[27]. Начиная с 1922 года он ездил за границу в среднем два раза в год. В 1922 — 1929 годах Маяковский неоднократно посещал Ригу, Прагу, Варшаву, Берлин, Кенигсберг, Париж, в 1925 году побывал в Мексике и США. При этом часто писал Лиле Брик о нежелании ехать: «Сижу в Париже, так как мне обещали в две недели дать ответ об американской визе. Хоть бы не дали, тогда в ту же секунду выеду в Москву…»^[28].

В. Скорятин заметил о последней поездке Маяковского в 1929 году: «На этот раз парижская поездка оказалась самой продолжительной — свыше двух месяцев. За это время он лишь дважды выступит публично»^[29].

Возникают вопросы: чем же он занимался за границей, кто определял сроки пребывания, на какие деньги он там жил? В 1924 году Маяковский устроил банкет на 20 персон для Сергея Дягилева в престижном «Cafбе des Anglais». Постоянно помогал материально Эльзе Триоле и Луи Арагону. Татьяна Яковлева вспоминала: «Маяковский был баснословно щедр, баловал их (Триоле и Арагона. — Н. Р.), водил по ресторанам, делал дорогие подарки. <…> В тот момент они в основном жили на деньги Маяковского <…>»^[30]. Да и саму Татьяну он засыпал цветами, оплатив заказ на доставку корзин на время отъезда в Москву.

В связи с тем что архивы ОГПУ за 20 — 30-е годы не полностью раскрыты, мы не можем утверждать, что Маяковский был кадровым агентом этой организации, но взаимодействовал с ней он достаточно тесно. Члены его «семьи» — Осип и Лиля Брик — были штатными сотрудниками ВЧК — ГПУ — НКВД. 
В доказательство этогоВ. Скорятин привел в своей книге фотокопии соответствующих документов, а также воспоминания современников, в том числе Райт-Ковалевой, о наличии у Л. Брик удостоверения, «позволявшего ей запросто заходить в учреждения, закрытые для всех других смертных», выданного ей «Янечкой» Аграновым^[31].

Возможно, Брики выполняли определенное задание по наблюдению за московской интеллигенцией, привлекая писателей и художников в ЛЕФ, РЕФ или свой «салон».

Современники вначале считали сотрудниками ЧК — ОГПУ только Бриков, потом дошла очередь до Маяковского. Л. Ф. Кацис пишет: «…произошла эта трансформация (образа Маяковского. — Н. Р.) как раз между 1923 и 1924 годами». Думается, что не произошла, а стала заметна. «На извечный вопрос: „Так отчего же застрелился Маяковский?” — Ахматова спокойно отвечала: „Не надо было дружить с чекистами”»^[32].

 

Что же такого сделал Маяковский, что ОГПУ организовало за ним слежку? С какого времени она велась?

Возможно, он стал интересовать «органы» после встречи с Элли Джонс в Ницце в 1928 году. Дело не в их романе. Скорее — это результат поездки Маяковского в 1925 году в Америку, во время которой был убит Исайя Хургин, председатель правления Амторга, опекавший Маяковского во время поездки и друживший с Э. Джонс. Бывший секретарь Сталина Б. Бажанов вспоминал: «С Америкой дипломатических отношений нет. Там нет ни полпредства, ни торгпредства. Есть Амторг — торговая миссия, которая торгует. На самом деле она выполняет функции и полпредства, и торгпредства, и базы для всей подпольной работы Коминтерна и ГПУ…»^[33]. Маяковский прибыл в Нью-Йорк 1 августа, а 19 августа Хургин отправился отдохнуть в пригород вместе с директором треста Моссукно Е. М. Склянским, приехавшим в командировку. Маяковского они с собой не пригласили. Склянский — заместитель Троцкого в Реввоенсовете (незадолго до поездки переведенный в Моссукно) и его друг, в Америку направлен по настоянию Сталина. 24 августа Хургин и Склянский трагически утонули при загадочных обстоятельствах. Бажанов писал в мемуарах: «Мы с Мехлисом были твердо уверены, что Склянский утоплен по приказу Сталина и что „несчастный случай” был организован»^[34].

Маяковский тяжело пережил гибель Хургина и Склянского. Элли Джонс (настоящее имя Елизавета Зиберт), во время Гражданской войны работавшая в миссии помощи голодающим в Самаре, позже эмигрировавшая в США, говорила, что Маяковский знал: эта смерть не случайна. В 1928 году он встречался с Элли в Ницце, они разговаривали всю ночь. Маяковский держал в тайне роман с Элли, хотя и он, и Брики любовные похождения не считали зазорными и не утаивали. Для чего-то Л. Ю. Брик разыскивала Джонс и ее дочь.

 

Во время разбора бумаг Маяковского после его смерти нашли две фотографии «невыясненных» женщин и приобщили к материалам следственного дела. Есть предположение, что Л. Брик отдала их Агранову, так как конверт не пронумерован и не подшит. Об изъятии 14 апреля 1930 года каких-либо бумаг, в том числе и женских фотографий, из комнаты поэта не сообщается. Однако через пять дней в постановлении о завершении следственного дела эти две фотографии уже фигурируют: на одной из них — Татьяна Яковлева, на другой — то ли ее сестра Людмила (Маяковский помог ей выехать из Советской России в Париж), то ли Надежда Симон, жена парижского врача, у которого Маяковский впервые увидел Татьяну^[35]. Было дано срочное поручение агентуре собрать сведения о Т. Яковлевой, справка агента подшита в деле. Удивительно повышенное внимание, с которым в день смерти поэта отнеслись сотрудники ОГПУ к той, с которой Маяковский не встречался год; больше того — за это время она вышла замуж, а он увлекся другой.

Маяковского с Яковлевой познакомила Э. Триоле в 1928 году, сразу по возвращении поэта из Ниццы в Париж, в приемной доктора Симона. При сопоставлении воспоминаний обеих женщин всплывают интересные детали: доктор — специалист удивительно широкого профиля — лечит зубы (у Эльзы) и бронхит (у Татьяны); жена доктора узнает о внезапном звонке Яковлевой врачу и успевает предупредить Эльзу; доктор назначает прием обеим немедленно, ранним утром; Триоле приводит Маяковского к нему чуть ли не с вокзала. Однако, судя по воспоминаниям очевидцев, знакомство было запланированным и, следовательно, для чего-то необходимым. Версию неслучайного знакомства подтверждают строки письма Татьяны матери, жившей в Пензе: «Ему (Маяковскому. — В. С.) <…> Эренбург и др. знакомые бесконечно про меня рассказывали, и я получала от него приветы, когда он меня еще не видел. Потом пригласили в один дом специально, чтобы познакомить»^[36].

Круг эмигрантов, оказывавший за границей помощь МИДу и ОГПУ, был гораздо шире, чем принято считать. Париж в то время был центром разведок мира. Татьяна, вращавшаяся в смешанном обществе русских эмигрантов, парижской «золотой молодежи», дипломатов и людей искусства, могла представлять определенный интерес для спецслужб. Не исключено, что именно поэтому Триоле познакомила ее с Маяковским. И может быть, не Маяковский «присматривал» за Татьяной, а она за ним.

Роман Якобсон писал, что на предложения руки и сердца Маяковского Татьяна Яковлева отвечала «уклончиво». Принимала ухаживания других поклонников, в том числе обедневшего виконта дю Плесси, за которого позже вышла замуж. Разница в возрасте у них с Маяковским была немалая. Сомнение в любви Яковлевой усиливает и письмо Триоле Лиле Брик, где приводится со слов Пьера Симона, брата врача, сплетня о Яковлевой: с дю Плесси «Татьяна жила уже давно и до Володи, и в бытность Володи. Они снимали дом в Фонтенбло»^[37]. Со своей стороны и Маяковский не ограничивался Яковлевой: переписывался с Элли Джонс, афишировал отношения с Л. Брик, вместе с Татьяной покупал Лиле машину и подарки, хотя логичнее было бы пройтись по магазинам с Эльзой Триоле, лучше знакомой со вкусом сестры. Спустя месяц после последней поездки в Париж у него начался роман с Полонской. Возникает вопрос: у Маяковского с Яковлевой действительно была любовь или только игра в нее?

Наблюдение за Маяковским, судя по всему, вела не только агентура ОГПУ, но и Брики. «Лиля Юрьевна, зная, как тяжко переносит он отсутствие близких, предусмотрела не только пребывание Эльберта в Гендриковом, но и попросила других общих знакомых навещать поэта. <…> Часто бывал у Маяковского П. Лавут, ежедневно заходил давний приятель Бриков Л. Гринкруг. <…> При­ходили Полонская и Яншин, а кроме них, все это время никто не бывал…»^[38]. 
В. А. Катанян пишет: «В марте 30-го года Сноб (Эльберт. — Н. Р.) даже жил у него в Гендриковом несколько дней…»^[39]. «В каких беседах со Снобом <…> проходили их завтраки и ужины, мы не знаем, однако душевное состояние Маяковского от них явно не улучшалось. Да и не совсем понятно, зачем „Сноб”, имевший в Москве комфортабельное жилье, обосновался в Гендриковом переулке»^[40].

 

В мае 1929 года Осип Брик познакомил Маяковского с Вероникой Полонской — Норой, приятельницей Лили Юрьевны. Маяковский умел нравиться женщинам, у него были поклонницы, и никогда раньше Брики для него девушек не искали. А тут — то Татьяна, то Вероника. Судя по всему, что-то в поведении поэта стало беспокоить Бриков, возможно, они ощутили появление у него какой-то тайны. Выскажу догадку, что именно это, а не ухаживание за Яковлевой привело к знаменитой ссоре с Лилей по возвращении Маяковского из Парижа: в «семье» из-за романов не ссорились. Может быть, и Веронику Витольдовну познакомили с ним потому, что Полонская находилась на связи у кого-то из Бриков, и ей было поручено выяснить интересующий вопрос.

Судя по плану разговора с Полонской, составленному перед смертью, Владимир Владимирович усомнился в ее любви — и захотел «знать что делается»^[41]. В дни, предшествовавшие трагедии, простуженный Маяковский работал, проверял подготовку меломимы, решал вопросы, связанные с Норой. Полонская вела себя неоднозначно: 11 апреля они с Владимиром Владимировичем сильно поссорились, «разошлись во взаимной вражде», однако вечером их видели вдвоем у него в машине. Вечером они вчетвером с Асеевым и Яншиным играли в покер. 12 апреля Владимир Владимирович звонил Полонской в театр, назначил встречу на 15 часов. В тот же день, как следует из проставленной даты, написал предсмертное письмо и план «перемирия с любимой женщиной». В «плане» есть такие фразы: «Если любят — то разговор приятен»; «Я не кончу жизнь не доставлю такого удовольст. худ. театру» (мы ее уже приводили); «Расстаться <?> сию же секунду или знать что делается»^[42]. Видимо, этот разговор был для поэта очень важен, если он так тщательно продумал его ход. Как пишет Полонская в воспоминаниях, в этот день (12 апреля) «после спектакля мы встретились у него». Во время разговора Маяковский мирится с Полонской. Она вспоминала, что якобы опять пообещала стать его женой: после этого он был в хорошем настроении, проводил ее на машине до дома, ездил на квартиру в Гендриков переулок, звонил ей вечером; «мы долго и очень хорошо разговаривали», ужинал в ресторане Дома Герцена. Но Полонская почему-то (при хорошем разговоре!) «просила его уехать, хотя бы на два дня куда-нибудь в дом отдыха. Я помню, что отметила эти два дня у него в записной книжке. Эти дни были 13 и 14 апреля»^[43]. О просьбе не встречаться в ближайшие дни говорится и в протоколе допроса, и в воспоминаниях, что убеждает в ее подлинности. Пауза в два дня наводит на мысль, что Полонской надо было с кем-то посоветоваться относительно поставленных Маяковским вопросов.

Полонская пишет, что они в этот день помирились. Думается, что помирились они 11-го — если дружно играли в карты; и в этот контекст завещание, якобы написанное на следующее утро, не вписывается. Несомненно одно: и 12-го, и 13-го, и 14-го Маяковский пытался вызвать Веронику Витольдовну на важный для себя разговор, а она пыталась от этого разговора уклониться. Полонская утверждала, что разговор шел о том, чтобы она ушла к Маяковскому от Яншина. Отметим, что это известно только со слов Полонской.

Показания Полонской, данные следователю после смерти Маяковского, и ее воспоминания, написанные восемь лет спустя, имеют значительные расхождения. Так, из протокола допроса следует, что 13 апреля Маяковский возил ее на утренний спектакль с заездом на квартиру в Лубянском переулке, днем несколько раз звонил в театр по телефону, а в 16 часов Полонская сама зашла к Маяковскому и попросила, «чтобы он меня оставил в покое на 3 дня, что потом я с ним буду встречаться». В воспоминаниях же она пишет, что «13 апреля днем мы не виделись. Позвонил он в обеденное время и предложил утром ехать на бега. Я сказала, что поеду на бега с Яншиным и с мхатовцами <…>. Он спросил, что я буду делать вечером. Я сказала, что меня звали к Катаеву, но что я не пойду к нему и что буду делать, не знаю еще». Но ведь из протокола допроса следует, что поэт 13 апреля (с предсмертным письмом в кармане?) возит Полонскую через всю Москву, ходит в гости, планирует работу на последующие дни. После «хорошего разговора» не уничтожает приготовленное заранее предсмертное письмо. Обещает уехать отдыхать на два дня — и тут же приглашает ее на бега на следующий день… Сплошные противоречия.

Бесспорно одно: 13 апреля у них был серьезный разговор. Она говорит следователю, что в 16 часов из театра зашла к нему «на полчаса». Соседи подтверждают, что приходила, но называют другое время. Из допроса домработницы и соседки Маяковского Н. А. Гавриловой: Полонская «<…> очень часто бывала в его комнате <…>. 13 Апреля с/г. около 13 часов, меня Маяковский, попросил принести две бутылки вина, которые я и принесла подола вино через малое отверстие дверьи, в комнате в это время была какаято женщина <…> это была несомненно Полонская, в то время когда я подавала вино Маяковский, сказал чтоб я „в последний раз принесла ему папирос” <...> я ему принесла две пачки и удалилась папирос он взял также через дверь»^[44]. Из протокола допроса соседки М. С. Татарийской: «13 апреля он передал мне 50 руб. и просил передать Гизу, эти два дня заметно нервничал, часто убега<л>, и прибегал в квартиру. Была у него в эти дни женщина, но, я ее не видала, а только слышала голос. 13 апреля вечером он за стеной, стонал, охал. Когда он ушел не знаю. Повидимому поздно»^[45].

Со слов Гавриловой получается, что Вероника Витольдовна приехала к Маяковскому не «после спектакля» в 16 часов, а гораздо раньше, когда у нее якобы было дневное представление. По свидетельству соседей, разговор получился долгим, а не получасовым, как она писала в воспоминаниях; 13-го Маяковский, как отметил во время допроса сосед Большин, заходивший к нему днем, «был в угнетенном состоянии»^[46]. Видимо, не обещала Полонская уйти к нему и стать его женой, как лукаво пишет в воспоминаниях. Такого разговора Вероника Витольдовна не могла не запомнить.

В протоколе допроса записано, что Полонская сказала Маяковскому, что не любит его, а мужа бросать не намерена. В воспоминаниях — все наоборот.

Напрашивается вывод, что при первом допросе, взволнованная, Полонская сказала правду (возможно, не всю). Зимой 1929/1930 года она решила порвать ставшие сложными отношения, но почему-то сама не могла этого сделать: хотела, чтобы он уехал на несколько дней, надеясь (после приезда Бриков?) разрубить запутанный узел отношений. Маяковский же упорно искал встреч, чтобы задать важные вопросы. Может быть, почувствовал, что через нее идет какая-то утечка информации, сомневался в ее любви и стал настаивать на браке, желая проверить, как все обстоит на самом деле. Отсюда в плане разговора пункт «Знать, что делается». К примеру, не по поручению ли Бриков она так быстро «влюбилась» в него, и не становятся ли «семье» известны все подробности их взаимоотношений и разговоров. Поэтому пошел без при­гла­шения в гости к Катаеву, где должна быть Полонская.

Там пытался что-то выведать у Вероники Витольдовны. Свидетелями выяснения отношений были Катаев, его жена и гости — Регинин, Яншин, Ливанов. Присутствующие назвали это «флирт цветов». Свои записки, отметил Катаев, поэт бросал через стол жестом картежника. В ожидании ответа нервничал, теребил медвежью шкуру. Читала их только Полонская. Но она не раскрыла, какие же вопросы они обсуждали с Маяковским в письменном виде. О записках Полонская в протоколе допроса не упомянула, а в воспоминаниях говорит, что Маяковский во время серьезного разговора перед выстрелом сказал ей, что «он уничтожил уже листки записной книжки, на которых шла наша вчерашняя переписка, наполненная взаимными оскорблениями»^[47]. Предусмотрительно.

Маяковский, видимо, не сумел выяснить интересующий его вопрос, поэто­му пошел провожать Полонскую до дома и договаривался — с Яншиным — о завтрашнем разговоре с Вероникой Витольдовной. Позиция Яншина в этом контексте представляется интересной: якобы знавший о требованиях Маяковского относительно его жены, он не проявляет ни любопытства к переписке, ни ревности и спокойно разрешает переговорить с ней на следующий день. Ощущение, что Михаил Михайлович был уверен, что разговор — не о любви и разводе, что Яншин знал о задании, был вынужден терпеть ухаживания поэта и, по возможности, сам прикрывал жену. Это объясняет и его отношение к «дружбе» жены с Маяковским, и то, почему Полонская и замуж за Маяковского не шла, и не отказывала ему прямо. Не оставила от него ребенка, сделала аборт. Вспомним: когда получили огласку близкие отношения Полонской и Маяковского, Яншин тут же с ней развелся.

Расхождения в показаниях и воспоминаниях Полонской очевидны. Вероника Витольдовна явно хочет скорректировать свое поведение «в лучшую сторону» и что-то утаивает. Думается, что показания свидетелей смерти Маяковского и документы, в том числе протокол допроса, составленные по «горячим следам», как менее продуманные, несут более достоверную информацию. Да, Полонская не хотела огласки близких отношений с Маяковским и солгала следователю в ответ на вопрос о сожительстве с ним, но вряд ли она успела под впечатлением от случившегося продумать все мелкие детали, и по­­этому показания могут оказаться более правдивыми, чем воспоминания, которые продуманы, взвешены с холодной головой, да еще и обсуждены с Л. Брик. Попробуем, сравнив имеющиеся документы, представить, как же было все на самом деле.

Помня, что в протоколе допроса Полонская прямо говорит, что 13 апреля сказала ему окончательно, «что я его не люблю, жить с ним не буду также как и мужа бросать не намерена»^[48], посмотрим, как развивались события дальше.

 

14 апреля в 9 часов 15 минут «МАЯКОВСКИЙ позвонил по телефону ко мне на квартиру и сообщил, что он сейчас приедет; я ответила, что хорошо, он будет ждать у ворот. Когда я оделась и вышла во двор, то МАЯКОВСКИЙ шел по направлению к дверям нашей квартиры». Приехали к нему на Лубянку; Полонская предупредила, что в половине одиннадцатого у нее репетиция. Вошли в комнату. «Это было около 10 час. утра. Я не раздевалась, он разделся; я села на диван, он сел на ковер, который был послан на полу у моих ног и просил меня, чтобы я с ним осталась жить хотя-бы на одну-две недели. Я ему ответила, что это невозможно, так как я его не люблю. На это он сказал — „ну хорошо” и спросил будем-ли мы встречаться; я ответила, что „да”, но только не теперь. Собираясь уходить на репетицию в театр — он заявил, что провожать он не поедет и спросил у меня есть-ли деньги на такси. Я ответила — нет. Он мне дал 10 рублей, которые я взяла; простился со мной, пожал мне руку»^[49]. Отметим, что Полонская, как зомбированная, покорно едет к нему домой, чтобы повторить свое «нет». Почему это нельзя было сказать около ее дома или в машине, например? Что-то нужно было забрать из комнаты на Лубянке? Может быть, что-то осталось в этой комнате после долгого и трудного разговора накануне? Она не раздевается: свидетели подтверждают, что была в летнем пальто и синей шапочке. Маяковский, судя по всему, рассчитывал остаться в комнате, так как повесил трость и снял пиджак, оставшись в одной рубашке.

О чем они говорили? Действительно ли о женитьбе? Или о чем-то другом? Пришел книгоноша — Маяковский приоткрыл ему дверь, не пуская в комнату. Книгоноша Локтев, приглашенный как свидетель, подтвердил показания Полонской, что поэт стоял перед ней на коленях, когда она сидела на диване: «В соседней комнате то был слышан топот в комнате Маяковского с одной женщиной которая мне не известна, но я видел его в тот момент когда гр. Маяковский открывал мне дверь, она сидела; а гр. Маяковск<ий> стоял перед ней на коленях (курсив мой. — Н. Р.)»^[50]. Валентин Скорятин прочитал слово как «шопот», однако, если сравнить с написанием букв «т» и «ш» в других словах, сомнение в том, что написано «топот», исчезает.

Итак, книгоноша пришел в квартиру Маяковского в 10 часов утра. Постучал. После второго стука «сильно взволнованный гр. Маяковский рванул дверь, и сказал: товарищ бросьте книги ко мне не заходите, а деньги получите в соседней комнате». Думается, что не на коленях Маяковский открывал ему дверь. Видимо, услышав голоса и не дождавшись, чтобы открыли дверь, книгоноша подсмотрел в щель и увидел «сцену на коленях». Тогда он постучал во второй раз, и Маяковский, вскочив, рывком распахнул дверь и направил посланца к соседке. Книгоноша отдал книги соседке, выписал квитанцию и получил деньги по предыдущему заказу.

Видимо, Полонская пыталась вырваться (после аборта она чувствовала к поэту физическое отвращение) — поэтому «топот» в комнате, — а Маяковский силой оставлял ее у себя. Их борьба могла продолжаться и после ухода книгоноши. Если Маяковский стал ее задерживать, то в какое-то мгновение она могла схватить пистолет, от отчаяния выстрелить и попасть в сердце. Версия, что его застрелила Полонская, когда он пытался не отпустить ее, не выглядит неправдоподобной. Поэтому и лежал он на диване, как запомнили соседка Левина и художник Денисовский, одним из первых прибывший на место происшествия. И рот мог быть открыт, как запомнила Лавинская, — если попытался предупредить выстрел, когда он увидел пистолет в руке Норы.

Из протокола допроса Полонской: «Я вышла за дверь его комнаты, он остался внутри ее, и направляясь чтобы идти к парадной двери квартиры, в это время раздался выстрел в его комнате и я сразу поняла в чем дело, но не решалась войти, стала кричать. На крик выбежали квартирные соседи и после того мы вошли только в комнату; МАЯКОВСКИЙ лежал на полу с распростертыми руками и ногами с ранением в груди. Подойдя к нему спросила, что вы сделали, но он ничего не ответил. Я стала плакать, кричать и что дальше было не помню»^[51].

Из воспоминаний Полонской: она вышла, «прошла несколько шагов до парадной двери» квартиры. «Раздался выстрел. У меня подкосились ноги, я закричала и металась по коридору: не могла заставить себя войти. Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти. Но, очевидно, я вошла через мгновенье: в комнате еще стояло облачко дыма от выстрела. Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди было крошечное кровавое пятнышко». Часы показывали 10.15. По ее словам, Маяковский был еще жив: «Глаза у него были открыты, он смотрел прямо на меня и все силился приподнять голову. Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые. Лицо, шея были красные, краснее, чем обычно. Потом голова упала, и он стал постепенно бледнеть»^[52].

Итак, по словам Полонской, Маяковский застрелился, когда она вышла за дверь его комнаты в коридор. Но о том, что Полонская находилась в комнате в момент выстрела, дали показания соседи. Николай Кривцов, 23-летний сосед Маяковского: «По истечении 10—15 м. я будучи в своей комнате услышал какойто хлопок, вроде удар в ладоши и в этот-же момент зашла комне Скобелева и сказала взволнованным голосом, что в комнате Маяковского, чтото хлопнуло, я тут-же вместе с Скоболевой, вышел из своей комнаты направляясь ити к квартире Маяковского, в этот момент дверь комнаты Маяковского, была открыта и оттуда бежала с криком неизвестная гражданка как я потом узнал по фамилии Полонская, кричала „спасите, помогите” „Маяковский застрелился” направляясь к нам в кухню, в первые из кухни Полонскую, я видел находившуюся на пороге комнаты занемаемую Маяковским, дверь была открыта, утверждать былали она в комнате в момент выстрела или зашла после его не могу, но этот промежуток был несколько сикунд, после ее криков я тут-же зашол в комнату. Маяковский лежал на полу с огнестрельной раной в грудьи, тутже позвонил по телефону вызвал скорую помощь, Полонская стояла на пороге комнаты сильно плакала и кричала о помощи сбижавшие соседи посоветовали ей встретить скорую помощь, которую она через минут пять привела в квартиру <…>»^[53]. Кривцов осторожен в показаниях — возможно, не хотел повредить Полонской, не зная всех обстоятельств.

Более определенно высказалась домработница соседей по квартире, Большиных, — Н. П. Скобина (Кривцов называл ее Скобелевой и Скоболевой). Скобина в присутствии свидетелей уличила Полонскую во лжи и дала уверенное свидетельство, что та находилась в комнате в момент смерти поэта. «Мояковский вместе с Полонской, зашол в комноту, дверь которой закрыл за собой, не прошло 15 — 20 минут, как я в кухне услышала выстрел в комнате Маяковского, звуком как из пугача, выйдя из кухни в другую комноту тутже сообщила Кривцову Николаю Осиповичу, о том что у нас несчастье, он спросил какое я сказала что у Маяковского выстрел, несколько сикунд было тихо, я слышала только какойто звук Маяковского, прислушиваясь что дальше будет, находясь у дверей кухни которая находится напротив дверей комнаты у Маяковского, видела как открылась дверь комнаты и в это же время услышала крик Полонской, „спасите” хваталась за голову, которая вышла из комнаты, я в месте с Кривцовым, бросилась во внутрь комноты то Маяковский, лежал на полу. Кривцов, стал звонить по телефону в пункт скорой помощи а я выбежола на лесницу и стала кричать на крик сошлись соседки, Полонская, было тоже тутже в комноте, ктото скозал, что нужно встретить скорую помощь, и оно направилось водвор дома, откудо в скорости привела врача, санитаров, и тот при осмотре Мояковского, сказал что он умер, обращаясь к присутствующим спросил как это могло быть Полонская, стояло сзоди меня я ответила что ано была вместе вот с этой гражданкой, указивая на Полонскую, после этого она только скозало что она приехола в месте с ним и стала выходить как услышала выстрел, вернулось обратно, на это ей я ответила нет неправда вы открыли дверь через две сикунды и просили „помочь” Мне известно что Полонская, очень часто ходила к Мояковскому, почти каждый день бывала и днем и вечером»^[54].

Из рассказа Регинина, записанного Михаилом Презентом по горячим следам, тоже следует, что выстрел был произведен в присутствии Полонской: «…Регинин рассказывает: через несколько минут после того, как Маяковский привел Полонскую к себе, в дверь постучался агент ГИЗа <…>. Маяковский разозлился — „Не до вас сейчас, товарищ!”, но, кажется, достал эти деньги, и агент ушел. А через некоторый, очень короткий срок раздался выстрел, и Полонская выбежала из комнаты Маяковского и стала звать хозяйку или соседей…»^[55].

Если Полонская застрелила Маяковского, неудивительно, что она видела и запомнила облачко дыма, толчок крови от выстрела, вызвавший мгновенную красноту, и помутнение глаз. Соседи, вошедшие через минуту, описанной картины не наблюдали. Она сама, описывая, как кровь бросилась в лицо Маяковскому после выстрела, как он упал и силился приподнять голову 
и потом стал бледнеть, по сути подтверждает свое присутствие рядом с телом в самый момент смерти. Может быть, именно в эти секунды Полонская увидела его последний взгляд и сказала ему: «Что вы сделали?», имея в виду, что он спровоцировал ее на убийство.

Присутствие Полонской в комнате в момент убийства можно считать доказанным показаниями двух свидетелей и, косвенно, ее собственными. Если же допустить, что Маяковский покончил с собой, то получается, что пока Полонская сделала два-три шага до двери и вышла в коридор, он успел подойти к столу или к пиджаку, висевшему на стуле, достал пистолет, встал так, чтобы после выстрела упасть на мягкую тахту, снял предохранитель, установил пистолет в довольно неудобную позицию: левую руку приблизил — не прижал! — к левому боку (попробуйте это сделать!), чуть отвел пистолет от рубашки (нет следов пороха около отверстия, как показала экспертиза) — и после этого выстрелил. Вряд ли он успел бы это сделать за ту пару секунд, что потребовались Полонской, чтобы выйти в коридор. Да и стреляются из пистолета обычно в голову, а не в грудь: удобнее и надежнее.

Следователь Синев в протоколе осмотра места происшествия записал: «Рубашка со следами опала»^[56]. Это значит, что оболочка пули обожгла ткань по диаметру отверстия. Но при выстреле в упор должны остаться точки от не успевших сгореть частиц пороха. Их нет. Валентин Скорятин сам обследовал предсмертную рубашку поэта и утверждает, что даже с помощью лупы не обнаружил никаких следов порохового ожога. Значит, делает он вывод, дуло находилось достаточно далеко от груди. Слева — значит, стрелял левой рукой. Неспроста после вскрытия, обнаружившего пулю с левой стороны, Яков Агранов интересовался, не был ли Маяковский левшой. М. Презент пишет: «Маяковский был левша. Пуля пробила сердце, легкие и почку». Денисовский вспоминает: «…вдруг приходит Агранов и спрашивает: был ли Владимир Влади­мирович левшой. Это очень важно. Оказалось. Что пуля прошла с левой стороны и застрелиться он мог только левой рукой. Все мы подтвердили, что он был левшой и правшой. Сдавал левой, играл на бильярде правой и левой 
и т. д.»^[57]. Но почему-то не выяснили, с какой руки он обычно стрелял.

Обратим внимание, что пуля прошла сверху вниз: словно стрелявший стоял, а тот, в кого стреляли, сидел. В протоколе осмотра места происшествия указано, что входное отверстие диаметром около 6 мм расположено на 3 сантиметра выше левого соска. Выходного отверстия нет. С правой стороны на спине в области последних ребер под кожей прощупывается твердое инородное тело, незначительное по размеру. Посмотрим на сделанное в 1991 году заключение экспертизы рубашки, в которой погиб поэт: «Повреждение на рубашке В. В. Маяковского является входным огнестрельным, образованным при выстреле с дистанции боковой упор в направлении спереди назад и несколько справа налево почти в горизонтальной плоскости. <…> сразу после получения ранения В. В. Маяковский находился в горизонтальном положении, лежа на спине. <…> Форма и малые размеры помарок крови, расположенных ниже повреждения, и особенность их расположения по дуге свидетельствуют о том, что они возникли в результате падения мелких капель крови с небольшой высоты на рубашку в процессе перемещения вниз правой руки, обрызганной кровью, или с оружия, находившегося в той же руке»^[58]. Интересно заключение экспертизы о следах сурьмы, которая образуется при термическом разложении капсюльного состава: оно свидетельствует, что центр входного отверстия на рубашке «относительно центра повреждения смещен несколько вправо»^[59]. 
То есть либо кто-то, стоявший перед Маяковским, стрелял с правой руки, либо поэт сам сделал выстрел с левой руки, поскольку правую руку с оружием завести с левой стороны крайне неудобно. И пистолет держать левой рукой на таком расстоянии от груди, чтобы пороховые газы не опалили рубашку, Маяковскому было невозможно.

Расчет времени показывает, что Маяковский не мог покончить с собой за 2-3 секунды, необходимые Полонской, чтобы выйти в коридор. Ему пришлось бы достать оружие и либо зарядить, либо (в случае, если пистолет был уже заряжен) снять с предохранителя, взвести курок, найти точное место выстрела, принять неудобную позу с упором в левый бок, отодвинуть руку, чтобы не опалить пороховыми газами рубашку, да еще эту руку приподнять (пуля прошла сверху вниз) — и только после этого выстрелить. Если же представить, что Полонская пыталась встать и уйти, а он, сидя на тахте, ее удерживал, пытался притянуть к себе и она в состоянии аффекта выстрелила в него, то это объясняет и движение пули сверху вниз, и следы опала на рубашке, и даже те изменения в его лице, которые она заметила в первые секунды после выстрела.

Думается, эту версию можно было бы проверить и в наше время путем следственного эксперимента.

Из протокола допроса соседки Татарийской: «Утро 14 апреля он приехал с Полонской (которая у него бывала часто и зимой) в 9 час. 40 мин. по моим часам (но они, кажется отставали). Вскоре пришел инкоссатор из Гиза и он его очень грубо просил зайти ко мне. <…> 10 ч. 3 м. приблизительно постучался Влад. Владим. и был очень спокоен. Просил спички прикурить папиросу. 
Я предложила ему взять квитанции из Гиза и деньги. Взяв в руки, он вернулся от дверей и подав мне сказал „Я вечером с вами поговорю” Вышел За все время за стеной было спокойно и тихо. В 10 час. 8 мин. Я тоже ушла на работу»^[60]. Обратим внимание, что за несколько минут до смерти Маяковский обещает соседке поговорить с ней вечером, — и вдруг самоубийство, к которому он якобы шел два дня…

Валентин Скорятин обращает внимание читателей на такую деталь: «Никто из присутствовавших [в квартире], (в том числе П. Лавут), не запомнил, чтобы В. Полонская говорила о револьвере в руках поэта, когда она выбегала из комнаты. Почему? Ведь это важная подробность! Она все сразу бы объясняла: Полонская выбегает — Маяковский тут же пускает пулю в сердце. И никаких сомнений в самоубийстве»^[61]. Скорятин полагает, что уже позднее следователь или Агранов придумали и заставили Полонскую подписать версию про пистолет. Антрепренер Маяковского Лавут вспоминал, что следователь, бравший показания у Полонской, в первую очередь дал акт Агранову, который зачитывал его кому-то по телефону. «В акте значилось, что когда Полонская услыхала выстрел на лестнице, <…> она сбежала вниз, села в машину и уехала. Сбежала она якобы от Владимира Владимировича, испугавшись револьвера, который тот вытащил. Она подумала, что он собирается стрелять в нее»^[62]. Если допустить, что пистолет был в руках Полонской, становится понятно, почему она не говорила о нем вначале.

Полонская испугалась, пробовала убежать, выскочила из комнаты, захлопнув дверь, металась по коридору. Вместе с подоспевшими соседями подошла к порогу — и убедилась в том, что поэт мертв. Из протокола допроса Полонской: «В результате была вызвана карета „скорой помощи”. Будучи в комнате мне кто-то сказал чтобы я пошла ее встречать. Я вышла во двор и на улицу, ждала около 5-ти минут. Приехала карета „скорой помощи”, которой я указала квартиру и при осмотре МАЯКОВСКОГО констатировали смерть. После этого мне сделалось плохо, я вышла во двор, а потом поехала в театр, так как там должна быть моя репетиция»^[63].

В протоколе допроса сказано, что Полонская вышла «во двор и на улицу (курсив мой. — Н. Р.), ждала около 5-ти минут». На самом деле, думается, побежала предупредить Агранова: это рядом — через дорогу. Она успела подойти к прибытию «скорой помощи», вошла вместе с бригадой. Показания Большина подтверждают, что Полонская ждала «скорую помощь» у ворот, то есть могла успеть сбегать на Лубянку, сообщить о происшествии и вернуться. Между прочим, ни в одном источнике не говорится, кто так срочно вызвал Агранова и его коллег. Из воспоминаний Е. Лавинской: «Соседка <…> говорила, что, вбежав на выстрел, застала его живым — он еще дышал. Тут же пришли товарищи (курсив мой. — Н. Р.)»^[64]. Заметим — не просто оперативная группа, но «товарищи с генеральскими погонами» — Я. Агранов и С. Гендин.

С прибытием сотрудников ОГПУ начались загадки — с изменением положения тела, с оружием, из которого был убит поэт. По одним данным, он лежал головой к двери. Так значится в протоколе осмотра места происшествия, об этом рассказывала соседка Р. Я. Гуревич: «Помню, что в маленькой прихожей толпились люди. Прислонившись к косяку двери, ведшей в комнату Маяковского, стояла Полонская. Она, волнуясь, сбивчиво рассказывала о случившемся. Отчетливо помню: одна нога Полонской — в прихожей, другая — в комнате. И почти у самой ее ноги — лицо Маяковского, как бы припавшего к паркетным половицам. Голова повернута вбок. Всем телом он будто навалился на старенький, потертый коврик. У тахты валялся пистолет»^[65]. Н. Асеев, оказавшийся в Лубянском переулке тоже спустя какое-то время после выстрела, вспоминал: «Он лежал, упав носками к письменному столу, головой к двери»^[66]. Другие очевидцы вспоминают, к примеру художник Денисовский, что лежал головой к окну.

Если труп лежал на тахте, свесив правые руку и ногу (как указывали Левина и Денисовский), то гильза никак не могла находиться на расстоянии метра с левой стороны, как указано в протоколе: слева расположена спинка тахты. Из протокола осмотра места происшествия: «Промежду ног трупа лежит револьвер системы „маузер”, <…> ни одного патрона в револьвере не оказалось. С левой стороны трупа на расстоянии одного метра на полу лежит пустая стреляная гильза от револьвера маузер указанного калибра». Гуревич, как сказано выше, видела пистолет «у тахты», Денисовский — «на полу», но не между ног: «Он лежал головой к окну, ногами к двери, с открытыми глазами, с маленькой открывшейся точкой на светлой рубашке около сердца. Его левая нога была на тахте, правая слегка спустилась, а корпус тела и голова были на полу. На полу был браунинг»^[67]. Получается, что тело наполовину сползло на пол. Скорее всего, сначала полуспущенное с тахты тело положили на пол, потом его переворачивали или при осмотре места происшествия (вспомним ссылку в протоколе на отсутствие выходного отверстия в спине), или когда что-то под ним искали. К примеру, гильзу. Видимо, протокол осмотра места происшествия составлялся после того, как тело передвигали. В. Скорятин видел в этом преднамеренное сокрытие каких-то улик.

Обращает на себя внимание следующая деталь: ни Полонская, ни соседи не упоминают звука упавшего на пол тела. Его могло не быть, если тело упало на тахту. Соседка Нина Левина (тогда ей было 9 лет) играла с другими детьми у себя в комнате. Они не сразу поняли, что случилось, и вышли из комнаты, когда Полонская металась перед дверью, в большой коридор. Увидев детей, актриса сказала, что Владимир Владимирович застрелился, — и тут же ушла. Они открыли дверь в комнату: Маяковский лежал, опрокинувшись на угол тахты. Правая рука свесилась к полу. А на полу лежал револьвер. Ребята бросились в соседнюю, 11-ю квартиру, вызвали Л. Д. Райковскую. Она распорядилась положить Маяковского на коврик перед тахтой. Владимира Владимировича положили головой к окну, ногами к двери. «Я хорошо видела это и запомнила на всю жизнь»^[68]. Из допроса соседа по квартире М. Ю. Боль­шина: «14 Апреля, около 10 ч. 11 м. я вернулся из аптеки в квартиру и мне сообщили что Маяковский, зострелился, я зашел в его комноту, там находилась гр. Райковская, других никого в комнате в тот момент не видал, Маяковский, около 4х минут еще был жив, но находился в безсознательном состоянии, лежа на полу…»^[69]. Показания Большина подтверждают нахождение Райковской в комнате Маяковского еще до приезда милиции: возможно, его действительно опустили на пол с дивана до прибытия следственной бригады.

Подобные разночтения касаются и оружия, из которого был произведен выстрел: в протоколе осмотра места происшествия назван маузер № 312045, с чьих-то слов о маузере написал в своем дневнике Михаил Презент. В. Катанян писал, что увидел Маяковского, который «лежал на полу, раскинув руки и ноги, с пятном запекшейся крови на сорочке, и маузер 7.65 (имеется в виду калибр. — Н. Р.), тот самый, что он приобрел в двадцать шестом году в „Динамо”, — взведенный! — лежал слева. Взведенный, это значит, что по­­следний патрон расстрелян, иными словами, восьмизарядный пистолет был приготовлен для одного выстрела»^[70]. Катанян или не знал, или хранил тайну приобретения маузера, но купить на «Динамо» можно было только спортивное оружие, а не боевое^[71]. Среди оружия, числившегося за Маяковским, пистолета с таким номером не было.

Денисовский считал, что Маяковский застрелился из браунинга^[72]. Агранов предъявил как вещественное доказательство браунинг № 268979, также не числившийся за Маяковским^[73]. То ли перепутаны номера браунинга и принадлежащего Маяковскому баярда (№ 268579) — цифра 9 вместо 5, — то ли пистолет из той же серии, выданный кому-то другому, поэтому разница в одну цифру. (Из четырех браунингов, числившихся за Маяковским, только в одном удостоверении есть номер пистолета: № 42508.) Почему-то следователи не проверили по регистрационному номеру, за кем числилось орудие, из которого произведен роковой выстрел.

Поскольку к делу приобщен какой-то другой пистолет, возникают большие сомнения в утверждении Лили Брик, что Маяковский опять заряжал пистолет одним патроном. Из переписки Л. Брик и Э. Триоле (письмо 7): «Стрелялся Володя, как игрок, из совершенно нового, ни разу не стрелянного револьвера; обойму вынул, оставил одну только пулю в дуле — а это на 50 процентов — осечка. Такая осечка была уже 13 лет тому назад, в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу. Застрелился он при Норе, но ее можно винить, как апельсинную корку, об которую поскользнулся, упал и разбился насмерть»^[74]. К следственному делу приобщен конверт со стреляной гильзой, который не имеет нумерации и «скорее всего надписан рукой Л. Брик. <…> Как конверт с гильзой оказался в руках Лили Юрьевны и кто ей поручил его подписывать, — неизвестно»^[75]. Откуда у Л. Брик, которой якобы в те дни не было в Москве, появилась эта гильза? Следователи зафиксировали наличие гильзы в протоколе осмотра места происшествия — они же должны были гильзу изъять. Или Лиля принесла гильзу от другого пистолета, который Агранов предъявил в качестве вещественного доказательства и который не принадлежал Маяковскому? А где же пуля, которую вынули при вскрытии и которую держал на ладони, по свидетельству Денисовского, Агранов? Соответствовала ли приложенная гильза пуле, изъятой при вскрытии, пистолету, предъявленному в качестве вещественного доказательства? Так и не было выяснено, какой же пистолет прервал жизнь Маяковского.

Откуда у Л. Брик точные знания про револьвер, если точно не установлено даже, какой марки он был? Сколько в нем было пуль? Новый был или стреляный? Почему — «второй раз», если ранее сама же говорила якобы про два более ранних случая? Опять то ли разночтения, то ли сотворение мифа.

Наличие многочисленных «проколов» в проведении расследования обстоятельств смерти утверждает во мнении, что самоубийства не было, что, вероятнее всего, Маяковского застрелила Полонская, но следствие не стало рассматривать эту версию по неким веским причинам. Неспроста на место происшествия сразу прибыли руководители высокого ранга из нескольких служб ОГПУ: кроме начальника секретного отдела Я. С. Агранова, еще С. Г. Гендин — начальник контрразведывательного отдела, начальник оперода Рыбкин и помощник начальника оперода Олиевский (правильно — Алиевский)^[76]. 
В книге Аркадия Ваксберга «Загадка и магия Лили Брик» написано: «Какая связь существовала между Маяковским и контрразведкой? Или разведкой? Если ее не было, то с какой стати столь высокий чин из этого ведомства (С. Г. Гендин. — Н. Р.) примчался сразу же вслед за выстрелом и самолично вел обыск в рабочем кабинете поэта, интересуясь главным образом письмами и бумагами? <…> Поиск мнимого компромата не привел бы немедленно в Гендриков такое сонмище лубянских шишек первого ряда. <…> В малограмотном милицейском протоколе, составленном по горячим следам, Гендин назван начальником 7-го отделения КРО, каковым он действительно был до 16 февраля 1930 года <…>. На самом же деле вышеназванный товарищ возглавил только что (в феврале) созданные 9-е и 10-е (оба сразу!) отделения КРО (контрразведывательного отдела) ОГПУ. <…> Девятое занималось „контактами с контрреволюционной белоэмиграцией”, десятое — „контактами с иностранцами”. <…> товарищ Гендин <…> примчался в Гендриков сразу после убийства, и это вполне логично, поскольку человек, только что наложивший на себя руки, имел прямейшее отношение к компетенции как девятого отдела, так и десятого. Оттеснив других толпившихся, Гендин кинулся к ящикам письменного стола „писателя Мояковского, Владимира Владимировича”. Так было написано в милицейском акте»^[77]. Видимо, искомые документы были очень важны и была надежда, что они могут находиться где-то здесь. Только Гендин не приезжал в Гендриков сразу после убийства — здесь Ваксберг ошибается, Гендин и вся группа находились в квартире в Лубянском переулке, о чем свидетельствуют другие прибывшие к месту смерти Маяковского.

В следственном деле есть служебная записка о направлении 4 мая 1930 года начальнику контрразведывательного отдела ОГПУ Гендину лично, «на всякий случай», фотографии Татьяны Яковлевой с написанным ее рукой адресом, как сказано, — по делу Маяковского. Там же оказались извещение об ее бракосочетании с Бертраном дю Плесси, ее фото и фотография неизвестной женщины. По одной версии — это жена доктора Симона, по другой — это фото сестры Татьяны — Людмилы Яковлевой (об этом мы уже упоминали). Через день после смерти поэта агент «Валентинов» представил справку по сестрам Яковлевым. Как сообщает дочь Т. Яковлевой Фрэнсин дю Плесси, «после смерти Маяковского сотрудниками ОГПУ была изъята часть писем Татьяны к ее матери — Любови Николаевне Орловой»^[78].

Возникает вопрос: не был ли вызван такой интерес к Яковлевой предположением, что Маяковский мог оставить у нее какие-то документы или рассказать о них? Не с этим ли розыском связано то, что сразу после похорон Л. Брик начала перебирать архив поэта? Вещи и бумаги Лиля разбирала в отсутствие родственников, и они не возражали, однако во время этого разбора держала при себе свидетелей — Райт и Брюханенко. Несколько раз навещала мать и сестер Маяковского, отношений с которыми ранее не поддерживала. А вот урну с прахом поэта не забирала больше месяца…

Тем временем Агранов прикрывал Полонскую и одновременно внедрял версию о самоубийстве Маяковского, забрал пистолет, обнародовал непонятно откуда появившееся завещание, позже с помощью Л. Брик отстранил Полонскую от участия в похоронах. Из дневника М. Презента: «На похоронах ни она, ни Яншин, ни Ливанов не были. Первые два с утра были приглашены к следователю, который их держал до вечера. Говорят, что это сделано со специальной целью — не дать им быть на похоронах <…>»^[79]. В. Скорятина смущал вопрос: кто такой следователь Сырцов? Он пытался установить, откуда тот взялся, где числился — в прокуратуре или милиции, но не нашел следов. В случае, если Полонская, выйдя встречать «скорую помощь», сообщила Агранову, что убила Маяковского, последний мог взять с собой кого-либо из своих подчиненных, который либо был следователем Сырцовым, либо назвался такой фамилией и поэтому так быстро передал материалы расследования Агранову^[80].

Что заставило Агранова «прикрывать» В. Полонскую? Если верна догадка, что она тоже была агентом ОГПУ, все встает на свои места. Если бы Полонская была просто актрисой, любовницей известного поэта, то случившееся, по терминологии правоохранительных органов, было просто «бытовухой». Полонскую отдали бы под суд, который разбирался бы, убийство или самоубийство произошло в комнате на Лубянском. Но если один агент ОГПУ застрелил другого, то неизвестно, какие подробности могли вскрыться под следствием и на суде. Поэтому вопрос разбирался на самом высоком уровне, и Агранов заминал и запутывал дело. Поэтому возникли и замеченный Скорятиным странный на весь день 15 апреля перерыв в следствии, и подтасовки под версию о самоубийстве^[81]. Поэтому Маяковского так срочно кремировали: грамотно проведенная экспертиза могла дать доказательства совершенного убийства. Вопросы о похоронах тоже решал Агранов: он присутствовал при вскрытии и прощании, а все вещественные доказательства (оружие, пулю, завещание, фотографии) «взял себе»^[82]. Похороны были устроены так, что невооруженным глазом было видно, что чекисты хоронят своего боевого товарища. Они организовывали похороны: провожали, стояли в почетном карауле, первыми подписали некролог; писательская организация скорее им помогала.

В воспоминаниях Полонская записала, что 15 или 16 апреля Л. Ю. вызвала ее к себе. Вызывает, как правило, руководитель подчиненного. Вот и Маяковским они командовали — что ему делать, с кем жить.

Татьяна Алексеева в примечаниях к статье «Лилина любовь» пишет о Веронике Витольдовне: «Сын, внук и правнук в разное время уехали в США, но Полонской выезд разрешен не был»^[83]. Спрашивается: какими государственными тайнами могла обладать средней руки артистка, если ей закрыли выезд? Думается, никакими. Но если она была негласным агентом ОГПУ, тогда другое дело.

 

В качестве доказательства факта самоубийства использовано «завещание Маяковского». Но не исключено, что предсмертное письмо было хорошо выполненной подделкой. Оно написано наспех, карандашом, на сдвоенном листке из гроссбуха. Мер к розыску журнала, из которого вырван листок, предпринято не было. Стилистика документа своеобразна. Это смесь предсмертного письма, призванного доказать добровольность ухода из жизни («в моей смерти прошу никого не винить»), денежного и делового завещания, нотариально или свидетельски не заверенного, и нравоучения («это не способ (другим не советую)»). Современники обратили внимание, что Маяковский бросает тень на Полонскую — замужнюю женщину, обнародовав связь с ней, и тут же унижает ее восклицанием: «Лиля — люби меня». И еще: «<…> почему, готовясь к решающему разговору с возлюбленной, он заранее, уже 12 апреля, предопределяет исход еще не состоявшегося с нею разговора — „любовная лодка разбилась…”? Да ведь и не разбилась в общем-то: как мы знаем, предложение поэта было принято Вероникой Витольдовной»^[84]. Составляя завещание заранее (за два дня), или идут к нотариусу, или, по крайней мере, удостоверяют написанное подписями двух свидетелей. Этого сделано не было, т. е. юридически документ не может быть признан завещанием.

У многих последнее письмо поэта вызвало сомнения. Его обнаружили не на месте гибели Маяковского, что было бы логично, не в его личной комнате в Гендриковом переулке, куда перенесли тело. Письмо обнаружила не Полонская, не соседи по Лубянскому: оно всплыло в тот же день в столовой общей с Бриками квартиры в Гендриковом переулке. Е. Лавинская вспоминала: «Из столовой раздался голос Агранова. Он стоял с бумагами в руках и читал вслух последнее письмо Вл<адимира> Вл<адимировича>. <...> Агранов прочел и оставил письмо у себя»^[85]. Как подметил В. Скорятин, с 10.30 утра до полуночи времени сделать фальшивку было достаточно.

И еще: слова о записке впервые появились у следователя И. Сырцова в постановлении о передаче дела в прокуратуру 19 апреля; в протоколе осмотра места происшествия она не упоминается^[86]. Однако в деле подшит рапорт не­­установленного лица, заверенный другим неустановленным лицом по фамилии Волков: причем оба сотрудника не указали ни места работы, ни должности, ни звания, а первый из них — даже фамилии, да и подписи его нет. Прибывший, как написано в рапорте, в квартиру Маяковского 14 апреля в 11 часов увидел в маленькой комнате высших чинов ОГПУ, просматривавших переписку поэта. Он также якобы заметил, что «тов. Олиевский изъял предсмертную записку»^[87]. Вопрос: как мог попасть рядовой работник ОГПУ так близко к столу, чтобы быть уверенным в том, что это именнопредсмертная записка? А также: каким образом эта записка оказалась уже вечером у Агранова в Гендриковом переулке? Может быть, анонимный рапорт был написан позднее и одной из его задач было подтвердить наличие завещания и факта самоубийства?

Почему завещание написано карандашом, если Маяковский два дня носил его в кармане? «<…> заполучить ручку поэта даже на короткое время было весьма трудно. Да и подделать почерк „чужой” авторучкой почти невозможно: необходимо прежде выяснить наклон. Но все эти сложности устраняются, если воспользоваться карандашом. А уж сам почерк — сущий пустяк для профессионалов из ведомства Агранова. Не такие документы стряпались!..»^[88].

Л. Брик писала Э. Триоле в письме от 12 мая 1930 года: «Стихи из предсмертного письма были написаны давно, мне, и совсем не собирались оказаться предсмертными:

 

„С тобой мы в расчете”, а не „Я с жизнью в расчете”, как в письме.

Стихи эти никому не показывай — я не хочу, чтобы они появились за границей в печати»^[89]. Лидия Гинзбург записала воспоминания Лили Юрьевны, что в 1923 году, когда Маяковский, сидя дома, писал «Про это», он написал предсмертную записку, которая у нее хранится^[90].

Современники в предсмертной записке увидели клоунаду. Бросилось в глаза, что она слишком «литературная» — словно состоит из надерганных 
у поэта цитат. М. О. Чудакова в «Жизнеописании Михаила Булгакова» отметила, что предсмертное письмо Маяковского адресовано не только «Всем», но и «Товарищу правительству», а именно к правительству обращался Булгаков двумя неделями ранее^[91]. «По утверждению Е. С. Булгаковой она <…> вместе с Булгаковым в течение 31 марта и 1 апреля разнесла его по семи адресам…»^[92]. Один из адресатов — Генрих Ягода; вероятно, о письме знал или имел копию 
Я. С. Агранов, «специалист по литературе». Если завещание в самом деле поддел­ка, то при его составлении могло быть использовано обращение Булгакова.

В. Катанян пытался защитить Лилю Брик: «Говорят, почерк Лили несколько похож на почерк Маяковского <…> Да, некоторое сходство есть. Но когда писалось это письмо — 12 апреля 1930 года, — Лиля была в Лондоне, <…> 14 апреля, в день смерти Маяковского, — в Голландии. 15 апреля утром приехала в Берлин. В этот день последнее письмо Маяковского <…> было напечатано во всех советских газетах»^[93]. Если завещание — подделка, то не по­­этому ли скрывали дату прибытия Бриков? Брики утверждали, что ехали поездом через Голландию и Германию, а на границе их встречал В. Катанян. Лиля Юрьевна пишет в воспоминаниях, ссылаясь на записи Осипа Брика: «15 апреля утром мы приехали в Берлин <…> На границе нас встретил Вася Катанян. От него мы узнали, как все случилось. 17-го утром мы приехали в Москву»^[94]. 
Е. Лавинская упоминает 16-е число: «Тут я впервые вспомнила о Бриках, о том, что их нет. Спросила Гринкруга, когда они вернутся. Он ответил, что послана телеграмма, будут они не позднее 16-го <…>»^[95]. В воспоминаниях Корнелия Зелинского: «Когда 16 апреля прилетели из Лондона Брики, стояли в почетном карауле О. Брик, Кирсанов, Кушнер, Агранов»^[96]. Фото Бриков у гроба Маяковского опубликовано. Как выяснилось позже, в Лондоне Брики не были вообще. Полонская в своих воспоминаниях пишет: «15 или 16 апреля Лиля Юрьевна вызвала меня к себе»^[97]. Лиля Юрьевна вызывала Полонскую к себе до похорон, поскольку именно по ее совету (или приказу) Вероника Витольдовна на похороны не пошла. Но в это время, по воспоминаниям и Лили Брик, и Катаняна, они с Осипом были еще в пути из Берлина. Значит, все же прибыли раньше? Если бы прибыли 17-го, то вряд ли успели бы и Полонскую вызвать на разговор, и у гроба постоять, и в похоронах принять участие, тем более что церемония началась с утра. Уточнение времени прибытия Бриков из командировки поможет сделать вывод об их причастности к составлению завещания.

В пользу версии подделки завещания говорит и тот факт, что вряд ли человек, который решил покончить с собой, заранее написал предсмертное письмо, поставил дату, т. е. ограничил себя определенными рамками, в то же время стал бы договариваться о встречах, работе и т. д. У Маяковского же ближайшие дни были распланированы плотно: 14 апреля он собирался встретиться с Лавинской, чтобы обсудить работу над оформлением пьесы «Москва горит»^[98]. Оргсекретарь Федерации объединения советских писателей В. А. Сутырин пишет в воспоминаниях, что числа 10 или 12 апреля он договаривался с поэтом о редактировании первомайских лозунгов ЦК; Маяковский сказал, что у него грипп, но дня через два «возьмемся за это дело»^[99]. Сестра поэта Ольга Владимировна писала родственникам спустя несколько дней после трагедии: «12-го я с ним говорила по телефону <…> Володя мне наказал придти к нему в понедельник 14-го, и, уходя из дома утром, я сказала, что со службы зайду к Володе. Этот разговор 12-го числа был последний»^[100]. Сосед Большин отметил во время допроса: «13 Апреля т/г. <…> я зашол в комноту с тем чтоб попросить два билета на „баню”, он мне обещал достать 16 апреля…»^[101]. Павел Лавут планировал с ним выступления по крайней мере на неделю: 19 апреля, в канун Пасхи, Маяковский должен был выступать на антирелигиозном митинге.

Подлинность завещания пыталась подтвердить в своих воспоминаниях Вероника Полонская:

«Владимир Владимирович сказал:

— Да, Нора, я упомянул вас в письме к правительству, так как считаю вас своей семьей. Вы не будете протестовать против этого?

Я ничего не поняла тогда, так как до этого он ничего не говорил мне о самоубийстве (курсив мой. — Н. Р.).

И на вопрос его о включении меня в семью ответила:

— Боже мой, Владимир Владимирович, я ничего не понимаю из того, о чем вы говорите! Упоминайте, где хотите!..»^[102].

Она проявила удивительное равнодушие. Почему? Не поверила, почувст­вовав блеф? Ведь не каждый же день о ней писали записки в правительство, чтобы не поинтересоваться — а что же именно он будет писать…

Полонская в воспоминаниях пишет:

«Был яркий, солнечный, замечательный апрельский день. Совсем весна.

— Как хорошо, — сказала я. — Смотри, какое солнце. Неужели сегодня опять у тебя вчерашние глупые мысли. Давай бросим все это, забудем… Даешь слово?

Он ответил:

— Солнце я не замечаю, мне не до него сейчас. А глупости я бросил. 
Я понял, что не смогу этого сделать из-за матери. А больше до меня никому нет дела»^[103].

Получается, что переписка шла о решении покончить с собой. Это после того, как накануне утром она якобы пообещала стать его женой. И она спокойно идет с Яншиным домой, оставив «любимого человека» наедине с такими планами, а утром первая заводит разговор о самоубийстве… Слова о ярком солн­­це заинтересовали журналиста: он заглянул в архив Гидрометеоцентра и установил, что в этот день с 7.00 до 13.00 была сплошная облачность^[104]. Вспомним: в протоколе ее допроса приведен ответ на вопрос следователя, говорил ли когда-либо Маяковский о желании покончить с жизнью: «О самоубийстве он мне никогда не говорил <…>»^[105]. В воспоминаниях же она пишет: «<…> когда он заговорил о самоубийстве 13 апреля у Катаева, я ни на секунду не могла поверить, что Маяковский способен на это»^[106]. Очевидно, что Вероника Витольдовна придумала приведенную в воспоминаниях сцену, может быть, вместе с Л. Брик, чтобы лишний раз подтвердить намерение Маяковского убить себя. Но данные метеорологов и протоколы допросов ставят под сомнение разговор и о солнце, и о самоубийстве.

Воспоминания Полонской во многом похожи на позднейший миф, призванный подтвердить и подлинность завещания, и наличие у Маяковского намерения покончить с собой, то есть те версии, которые устраивали Агранова и Бриков. Лиля Брик, конечно, точно знала, как погиб Маяковский: не зря писала сестре, что Нора виновата, как «апельсинная корка», на которой он поскользнулся: «Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я»^[107]. Эта и другая многозначительная фраза содержатся в цитировавшемся выше ее письме Эльзе Триоле от 12 мая 1930 года: «Замечательное письмо написала одна работница-текстильщица: Маяковский умер от катастрофы на производстве, так же, как если бы монтер прикоснулся к проволоке, забывши, что это смертельно опасно». То есть умер не от любви, а от работы. Интересно, было ли такое умное письмо от рядовой работницы или Лиля сочинила цитату, чтобы дать понять сестре, что Маяковский умер на боевом посту? Обращает на себя внимание, как Лиля построила письмо к сестре: вначале — упомянутая цитата, т. е. намек на то, что Владимир Владимирович погиб на посту; затем — история стихотворения в предсмертной записке, что могло бы подвести к мысли о копировании и стихотворения, и почерка завещания; потом — категоричное утверждение, что Нора не виновата. И еще интересно, что в опубликованной переписке сестер приведено всего четыре письма за апрель — декабрь 1930 года. Неужели его смерть не вызвала желания поговорить о нем, об обстоятельствах гибели? Или более откровенные письма были уничтожены?

 

Веронике Полонской не только не разрешили присутствовать на похоронах, но и лишили наследства, и она ни в первом, ни во втором случае не возразила, хотя понимала, что это служит косвенным подтверждением ее вины в случившемся. Однако отношения Полонской с Бриками продолжались и после смерти поэта, несмотря на «отлучение» от похорон и наследства. Спустя восемь лет, в августе 1938 года, когда был расстрелян Я. Агранов, В. Полонская написала свои воспоминания, имеющие довольно значительные расхождения с протоколом ее допроса как свидетеля. Лиля Брик прочла их, сделала исправления и хранила один экземпляр в своем сейфе. Одновременно написал свой панегирик Полонской муж ее подруги Нины Ольшевской писатель Виктор Ардов, пытавшийся снять с Вероники Витольдовны вину в смерти Маяковского.

Через четыре месяца — в декабре 1938 года, готовя экземпляр для музея В. В. Маяковского, Полонская расширила воспоминания и, главное, написала о роли, которую сыграла Л. Брик в том, что Вероники Витольдовны не было на похоронах, и в том, что она была лишена наследства. Полонская привела следующий аргумент Брик: «Нора, не отравляйте своим присутствием последние минуты прощания с Володей его родным». Возможно, здесь была боязнь скандала на погребении, в котором могло выплеснуться что-то лишнее. Эти же слова Лиля повторила через полгода, советуя отказаться от наследства: «Вы подумайте, Нора, — сказала она мне, — как это было бы тяжело для матери и сестер. Ведь они же считают вас единственной причиной смерти Володи и не могут слышать равнодушно даже вашего имени»^[108].

И в наше время не все тайны прошлого открываются общественности. Не тем ли, что и Маяковский, и Полонская были секретными сотрудниками ОГПУ, вызвано стремление судмедэксперта А. В. Маслова доказать по рубашке и пистолету поэта, что убийства не было, что он покончил с собой?^[109] Однако внимательное изучение результатов экспертизы, которую Александр Васильевич проводил не в одиночку, наводит на мысль, что итоговый вывод о самоубийстве противоречит заключениям, сделанным другими специалистами. Думается, если бы были раскрыты архивные данные об агентурной деятельно­сти Бриков, о вероятном сотрудничестве с ОГПУ Маяковского и о его гибели, все точки над i были бы поставлены.

---