«ЭТО БЫЛО ГОРЯЧО И ТАЛАНТЛИВО»

«ЭТО БЫЛО ГОРЯЧО И ТАЛАНТЛИВО»

Письма С.П. Боброва к А.П. Квятковскому. Публикация Ярослава Квятковского, подготовка текста, предисловие и комментарии Данилы Давыдова

Публикация двух писем С. П. Боброва А. П. Квятковскому продолжает Ряд публикаций из архива последнего^[1]. Несмотря на малый объем, публикуемые письма представляются весьма значимыми: первое — для истории русского авангарда с позиции (глубоко субъективной, разумеется) одного из активнейших его участников, другое — для понимания душевного состояния лидеров революционной культуры минувших дней в годы безвременья (оба письма написаны в 1948-м).

Сергей Павлович Бобров (1889 — 1971) — поэт, прозаик, критик, стиховед, переводчик, художник. Один из основателей и лидеров московской футу­ристической группы «Центрифуга» (1914 — 1922, вместе с Борисом Пас­тер­наком, Николаем Асеевым, Иваном Аксеновым). Автор поэтиче­ских книг «Вертоградари над лозами» (1913), «Алмазные леса» (1917), «Лира лир» (1917), вольного стихотворного переложения «Песни о Роланде» (1943), романов «Восстание мизантропов» (1922), «Спецификация идитола» (1923), «Нашедший сокровище» (1931), научно-популярных книг. Александр Павлович Квятковский (1888 — 1968) — поэт и стиховед, участник Литературного центра конструктивистов, автор прославленных Словаря поэтических терминов (1940) и Поэти­ческого словаря (1966), многих статей. Его основной труд, «Ритмология русского стиха», издан только сейчас.

Диалог обоих авторов — предшествование того процесса собирания по осколкам независимой литературы (и независимой науки о литературе), что будет глухо и половинчато разворачиваться в постсталинские времена. М. Л. Гаспаров вспоминает (речь идет о 1960 годе или что-то около того): «Когда мне было двадцать пять лет, в Институте мировой литературы начала собираться стиховедческая группа. Ее можно было назвать клубом неудачников. Все старшие участники помнили, как наука стиховедения была отменена почти на тридцать лет, а их собственные работы в лучшем случае устаревали на корню. Председательствовал Л. И. Тимофеев, приходили Бонди, Квятковский, Никонов, Стеллецкий, один раз появился Голенищев-Кутузов. <…> Бобров появился на первом же заседании. Он был похож на большую шину, из которой наполовину вышел воздух: такой же зычный, но уже замедленный»^[2].

В 1948-м и Бобров, и Квятковский были несколько моложе — хотя и тогда уже казались реликтами, в том числе сами себе, по крайней мере Боброву: «…о чём же нам, бедным художникам конца века, перед грандиозным пере­ломом мировой истории — о чём же мы-то можем мечтать?» (из второго публикуемого письма).

Впрочем, самоочевидна «несозвучность эпохе» двух столпов стиховедения и экспериментальной поэзии спустя всего два года после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»…

В настоящих письмах — речь не о стиховедении, но об истории поэтиче­ских и мыслительных движений, о самоосознании поэта и ученого во времени. Обращают на себя внимание не столько иронические или жесткие характери­стики, даваемые отдельным фигурам («По складу своего характера Бобров обо всех говорил что-нибудь неприятное»^[3]), сколько сам боевой дух, заставляющий вспомнить о футуристических временах, об авангардном поведении («чудаче­ство более основательное»). Впрочем, во втором письме возникает совершенно иная интонация — отчаяния и, одновременно, стоического понимания жестокости тогдашней эпохи, да и течения времени вообще.

В примечаниях мы даем минимальную необходимую информацию (так, не поясняются общеизвестные имена — Цветаева, Андрей Белый, Вячеслав Иванов и т. д.).

Текст приведен к современному написанию при сохранении некоторых особенностей авторской пунктуации Боброва.

 

₁

 

[13 марта 1948]

Дорогой Александр Павлович!

Вы просите меня рассказать о ЦЕНТРИФУГЕ. Всё это, как Вы догадываетесь, дела давно минувших дней — и мне очень трудно об этом говорить в статейно-протокольном роде, ведь всё это мертво, и уж урна на землю упала… — так что это не такая веселая тема: в силу этого я попытаюсь рассказать Вам всё это (через пятое на десятое) просто в виде письма.

Некогда в начале бытия нашего это просто была группа молодых людей, преимущественно юношей — впрочем, были как будто и три девицы, из коих одну звали Мариной Цветаевой — ей было в то время лет семнадцать, она была мила, как ангел. Как-то раз мы с ней шли, из переулка к нам навстречу бросился чудный сетер^[1] и сразу стал играть с нами, я любил собак и, обрадовавшись, сказал ей: «Просто божественный пёс!» Она взглянула на меня смеющимися синими очами и сказала: «Пёс? божественный? как вы решились это произнести!» — Я удивился. Она поглядела вперед, глаза ее уж не смеялись больше: «Платон божественный…» — ответила она задумчиво. Но это так уж кстати. Итак, это была группа молодых людей, страшных спорщиков, безумно влюбленных в то, что, как им казалось, называется искусством, бешено жадных на всё, отчего несся приятный аромат суждений философически-эстетических. Все были помешаны на стихах и на том, что в то время именовалось «экспериментальной эстетикой» в особенной ее ипостаси — одним словом, это был «Ритмический кружок»^[2] Андрея Белого. Над этой нежной юношеской шумихой стояли призраки, заправилы издательства «Мусагет»^[3], в частности и просто сволочь вроде заправского вора Кожебаткина^[4]. Где-то покачивались разные пугала в стиле Яковенки^[5], Степпуна^[6], Бердяева и проч. Все это было дико, пахло склепом. Это были простыни, кто-то из них делал привиденья, что они собой знаменовали, трудно было сказать. Но вообще, всё-таки там было душно. Их чудачество было кособоко и не было чистейшим чудачеством, что многих из нас огорчало. Нам думалось, что чудачество хорошо тогда, когда оно совершенно бескорыстно, безоглядно, беспечно, то есть — просто. Здесь были настырные затаённости препротивного свойства: из нас, кажется, хотели сделать пай-мальчиков. Странности разлагались у нас на глазах — азбука учила нас науке, странность Белого в конце концов хотела нас учить Четьи-Минеи… но ведь это было скучнее всякой науки! И вот как-то мы сбились в комочек: из этого проистек крохотный коллективный сборничек стишонков под именем «Лирика»^[7]. Стишонки были символячьи, эпиграф был из Вяч. Иванова — но задиристый! — а обложка была чуть-чуть не в стиле, она понемногу сбивалась на чудачество более основательное: на чудачество непосредственного примитива! Старик Пастернак^[8] посмотрел на нее и сказал: «Не лишено кое-чего. Вообще в этом роде добиться изящества не так просто! Забавно». Но за стенами «Мусагета» в это время происходило уже нечто иное: начинал по­­сверкивать Игорь Северянин, которого поддерживали Сологуб и Брюсов. Это был совсем не тот ветер, который раздувал дырявые паруса Мусагета, а даже наоборот. В «Лирике» нашей был народ «со всячинкой», там были и просто «любители» вроде А. А. Сидорова^[9], был там и С. Н. Дурылин^[10], был и покойный С. Я. Рубанович^[11], который мог бы, если бы не был так ленив, стать покрасивей Мандельштама, но были и мы^[12]: то есть упрямейший и тонкоухий на всякую свирельность Ника Асеев, блестяще-талантливый и образованнейший Боря Пастернак и Ваш покорный слуга, кипяток, язва и собрание всевозмож­нейших непредвиденностей. Однажды нам надоели проповеди немогузнайства и всякого «помилос-помилос-помилос»’а! Надоели всерьёз. С нами был милый и способный пьянчуга Юлиан Анисимов^[13], которого мы звали «Разобранный Велосипед», — он какой-то старой шваброй марал странные стишки о пантеистическом Христосике, а другой рукой жарил на полотне под некую смесь Сапунова^[14] с Матиссом. Юлиан готов был хихикать с нами насчёт всякого деревянного лампадочного масла, ибо он действительно любил поэзию, но у него были друзья, которые тянули его обратно на эту свалку елейной кислятины. Однажды мы его спросили просто в лоб — как насчет Игоря Северянина? Он не выдержал и изобразил на своей личике^[15] презренье. Всё было кончено. Мы ушли от него широкими шагами по Малой Молчановке, издеваясь и проклиная. Пришел некий вечер, и мы втроем основали ЦЕНТРИФУГУ. Сперва она называлась так: «Временный экстраординарный комитет по делам книгоиздательства Лирика», а затем это стало самостоятельное книгоиздательство. Мы разослали всем «лирикам» грозную бумагу — Лирика упраздняется. Кто ее упраздняет? Мы. Кто мы? Вот мы трое, которые собравшись однажды, выбрали единогласно из своей среды сей комитет, куда и вошли все мы трое. Скандал поднялся неизобразимый. Мы переругались со всеми решительно. Так родилась ЦЕНТРИФУГА^[16]. К ней в дальнейшем примкнули И. А. Аксенов^[17] и еще кое-кто^[18]. Мы были так сказать на правом крыле футуризма, мы не только «признавали» Пушкина, но и работали над ним. Мы проклинали символи­стов, как чужеродное тело в русской поэзии. Тут было немного урбанизма — у Пастернака — очень много философии — у П<астернака> и у Б<оброва> — науко­образия — и жадной любви к русской старине в искусстве — у А<сеева>. Всё это было несколько сухо, но ведь это грех молодости вообще. Мы проклинали мистику Белого и готовы были поддерживать ординарного русского попа: он был гораздо безвредней всей той неслыханной околесной, которую разводил Белый. Всё это было не очень отчетливо. Однако — это было горячо и талантливо. ЦЕНТРИФУГЕ нечего стыдиться, она дала своей родине двух незаурядных поэтов!^[19]

 

С Б

13 3 48

Москва

 

 

¹ Так в тексте.

² «Ритмический кружок» — стиховедческая студия, руководимая А. Белым. Существовала при издательстве «Мусагет» (см. ниже) в 1910 — 1912 гг.

³ «М у с а г е т» — околосимволистское московское книгоиздательство, существовавшее в 1910 — 1917 гг. Вокруг издательства, помимо вышеупомянутого «Ритмического кружка», существовала активная культурная жизнь: Вечера «Мусагета», Философский кружок «Мусагета», «Молодой Мусагет».

⁴ К о ж е б а т к и н Александр Мелентьевич (1884 — 1942) — глава издательства «Альциона», библиофил.

⁵ Я к о в е н к оБорис Валентинович (1884 — 1948) — философ, публицист.

⁶ Правильно: С т е п у нФедор Августович (1884 — 1965) — философ, публицист, прозаик, критик.

⁷ «Л и р и к а» — вышедший в одноименном издательстве (ставшем основой для одноименного же кружка) в конце апреля 1913 г. сборник. В нем опубликованы стихотворения Ю. Анисимова, Н. Асеева, С. Боброва, Б. Пастернака, С. Раевского, С. Руба­новича, А. Сидорова и В. Станевич.

⁸ Имеется в виду Леонид Осипович П а с т е р н а к (1862 — 1945) — художник, отец Б. Л. Пастернака.

^[9]С и д о р о в Алексей Алексеевич (1891 — 1978) — искусствовед, поэт, переводчик, книговед, член-корреспондент АН СССР (1946). Книга стихотворений (совм. с Дм. Ре­мом (А. А. Барановым) «Toga Praetexta. Cтихи 1909 года» (М., 1910), участие в коллективных сборниках, искусствоведческие труды.

^[10] Д у р ы л и н Сергей Николаевич (1886 — 1954) — публицист, богослов, историк культуры, прозаик, поэт. Основная часть поэтических произведений написана в период существования «Лирики» (публиковались под псевдонимом Раевский).

^[11]Р у б а н о в и ч Семен Яковлевич (? — 1930) — поэт, переводчик.

^[12] Имеются в виду участники будущей «Центрифуги».

^[13]А н и с и м о в Юлиан Павлович (1886 — 1940) — поэт, переводчик, искусствовед. Книги стихов: «Обитель» (М., 1913), «Ветер» (подг. к печати в конце 1915, не вышла), «Земляное» (М., 1926), переводы из Р. М. Рильке и др.

^[14]С а п у н о в Николай Николаевич (1880 — 1912) — живописец, театральный художник.

^[15] Так в тексте.

^[16] Ликвидация «Лирики» и появление «Центрифуги» происходят в марте 1914 г.

^[17]А к с е н о в Иван Александрович (1884 — 1935) — поэт, прозаик, литературный и художественный критик, переводчик. Книги стихов: «Неуважительные основания» (М., 1916), «Серенада» (М., 1920), трагедия «Коринфяне» (М., 1918), переводы елизаветинской драматургии и др.

^[18] С «Центрифугой» в той или иной степени сотрудничали Божидар, В. Гнедов, И. Зда­невич, Р. Ивнев, Б. Кушнер, К. Олимпов, Ф. Платов, П. Широков и др.

^[19] «Как всякий писатель, а особенно — вытесненный из литературы, он [Бобров] нуждался в самоутверждении. Первым русским поэтом нашего века был, конечно, он, 
а вторым — Пастернак» (Г а с п а р о в М. Л. Записи и выписки. М., «НЛО», 2000, 
стр. 386).

 

₂

 

^{[9 декабря 1948]}

Милый Александр Павлович!

Жена напомнила мне, и вот я посылаю Вам мое Вам^[1] письмо о спутнице безумной юности нашей ЦЕНТРИФУГЕ. Мне кажется теперь, что всё это я написал не так, как Вам надо и пр. В общем, надо полагать, Вы останетесь недовольны. Пожалуйста, спрашивайте ещё всё, что Вам потребуется, я готов Вам соответствовать. Вообще написать теперь об этом крайне трудно. Размеры всеобщего недоумения перед призраком искусства приняли столь галактические размеры, что — не станет нашей песни жалкой, чтобы всё сие уж не растопить, а хоть издали чуточку искоркой какой-нибудь осветить… что ли! Руки опускаются, вот в чём дело. Когда смотришь на божественного Рафаэля, то невольно думаешь: если уж и это пролетело безследно^[2], то о чём же нам, бедным художникам конца века, перед грандиозным переломом мировой истории — о чём же мы-то можем мечтать? Так оно вероятно и должно, чтобы всё это завалилось где-то неведомо где. Поэтому-то так и трудно изъяснить. Иногда кажется: да ведь Чехов был величайший импрессионист мира в прозе! ведь не я это выдумал (это сказал сам Лев Толстой!) — и Пастернак просто его последователь, только не в прозе, а в стихах. Но как это изложишь, когда сам в опале, да ведь благодаря странным своим словечкам — и не без греха. Одним словом, я не думаю, чтобы сейчас можно было всё это изложить сколько-нибудь вразумительно: время не пришло.

_{С Б}

9’12’48

Измайловский Зверинец

 

¹ Так в тексте.

² Так в тексте.