Паля — наша консьержка. Слово “консьержка” ей трудно выговаривать, она называет себя просто — “сиделка”. Недавно я узнала, что ходит она к нам на Сивцев Вражек аж с Поварской, ходит пешком по Гоголевскому уже много лет, и это — в восемьдесят четыре-то года. У Пали всегда улыбчивое сморщенное личико, редкие белые кудряшки, тонкие ручки и ножки и большой, обтянутый цветастым сарафаном и самовязаной кофтой живот. Когда обращаются к ней “Полина Ефимовна”, она смущается: “Паля, просто Паля!” На стене в ее каморке — загнутая по краям черно-желтая фотография серьезного лобастого мальчика.
— Это мой Сашенька.
— Что ж вы его здесь повесили?
— Дома тоже есть. А тут по ночам я с Сашенькой разговариваю. Не спится мне.
— Мне тоже не спится часто. Можно, я к вам иногда буду спускаться?
Со мной поговорите?
Смеется и машет на меня маленькой ручкой.
Поговорить Паля любит. В те ночи, что я сижу в ее каморке, мы ведем долгие беседы. Вернее, я сижу и слушаю ее монологи без начала и конца.
Дом, где живет Паля, — “важный”, генеральский, с колоннами. Хотя “сиделок” там нет, только “пикалки”. Паля обитает в огромной квартире совсем одна. Нет, не одна — с Нюсечкой. У Нюсечки нет одного глаза и половины хвостика. Так и было. На двор Нюсечка не выходит, но все равно (Паля хитро подмигивает) — котяток носит иногда, бедовая девка!.. Лет этой “бедовой девке”, судя по всему, не меньше, чем хозяйке, по кошачьим меркам.
Каждый день, если не на работе, Паля выходит из дому “подышать”. Сначала “дышит” во дворе, потом ковыляет на улицу и целый час ходит по Поварской мимо своего дома туда-обратно. Это летом — час, зимой и когда погода плохая — не так долго. А когда мороз сильный или дождь, вообще не выходит, “дышит” в форточку, балкона-то нет. Врачиха сказала: выходить каждый день, “дышать”. Квартира большая, а балкона нет. У верхних соседей есть, у нижних — есть, а у них — нет. И всегда так было.
— Чего это у нас балкона-то нет? — спросит, бывало, Паля, а Сашенька маленький ей ответит серьезно так:
— Не вырос, Паля. Это потому, что мы плохо кушаем.
Сашенька…
Паля по привычке говорит “у нас”, и в жилконторе говорит, и во дворе, и в магазине, хотя который год кроме нее и Нюсечки в трех огромных комнатах никого нет. Все равно — “у нас”, у Коломейцевых, значит. Эту привычку уже ничем не своротишь. А у Пали у самой фамилия простая?— Фирсова.
Году примерно в девятнадцатом Палина мать, деревенская девка, пришла с голодухи в Москву из родной Герасимовки. Сначала пристроилась через куму к одному профессору с женой — стирать-готовить. Но вскорости профессор удрапал, и взяли ее дальние профессорские родственники Коломейцевы, Пал Палыч с Марьей Андреевной, тогда еще жили они на Волхонке, и до уплотнения дело было. А потом эти уплотнения пошли, и мать рассказывала, что даже хорошо, что Паля взяла да и родилась у нее, потому как лишний человек, и ее тоже записали как родственницу из деревни, и одну комнату тогда удалось сохранить. Паля без дела не сидела: с пяти лет матери помогала по кухне, а с семи уже вовсю нянчилась с народившейся Леночкой, хозяйской дочкой, и кормила ее, и пеленки стирала.
В тридцать седьмом дали им наконец эту квартиру на Поварской. Дом шикарный, горячая вода, сортир журчит, этаж высокий, вся Москва — как на ладони. Дачу дали в Загорянке, огромную. Правда, без воды и без сортира, зато участок большущий — чистый лес, как в сказке.
А через год Пал Палыч — хлоп! — возьми да и застрелись у себя в кабинете.
Леночка потом, после войны, после Сталина, при Хруще, когда уже можно было, говорила, что, мол, если бы Пал Палыч тогда не застрелился геройски, его бы все равно скоро забрали, и квартиру отобрали бы и дачу и все семейство в Сибирь погнали. А он их всех спас и сам остался героем в нашей истории, вот ведь как. Леночка всегда плакала, когда это рассказывала, так ей батюшку жалко было, царство им небесное обоим.
А Паля все живет и живет. Уж и жить устала, уже туда, к своим, нет-нет да и хочется, да, видно, забыли они там про нее, весело им, не вспоминают, не скучают, вот и осталась она здесь, на этом свете, совсем одна. Нет, еще Сашенька…
Сашенька родился у Леночки в шестьдесят первом сам по себе, ниоткуда родился, так же, как и Паля у своей матери. Ветром надуло. Своих детей у Пали никогда не было, ниоткуда не надувало, хотя и хотелось, и мечталось иногда. И вот, когда принесли из роддома Сашеньку, развернули, а он такой красненький, жалкий, маленький такой кукленочек, — вот тут и проснулся в Пале могучий материнский инстинкт. Что называется, на руках проносила Сашеньку до самой школы, все пылинки сдувала, всех комариков на даче, и в школу бы понесла на руках, да не пустили. Так она встречала-провожала его до самого седьмого класса, пока Сашенька не застеснялся и сам ее не погнал.
А Леночка — что, Леночка все замуж потом выскакивала и все — как-то неудачно. Поживет-поживет на Поварской, потом вдруг как сорвется с места и съедет к очередному мужу, как кошка угорелая. Только когда заболела по-настоящему, по-серьезному, только тогда по мужикам бегать перестала, домой приползла. А у Сашеньки — диплом, его нервировать нельзя, он сидит у себя в комнате, занимается, а Леночка — в соседней, лежит, стонет тихонько. И бедное Палино сердце между ними, родимыми, разрывается.
Похоронили Леночку вместе с родителями на Новодевичьем.
Сашенька защитил диплом, стал на работе с утра до ночи пропадать, ну и девушки, конечно. Иногда и ночевать не придет. А Паля в первый год все на могилку часто ездила: придет, поговорит с ними со всеми, с Пал Палычем, с Марьей Андреевной, с Леночкой, и — домой. Дома пусто, грустно. Паля, чтобы не скучать и не плакать попусту, начнет полы мыть. Сашенька придет поздно, усталый, глазки сонные: “Зачем ты, Паля, все полы намываешь? Паркет испортишь...” А Паля сядет в углу да и заплачет. Так и жили с Сашенькой. А потом Сашенька вдруг женился. Иринка-балеринка была такая маленькая, тощенькая, ан нет, крепкая оказалась, не хворая. Упрямая. Детей рожать ни в какую не хотела.
Тут как раз Брежнев помер, вскорости началась свистопляска, продукты пропали. Паля повеселела, с раннего утра вскакивала, неслась занимать очередь за молоком, за яйцами. В очереди — самая жизнь. Не хуже телевизора все узнать можно.Только Сашенька ходил понурый, с работой у него что-то плохо стало. А тут еще — Иринка-балеринка. Молчала-молчала, вдруг собралась и ушла куда-то. Пропала. Сашенька как лег на диван лицом к стенке, так и пролежал целую неделю. Не пил, это — нет, просто лежал и молчал. Так молчал, что у Пали от ужаса ноги отнимались. Она рядом топчется, то полы моет, то окно, то пыль протирает, а Сашенька-то лежит. Молчит. Потом встал и ушел на целую неделю. Вернулся, помылся-побрился и опять — на неделю. Наконец пришел, стал чемодан собирать. Стоит посреди гостиной с чемоданом, тощий, глаза ввалились, а Паля как на стул бухнулась, так и сидит, прибитая.
— Я уезжаю, Паля. Далеко уезжаю. В другую страну. Может, вернусь, может — нет. Дачу я продал. А ты живи пока здесь.
Паля слезами заливается, слова сказать не может. Сашенька сердится:
— Паля, тошно мне здесь, понимаешь? Тошно!
С тем и уехал.
Паля долго сморкается. Смотрит на фотографию на стене каморки и снова сморкается.
Стала Паля жить одна. Потом приблудилась Нюсечка. Пришла и села под дверь. Взрослая уже. Стали вместе с ней жить. Настала приватизация. Паля сначала — ни в какую, хозяйская ведь квартира-то! А Новиковы наверху — приватизировали, и Онищенки с третьего этажа — тоже. И?— пошло-поехало. Паля думает: “Помру, неужто жилконторе все достанется? Сашенька вернется, а в квартире — жилконтора сидит. Нет уж”. Пошла и приватизировала, и завещание на Сашеньку составила, и все документы спрятала в укромное место.
А квартира-то огромная, квартплата как начала расти, так и не остановится никак. И цены. Вот и приходится работать. Не пускать же жильцов, в самом деле: они все полы, всю мебель хозяйскую загадят. Субсидия? Да что субсидия, название одно, ее все равно не хватает. Пшик один, а не субсидия. И то: если узнают про подработку — отнимут. Паля хихикает: “Вот и забралась к вам — от дома подальше”.
Следующую ночную беседу Паля начинает торжественно: “В две тыщи первом годе, весной, Сашенька приезжал”. Палю от счастья чуть кондратий не хватил. Сашенька красивый, загорелый, в белом плаще до пят, его дед такие же любил, но обязательно — с шарфиком. Паля, бедная, как обезумела — бросилась в укромное место, документы ему на квартиру, завещание: “Бери, Сашенька, солнышко мое ненаглядное, все — твое, все — цело!”
А Сашенька смеется:
— У меня, Паля, теперь таких квартир по всему свету раскидано, что грибов в лесу. Живи, пока живется! Может, заеду еще.
Прошел по комнатам, книжки потрогал, двери, шкафы, обнял Палю, поцеловал в макушку и ушел — его внизу машина ждала. Адресок, правда, оставил, но какой-то непонятный, не по-нашему. Завещание взял. И слава богу.
— И снова мы с Нюсечкой одни остались, снова — Сашеньку ждать.
Долго сидим молча. Вдруг Паля вспоминает что-то, краснеет, хихикает:
— А тут… слышь… мужик один. Леней звать. Из Витебска. В жилконторе нашей работает. Давай, говорит, бабуся, я на тебе женюсь. Будешь со мной жить? Я хороший! В мои-то годы… Срам какой, а?
Паля смеется долго, кокетливо.