Малярчук Татьяна Владимировна родилась в 1983 году в Ивано-Франковске. Прозаик, эссеист, автор четырех книг прозы, лауреат украинской премии “Книжка года” (2006). Эссе и рассказы переведены на польский, румынский, немецкий, английский. На русском языке печатается впервые. Живет в Киеве.
1
Я ненавидела свою корову, а она — меня.
Хотя мы и были два сапога пара: обе псишки. Мы конкурировали друг с другом, кому быть более ненормальной, и корова всегда одерживала надо мной верх, потому что бегала гораздо быстрее. У нее было четыре ноги, а у меня — всего две.
Бывало так: идем мы с ней по селу, полдень, солнце печет, у меня нос облупливается от полуденного зноя, она, черная, как смола (несмотря на то что ее мать была целиком белой), тихонько трюхает впереди, время от времени предупредительно оборачиваясь, чтоб зафиксировать смену моего настроения. Я ей говорю:
— Сука, ну теперь хоть, когда все кончилось, ты мне можешь объяснить, зачем нужно было удирать в лес?!
Ласька хлопает большим черным глазом в мою сторону и молчит.
— Ты не подумала, каково это мне?! — начинаю я повышать голос. — Ты же видела, что я читаю книжку! И книжка очень интересная! Если бы ты в жизни прочитала хоть одну книжку, то знала бы, как это, когда читаешь, а какая-то дурная корова, за которой ты вынуждена присматривать, как сумасшедшая срывается с места и дует прямо в лес!
Ласька рассчитывает, что я сделаю скидку и спишу ее вину на оводов и мух.
— Мало ли что — оводы и мухи! Меня они тоже кусали, но я же не бегу в лес!
Мы проходим мимо хаты Вуланов. У калитки стоит Люба Вулан — глухонемая девчонка, которую каждый день на пастбище “любит” ее нормальный младший брат. Она каждый раз при этом как-то по-дурному хохочет, и мне всегда от этого смеха становится жутко.
— Ты знаешь, как мне хотелось тебя отлупить? — продолжаю я. — Очень хотелось! Но ты так быстро бегаешь, что мне не угнаться! Вот вернемся домой, и тогда я тебя наконец набью. Хорошенечко набью! Прутиком! Чтоб ты помнила!
Проходим хату Камайкиной. Я подгоняю свою корову, потому что боюсь с ней, с Камайкиной, встречаться. Она — старая маразматичка, которая два года уже как на меня охотится. Ласькина мать распотрошила в поле ее копну сена, пока я читала “Отверженных” Гюго.
Еще одна хата, за ней моя, а потом сельмаг, в котором ничего не продается, кроме сладкой сильногазированной воды “Яблоко”, жвачки “Turbo” и спичек.
— Ох, как же я тебе задам! Аж дубрава зашумит!
Корова встревоженно хлопает на меня своим большим черным глазом и низко опускает голову, словно хочет пощипать на дороге травку.
— Нечего бить на жалость! Я уже сколько раз тебя жалела, а ты — опять за свое?!
Калитка дома моей бабы распахнута настежь и, чтоб не закрывалась, подперта кирпичом. Ласька сейчас нырнет в калитку, попьет под ясенем воды (хотя я буду кричать, чтоб баба дала ей не воды, а дуста, потому что она уже успела нахлебаться какой-то дряни из лужи), Ласька посмотрит на бабу жалобно-жалобно, словно я ее не пасла, а пытала раскаленным железом, а я буду кричать, чтоб баба спутала ей ноги и привязала, потому как она, корова, — дурноватая.
Ласька замедляет шаг, немного раздумывает. До калитки несколько метров. Отсюда хорошо видно подворье Васильовских: высокая худющая мама и три рыжие, как мыши, девочки. Они сидят на ступеньках крыльца и ждут, когда помрет их старая тетка.
— Иди-иди, не бойся, я буду тебя бить не очень сильно!
Но Ласька внезапно принимает кардинальное решение и скорым ходом, в одно мгновение, проносится мимо калитки, галопом мча дальше.
— Ах ты ж и сука! — кричу я и бегу за ней. — Вернись! Куда ты летишь! Все равно никуда от меня не денешься!
Корова знает, куда ей деться. Она устремляется прямиком к магазину, и я не успеваю в очередной раз обозвать ее сукой, так как она вбегает в открытые железные двери и исчезает внутри.
Сельмаг когда-то был начальной школой. Моя баба отучилась здесь два года, а потом стала пасти корову. Все, что случается, происходит не просто так. Ласька забежала в бывшую школу, по-видимому, для того, чтобы отмолить грехи бабиных коров, и особенно той, из-за которой баба так и осталась неграмотной.
За прилавком сидит Мурашка — старшая продавщица, для которой дело чести — отсидеть до конца положенное время в пустом магазине. Она меланхолически смотрит на мою корову, а корова умоляюще — на нее. Если бы за коровой не влетела я, Мурашка точно сказала бы Лаське:
“Я вас слушаю. Что вы хотели?”
— Ласька! Пойдем домой! Обещаю, что не буду тебя бить, — устало говорю я. — А хотите, — обращаюсь я к Мурашке, — давайте зарежем эту корову, и у вас будет чем торговать.
Мурашка поначалу радуется, но вовремя спохватывается:
— А баба не будет против?
— Бабе мы не скажем. Я навру, что корову забрали в дурдом…
Наконец мы — две псишки — приходим домой.
Баба встревоженно выглядывает из-за ворот.
— Где ж вы так долго? — говорит она и дает Лаське пить из ведра холодную колодезную воду.
— Дайте ей лучше дуста, а не воды, — еле хватает меня на хоть какую-то защитную реплику.
Ласька трется о худенькое бабино плечо, словно домашний пес.
— Маленькая моя, — гладит корову баба, — устала? Хочешь питеньки?
— Очень устала, — отвечает Ласька. — Больше всего из-за нее, — кивает она в мою сторону, — как она меня мучает! Когда уже наконец за ней родители приедут?!
Родители приедут через несколько дней. Немного осталось. Меня перед школой нужно как следует отмыть, особенно отскрести грязь, въевшуюся в пятки, и вывести вшей. Нужно купить тетрадки и дневник. Так что они могут приехать вот-вот, сука ты паршивая, Ласька.
2
Люба Вулан не всегда была глухонемой. В детстве она упала с чужой черешни, когда хозяин застукал ее за кражей ягод. После этого, от перепуга, она больше не проронила ни слова.
Хотя некоторые говорят, что она родилась без верхнего нёба и вообще никогда не разговаривала.
Люба носит длинные потрепанные юбки и ходит босиком в любую погоду. С целью экономии ее всегда стригут наголо. Когда у нее месячные, она ходит заляпанная кровью.
Люба стала для своего брата первой женщиной…
3
Васильовские: худющая мама и три рыжие девочки сидят на ступеньках и ждут, когда умрет старая тетка.
Когда она умрет, ее хата достанется им, а пока им жить негде. Сейчас они вчетвером живут в старенькой летней кухне. Рыжие девочки ждут с огромным нетерпением, когда же наконец смогут перебраться в роскошные, покрытые мохом и цвелью, как и сама тетка, хоромы и будут прыгать на затхлых, но вышитых подушках, а спать — на перинах, набитых куриными перьями.
Первыми словами самой младшей было:
— Тетенька, а когда вы умрете?
На что тетенька ответила:
— Умру, доченька.
Девочки по очереди носят в дом для старухи еду и питье. Они тихонько заходят в комнату, встают возле кровати и какое-то время молчат — в надежде, что тетка уже не отзовется. Она живет целое столетие.
Васильовская-старшая каждый день ездит на поезде на работу в Коломыю. Она служит вахтершей в Историческом музее. Когда работники музея не выходят на работу, а такое случается почти всегда, Васильовская закрывается внутри и никого не впускает. Редкие посетители — любители старины или подвыпившие польские туристы — тарабанят в дверь, просят впустить (ведь сегодня не выходной и музей должен быть открыт), а Васильовская выглядывает в маленькое оконце, как испуганное привидение, как музейный экспонат XVI столетия, и отрицательно качает головой, — мол, сегодня История недоступна, у нее депрессия, а я всего лишь Васильовская, у которой трое рыжих дочек и бессмертная тетка.
Маленькие Васильовские ходят вечно голодные, в разноцветных ярких платьицах, подаренных им жителями села, с бантиками в волосах, но без трусов. Из носа у них постоянно течет, и девочки смачно слизывают свои сопли. Ноги по колено в грязи.
Васильовские такие рыжие и веснушки на их лицах такие яркие, что иногда они напоминают мне большой цветок подсолнуха, в котором спрятался замурзанный чертенок.
4
Когда корова заболела, баба стала ее выводить каждую ночь на прогулку.
Ласька начала доиться молоком с кровью и тоскливо мычать.
Я сижу у ворот и высматриваю родительский автомобиль, баба водит корову кругами по двору.
— Доча, ты не сиди там, — говорит мне баба, — уже поздно. Видать, они ноне не приедут.
— Они могут приехать и поздно ночью. Им не страшно на машине.
— А может, у них срочная работа, — продолжает размышлять вслух баба.
— Тяжко, ох тяжко — добавляет от себя Ласька, — кровь в молоко пошла.
Я очень жду маму и в то же время боюсь ее. Представляю, как она прижмет мою голову к груди, а потом вдруг отпрянет:
— Таня! У тебя вши в волосах!
Я притворюсь удивленной:
— Что ты говоришь? Какие вши?
— Они скачут по твоей голове, как кони! Как ты довела себя до такого?!
— Мама, у меня нет вшей!
— А это что?! — Она вытаскивает из моих волос большую толстую вошку. — Ты что, вообще не расчесываешь волосы?! Не моешь голову?
Ну как их могло расплодиться так много?!
— Мама, здесь у всех детей есть вши! Я не виновата. Они перескакивают!
Я очень боюсь маминого приезда. Когда-то она так же отреагировала, обнаружив у меня острицы. Потом я сидела за сараем и выколупывала остриц палочкой из собственных какашек, чтобы убедить маму в их полном отсутствии.
— Не нужно оставлять меня у бабы так надолго! Скоро я буду не только пасти корову, но и доить ее!
Баба гладит Лаську по голове и медленно водит ее по двору. Ласька смирно топает туда-сюда.
— Баба, зачем вы водите ее по двору?! — кричу я от ворот.
— Она хочет погулять. Ты хочешь погулять, правда, Лася?
— Правда, — отвечает Ласька.
5
У Камайкиной есть молодая красивая дочь Люда, которая когда-то была активным инициатором превращения детской сельской библиотеки в биллиардный клуб. Старая толстая библиотекарша вынуждена была отдать часть книжек в филиал соседнего села, а часть просто раздарить местным детям. Мне тогда перепали “Приключения Электроника” и “Маленькая Баба Яга”, поэтому я искренне радовалась появлению биллиардного клуба.
Люда блестяще играла в биллиард, еще она играла на гитаре, и у нее была татуировка на левой руке. Ее парень приезжал к ней из Коломыи на мотоцикле. Осенью должны были сыграть свадьбу. А в конце лета Люда поехала с друзьями в Тлумач и выпрыгнула там с третьего этажа.
— Не подходи, а то я прыгну, — сказала Люда своему пьяному другу, стоя на подоконнике какого-то тамошнего общежития.
Друг не поверил и попробовал подойти.
Люда сломала позвоночник и навсегда осталась прикованной к инвалидному креслу, которое купили за счет сельсовета. Ее парень несколько раз еще приезжал, удостоверился, что Люда на ноги никогда не встанет, и свадьбу по обоюдному согласию отменили. Последнее, что он ей сказал, было:
— Я тебя люблю и всегда буду любить. Если ты все-таки поправишься, дай мне знать. Даже если я буду женат — все равно вернусь к тебе.
И сразу после этого женился на другой.
Люда перестала играть в биллиард, зато научилась вышивать и не ходить. Руки стали для нее и руками, и ногами.
Тогда-то моя корова — мама Ласьки — и распотрошила копну сена у Камайкиных. Я потеряла ее из виду, так как зачиталась “Отверженными” Гюго.
Старой Камайкиной сразу же донесли, чья корова это натворила, а та была настолько добра, что в мгновение ока примчалась ко мне ругаться.
Я пробовала оправдаться, но на последние обвинительные вопли Камайкиной, которые она без устали вновь и вновь повторяла, мне ответить было нечего. Она кричала:
— Кто мне теперь соберет сено?! Кто мне его соберет?!
6
А еще есть Шапочка. Мальчик лет восьми, которого мама постоянно сдает в интернат и который постоянно оттуда сбегает. Мама тоже сбегает. Несколько раз в году. В Одессу. С любовниками. Но всегда возвращается.
У Шапочки эпилепсия, и когда ему что-нибудь говорят, он отвечает:
— Что?
Я иду на кладбище, которое называю плодово-ягодным, Шапочка — за мной. На кладбище растет все то, что я люблю: клубника величиной с кулак, черешни, вишни, яблоки, грушки и сливы, белые и синие. Можно набрать себе полную пазуху чего захочешь, а потом “вкусно” прогуливаться между могил, изучая надписи.
Шапочка дышит мне в спину.
— Шапочка, я на кладбище, — говорю ему. — Ты со мной?
— Что? — отвечает Шапочка и на шаг отступает.
— Приглядел бы лучше за коровами. Как забредут в огороды — и мне, и тебе достанется на орехи.
— Что? — отвечает Шапочка и на шаг приближается.
— А ты не боишься ходить на кладбище, Шапочка?
Шапочка не знает, что сказать. Выбирает между “Что?” и “Не боюсь”. Наконец отвечает:
— Не боюсь. Чего мне бояться. Когда умру, буду здесь лежать.
— Может, и не будешь. К тому времени, когда ты умрешь, на этом кладбище уже не останется места для твоей могилы.
— Почему это не останется? — обижается Шапочка и убегает куда-то за кусты.
Когда Шапочкина мама в очередной раз сбежала с любовником в Одессу, Шапочка пошел на Беремянский пруд, заплыл на два метра от берега и утонул. В воде его поймала болезнь.
— Шапочка, — говорили ему ангелы у небесных ворот, — зачем ты пошел купаться на Беремянский пруд? Ты же знаешь, что в воде тебя хватает твоя болезнь.
— Что? — ответил Шапочка.
— Смотри, Шапочка, это тебе не интернат. Отсюда не сбежишь.
Шапочка не знал, что сказать. Выбирал между “Что?” и “Захочу и сбегу!”. Наконец ответил:
— Захочу и сбегу!
7
Некоторые груши лучше не рвать, они растут прямо на могилах, большие и сочные, похожие на человеческие черепа. Но я не суеверна и с удовольствием съем несколько десятков.
Вдруг вижу: стоит Люба Вулан рядом со своим нормальным младшим братом.
— Полезай на грушу, — велит Любе брат.
Люба хохочет и пытается поцеловать брата в лоб.
— Полезай на грушу, кому сказал!
Люба лезет на дерево. Прямо под грушей — могила Васильовского, отца трех рыжеволосых чертенят. Васильовский говорит Любе:
— Люба, не надо тебе на грушу, вот ты когда-то влезла на черешню — и что потом было?
— Быстрее-быстрее, — подгоняет Любу брат.
Люба добралась до первой толстой ветви и смеется.
— Выше лезь, — приказывает брат.
— Не нужно, Люба, — настаивает Васильовский, — твой брат дурной человек. Он хочет твоей смерти или смерти твоего ребенка, которого ты носишь в себе.
Люба влезла выше. Она повисла надо всеми нами и улыбается. Подол ее юбки задрался, и я вижу, что она тоже без трусов.
— А теперь прыгай, Люба! — кричит брат. — Прыгай на землю!
— Люба, не прыгай, — реву я, — ни в коем случае не прыгай!
Васильовский сокрушенно покачивает своими грушеподобными черепами меж ветвей.
— Прыгай, Люба!
— Не прыгай, Люба!
— Прыгай!
Люба готовится спрыгнуть.
И тут появляется моя корова. Ласька. У нее красное молоко и мычание тоскливое, скоро она сдохнет, но сейчас она знает, на чьей стороне добро.
Ласька заревела, как бык, пустила ноздрями огонь, ударила копытом о землю и кинулась рогами на Любиного брата.
Тот даже испугаться не успел, как кувыркнулся в свежевырытую Шапочкину могилу.
Ласька постояла над могильной ямой, посторожила еще несколько минут Любиного брата, а потом вернулась на пастбище рвать выцветшую траву и тоскливо мукать.
— Люба, зачем ты слушаешь этого придурка? — говорила я, помогая Любе слезть с груши.
— Потому что я его люблю, — ответила Люба.
— Послушай, а ты упала с вишни и потому стала немой или родилась без верхнего нёба?
— У меня нет верхнего нёба. — Улыбнувшись, Люба открыла рот, чтобы мне это показать.
Я ей отдала свои трусы.
8
Родители приехали утром в воскресенье, привезли мне шоколадки и абрикосы. Мама прижимает меня к груди, потом внезапно отстраняется
и начинает кричать про вшей. Все точно так, как я себе и представляла.
— Мама, здесь люди такие несчастные, что вши им совсем не мешают. Тут у всех есть вши, даже у бабиных кур.
Вечером родители уже собираются уезжать.
— Я еду с вами, — говорю.
— Побудь еще недельку, — просит мама, — корова сдохла, баба очень горюет. Как ты оставишь ее сейчас одну?
Баба сидит на лавке возле летней кухни, смотрит на папину машину, на пса в будке, на своих вшивых кур, на пустой сарай и молчит.
— Я не могу тут оставаться! — чуть не плачу я. — Я больше здесь не могу! Неизвестно, кто умрет на этой неделе!
— Останься, — продолжает мама. — Еда есть, яблоки, грушки, виноград поспеет через несколько дней.
— Да-да, доча, — говорит баба, — оставайся, тут есть и то, и се.
— Подождите меня, — плачу я, — только вещи соберу! Я быстро! Я с вами!
Вбегаю в комнату и наскоро собираю узел со своими майками, шортами, книжками, зубной щеткой, магнитофон “Карпаты”, что-то еще.
Слышу, как отцов “запорожец” трогается с места.
— Подождите меня! — опрометью лечу на дорогу, где от отцовского “запорожца” уже и след простыл.
— Зачем вы меня здесь оставили! — Слезы горохом скатываются на грунтовую дорогу.
И вдруг появляется моя корова Ласька, наклоняется, и я вскакиваю ей на спину.
— Давай, Ласька! Скачи за той машиной!
Ласька скачет, как конь, галопом, я подпрыгиваю у нее на спине, ветер развевает мои волосы и осушает слезы. Мы с Ласькой как вошь на коне.
— Ласька! Здесь нельзя оставаться! Здесь кладбище, а не люди! Я им ничем не могу помочь!
Младшие Васильовские выбегают со своего двора мне навстречу и радостно пританцовывают.
— Она умерла! Тетка умерла! — кричат они.
— Отлично! — отвечаю я и скачу дальше.
— Мне нужно подкрепиться, — оборачивает ко мне голову Ласька, — не догоню машину, если не подкреплюсь!
Я отрываю кусок от своего бедра и бросаю Лаське в пасть.
Нас замечают родители в машине. Мама говорит папе:
— Езжай скорее! Она уже на хвосте!
— Как я тебе поеду скорее, — нервничает папа, — у меня газовый баллон протекает!
— Ласька! Давай, милая! Мы их можем даже перегнать! — победно кричу я. — Без трусов очень неплохо, оказывается! Ласька, давай! Перегоняем! Погнали отсюда!
— Ох, Таня, — кокетливо посмеивается Ласька. — Ну и псишки мы с тобой! Уж такие псишки!
Перевод с украинского Елены Мариничевой
Мариничева Елена Владиславовна родилась в г. Запорожье, окончила факультет журналистики МГУ. Журналист, переводчик, живет в Москве.