Тимофеевский Александр Павлович родился в 1933 году. Поэт, драматург, сценарист. Автор нескольких лирических книг. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.
Персоналии
А. Модильяни
…Первый иностранец, увидевший у меня мой портрет работы Модильяни в ноябре 1945 года в Фонтанном доме, сказал нечто такое, что я не могу “ни вспомнить, ни забыть”, как сказал один неизвестный поэт о чем-то совсем другом.
Анна Ахматова
Я чувствую себя как в бане:
Семь голых баб, а я один —
Негоже для моих седин.
Но вдруг встречаю взгляд богини,
Погибель для мужчинских душ.
О, это совершенство линий,
Бездонность синих мини-луж.
Ты это сделал, Амедео,
Когда мечтал о красоте,
И воплощенная идея
Передо мною на холсте.
Ты от побудки до побудки
Стремился к звездам через терн,
Чтоб расцветали незабудки
С портрета Жанны Эбютерн.
* *
*
Закинул за спину мешок,
По звонким рельсам и по шпалам
Пошел искать концы дорог.
И вот, завязанные в узел,
Они лежат передо мной.
Я только Господа сконфузил,
Не так закончив путь земной.
О, что же я с собою сделал,
Что я такое накрутил —
Как Модильяни Амедео,
Не написал своих картин,
Ни этих удлиненных линий,
Ни тех миндалевидных глаз…
Куда-то не туда я двинул,
Из дома выйдя в ранний час.
А. Блок
Лет двадцать каждый день подряд.
И был он замордован ими
И замурован был в квадрат.
Он думал, что они навеки,
А оказалось, думал зря:
Нет улицы и нет аптеки,
Канала нет и фонаря.
* *
*
Ничего не видно впереди.
Тяжело дышать — в дневник он пишет —
Сердце занимает полгруди.
Этот скудный текст не безупречен,
Но иного нет, как ни крути.
Тяжело дышать. Дышать здесь нечем.
Сердце разрывается в груди.
И. Бродский
Про мужеский с ветвей свисавший признак,
Но образ груш таился, подстерег
И предо мною вдруг предстал как призрак.
Твой Бродский гениальный графоман,
Он пишет быстро и ужасно длинно,
Порою с блеском и всегда невинно,
А впрочем, черт с ним, он терибль анфан,
У нас иные страсти и заботы,
А я вот утонул в его стихах.
Когда прочел их, вспомнил о деньгах,
А денег нет, и лоб мой мокр от пота.
* *
*
В Риме осень. Все мертво. Все одичало.
Туча черная висит над Колизеем,
Неизвестно, что бы это означало.
Льется дождик. Небо платит недоимку.
Жалко, льется не на пашню, а на камень
В тех горбатых переулках, где в обнимку
Мертвецы твои стоят с особняками.
Помнишь дом, где мы не раз с тобой бывали?
На лужайке облысевшей травка вянет,
Не осталось даже праха от развалин,
А меня туда все время что-то тянет.
В этом доме ты когда-то был счастливым,
И элегию читал о Джоне Донне,
И плоды желто-зеленые оливы
У хозяйки смуглолицей ел с ладони.
Где веселая хозяйка? Где маслины?
Нам остался лишь пустырь за поворотом.
Безусловно, позади одни руины,
Но руины все же лучше, чем пустоты.
Только женщине идет непостоянство,
Мы же любим то, что в юности любили.
Кто придумал, что отечество — пространство?
Это мы с тобою родиною были.
Ты мне пишешь, чем в империи томиться,
Лучше жить в глухой провинции у галлов,
Только стоит ли с отъездом торопиться,
Ведь империи сто лет как не бывало.
Рухнул Рим, никто не помнит точной даты.
Вот и спорим, и проводим параллели...
Всюду те же кровопийцы и солдаты,
Кровопийцы и ворюги, мой Валерий.
Лучше сам ты возвращайся, путь недолог.
Мы с женою заждались тебя в столице.
Неужели так уж важно въехать в город
На четверке в триумфальной колеснице?
Мимо каменной стены священной рощей,
Где стоят легионеры в карауле...
Мне-то кажется, на кухне нашей проще
О Назоне толковать и о Катулле.
Воск застывший на странице старой книги,
Гости, спящие вповалку где попало.
Всюду пепел, на полу огрызок фиги,
На столе вишневый обод от бокала.
А когда отмерит время Хронос гулкий,
Проводить тебя сумеет старый Постум.
Вместе выйдем на последнюю прогулку
И отправимся на твой любимый остров.
В. Хлебников
С загадочной судьбой
И рукописи в наволочке
Таскал он за собой.
Он клал стихи под голову,
Там, где растет трава,
И, обращаясь к Господу,
Произносил слова:
“Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты”.
Далёк от брани рыночной,
Он знал язык зверей,
По тоненькой былиночке
К нему полз муравей.
Кузнечик недоверчивый
В ладонь его влетал,
И муравью с кузнечиком
Он ласково шептал:
“Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты”.
Он жизнью был замотан,
Его врубало лбом
То в маршевую роту,
То в сумасшедший дом.
А он был светл, как Пушкин,
Как неба окоём,
И, запертый в психушке,
Стоял всё на своём:
“Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты”.
* *
*
Вихря ведьмино вещанье,
Ветра посвист воровской —
Кругового “вэ” вращанье.
Спор и свара двух повес,
Ветра с вихрем перебранка.
Небо застит туч навес.
Обезумевших небес
Раздувается вагранка.
В небе вспенилась вегжа*,
Хлещет молнии вожжа.
Воровская туч ватага.
Вихрю виться. Ветру выть**.
Такова у неба выть —
С туч вот-вот сорвется влага.
Взбухший прорвало волдырь.
Ввинчен в землю водный штопор,
Завертелся и потопал
Ствол воды. Где поводырь
Озверевшего циклопа?
Вот он вьется, словно вьюн,
Безобразен, дик и юн.
Варвар ветрен. Варвар буен.
Ход его непредсказуем.
Винт, волчок, веретено —
На меня летит оно.
Убегаю от него я.
Небу данное землею
Вновь земле возвращено.
Волн движенье круговое.
А. Тарковский
Не уберег
Кого-то Ленин, кого-то Сталин,
Кого-то Бог.
Ушел последний поэт России,
Не захотел
Остаться с нами, а мы, живые,
Уже не те.
Земля усохла, а небо взбухло,
А в нем дыра,
И дом, в котором живем мы, рухнул
Еще вчера.
Все это шуточки Бегемота,
Дурацкий Ганс.
Но ведь оставлен нам для чего-то
Последний шанс.
Так пей, Россия, гуляй, Россия,
Не соловей.
Когда поэта хоронили,
Пел соловей.
* *
*
И вот его не стало, и он с Земли исчез,
Как будто бы он не был, не существовал, не жил,
А женщины остались, которых он любил.
Одна на фортепьяно играет и поет,
Другая в киноцентре открытки издает.
Но что сказать о судьбе их — одна из них мой идеал,
Да я их знаю обеих, я ручки им целовал.
ОБ АВТОРЕ
Опубликовано в Журнале №11