Времена года
стихи
О том, что трагедия родилась из духа музыки, понаслышке знает всякий — читать для этого Ницше вовсе не обязательно. Но если не полениться, прочитать и вдуматься, откроются вещи удивительные. Знаменитая работа повествует вовсе не о генезисе античной трагедии, но о зарождении персоналистического искусства как такового. О зарождении лирической поэзии — в противовес гомеровской, эпической традиции — как высшей формы противостояния человека року, хаосу и, в конечном счёте, смерти. Поэтическое творчество осознаётся Ницше как “высшее напряжение языка, стремящегося подражать музыке”. Стихотворцы всех времён и народов эту нехитрую истину, естественно, знали — фонетическая составляющая текста, чистота звука всегда являлись лакмусовой бумажкой, по которой можно было отличить творение мастера от ремесленных поделок. Другое дело, что музыкальность стиха могла порой вступать с семантикой в непримиримое противоречие, как у романтиков и модернистов, а то и вовсе выродиться в чистую глоссолалию.
Век минувший внёс свои коррективы. Если Бродский в нобелевской речи с гордостью говорил о стихотворцах своего поколения как о людях, сумевших “написать музыку после Аушвица”, то для последующих генераций само понятие “музыка” применительно к поэзии стало едва не моветоном...
Предлагаемые читателю “Времена года” замысливались отнюдь не как декларативный проект под условным лозунгом “Назад/вперёд к музыке!”. Это просто дань признательности композитору, на протяжении многих лет делавшему мою жизнь менее непереносимой. Толчком к их написанию стал замечательный диск Гидона Кремера “Восемь сезонов”, в котором классические “Le Quattro stagioni” Вивальди оказались виртуозно переплетены с “Сезонами в Буэнос-Айресе” Астора Пьяццолы. Оказалось, что до дыр, до мелодий на мобильнике заигранная классика может звучать свежо, молодо и не менее страстно, нежели танго экзотического аргентинца. Трезво отдавая себе отчёт в разности весовых категорий, я попытался создать собственную версию фенологических зарисовок, использовав в качестве эпиграфа шедевр “рыжего аббата” из Венеции. Как получилось — судить не мне. Но если прочитавший эти стихи сподвигнется лишний раз переслушать творение Вивальди — значит, труд автора уже был небесполезен.
La Primavera. RV.269
I. Allegro
Ровная белая плоскость.
Прыгнула птица, нахохлилась,
пробороздила полоску.
Рядом другая, десятая,
тысячная зазвенела.
Ноты скворцов — как десантники
с помолодевшего неба.
Что-то проклюнулось новое.
Рыжий аббат по-кошачьи
глянул на лист разлинованный.
Пальцы смычок предвкушают —
весело, весело, весело…
Так, нарываясь на выстрел,
пальцы в классическом вестерне
над кобурою нависли.
II. Largo e pianissimo sempre
прогнал пробужденье по вене
и я машинально поверил
нестройному щебету птиц
рассевшихся важно окрест
так верит любитель нестрогий
разрозненным всплескам настройки
секунда и грянет оркестр
и властью музы2ки живой
сугробы последние стают
собачьим дерьмом прорастая
окурками жухлой травой
в безумии нет новизны
но помнить о музыке стоит
всегда даже если истоки
гармонии замутнены
III. Allegro: Danza Pastorale
и талый лёд сплавляют по реке,
но отразился мир, дождём промытый,
в проснувшемся фасетчатом зрачке.
Он набухает тучами, роится,
сосёт из листьев клейкий сладкий сок —
бесплоден, как победы ассирийцев,
бессчётен, как египетский песок.
Уже Восток грозит грозою майской,
а важный Запад латами одет —
там, под хитином, молодая мякоть
упорно пробивается на свет.
Помилуй Босх их бравое кишенье,
обезопасив, удержать в холсте…
Жестококрылый насекомый шелест.
Переплетенье умыслов и тел.
L’Estat. RV.315
I. Allegro non molto
зной ландшафт застеклил.
Капли сохнут в полёте,
не касаясь земли.
И природа парная,
ветви небу воздев,
дремлет, припоминая
тяжесть прежних дождей.
Чтобы хлынувший с неба
вертикальный поток
в пересохшие недра
впрыснул жизнь. А потом
с головою накроет
детский страх темноты.
Исполинский некрополь.
Тяжесть звёздной плиты.
II. Adagio
и незаметно тлеющий торфяник
которым привкус гари привнесён
перерастает в пламень триумфальный
туман прохладный и горячий дым
неотличимы как любовь и похоть
столь нечленораздельно молодым
себя чудно2 под занавес припомнить
случайной искры некогда достало
чтоб тление подспудно нарастало
перерождаясь в яростный накал
с которым не управиться никак
кто ж знал что сколько ливней ни прольётся —
похеришь жизнь похоронишь жену —
подспудный жар уходит в глубину
и станет тлеть покамест не прорвётся
III. Presto: Tempo impetuoso d’Estate
и облаков закатное горенье,
присыпанное пеплом по краям, —
домашний рай не для таких, как я.
Переизбыток мошек и букашек,
кишенье жизни в собственном соку,
считай, необратимо обрекает
утрате вкуса всех, кто и2мет вкус.
Природа — Рим, где не уединиться,
а я от муравейников устал.
И слюдяное марево струится
над раскалённой белизной листа.
Но любопытен я. Мне с детства любы
прохладные глубины старой лупы.
И в тот кружок, что походя прожёг,
свершаю окончательный прыжок.
L’Autunno. RV.293
I. Allegro: Ballo e Canto di Villanelli
доступны за просто так.
Подходит к концу застолье,
и воздух влагой набряк.
Природа, в миг перехода
бесстыдная на свету,
вступает в привычный холод,
привычную красоту.
Ей, женщине, инстинктивно
понятна эта игра:
за тленным золотом стынет
бессмертие серебра.
Откинувшись на подушку,
ей лестно и чуть смешно,
что так заморозить душу
другой уже не дано.
II. Adagio molto: Ubriachi dormienti
страшно наедине с душой
шутовской лоскутный наряд
не роскошен скорей смешон
наподобие пышных риз
слаще честное неглиже
или белый верх/чёрный низ
как у тётенек на душе
снег — покрывший на Покрова2
разорённую землю — лёг
на виски мои на слова
как серебряный мотылёк
он упрямо порхал чудил
платонически длил игру
белизна сильнее чернил
даже если стает к утру
III. Allegro: La Caccia
Впрочем, лучше ни гу-гу
о творящемся без спросу
в человеческом мозгу.
Боже, до чего же славно
до сих пор по мере сил
эту стынущую слякоть
снисходительно месить!
До чего же неохота
становиться стариком,
чтобы в близящийся холод
заглянуть одним глазком!
Льдистым градусником смерить
уходящее тепло.
Дух, бессмертный после смерти,
не способен помнить плоть.
L’Inverno. RV.297
I. Allegro non molto
ни хвойных лап в морозном серебре —
лишь клянчат жизнь голодные пичуги.
Пусть всё не так, как надобно для чуда,
и вместо снега бурою листвой
земля заледенелая одета —
безбожий мир вступает в Рождество,
как желчный старикан впадает в детство.
А там огни бенгальские искрят
и огорченья делаются мельче.
Скрипичные серебряные смерчи
ныряют в нисходящий звукоряд
и вновь взмывают в праздничную высь.
Вертеп мультяшен. Истинны волхвы.
Иссохший взгляд ответствует звезде
и понимает: всё не безнаде…
II. Largo: La Piogga
зиму не оправдали
слепнут мои глаза
что там: земля вода ли
не прочитать с листа
этой бесснежной стужи
попросту пустота
превоплощает души
не занести в блокнот
строк что легко ложились
попросту настаёт
новое время жизни
или всего верней
то бишь всего честнее
шанс разобраться с ней
праздник прощанья с нею
III. Allegro
больны2м больно2 былеет о болеем
о до2бела обглоданной Бореем
бумаге о сугробах над столом
Я слепну, но, покамест в теле ветхом
послушны осязание и слух,
пытаюсь петь, подвластный ремеслу,
как поздний снег обламывает ветви.
Живу на ощупь, но простые вещи
меня пугают: стол, стакан, комод.
Я ложечкою чайною повержен —
ведь и она меня переживёт.
Не говоря о зеркале в прихожей,
не говоря о книгах. Им дано
превоплощаться под чужою кожей
и прорастать как мёртвое зерно…
ОБ АВТОРЕ
Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, эссеист, сценарист, комментатор собрания сочинений Иосифа Бродского. Автор четырех поэтических книг. Лауреат литературных премий. Преподает в Литературном институте им. А. М. Горького. Живет в Москве и Санкт-Петербурге. Пользуясь случаем, поздравляем нашего постоянного автора с недавним юбилеем.
Опубликовано в Журнале №7