Максим Кронгауз. Русский язык на грани нервного срыва. М., “Языки славянских культур”, 2008, 232 стр.
Русский язык — это “наше все”: национальная идея, предмет заботы и гордости, боль и надежда. Иосиф Бродский, ссылаясь на Геродота, утверждал, что такое отношение к языку — это давняя традиция, идущая еще от наших предков, от скифов: “Одна из наиболее интересных деталей, которая про них [про скифов] известна, — что они находятся в состоянии постоянного изумления перед своим языком”[1]. Это изумление, радость от того, что нам, неизвестно за какие заслуги, достался такой замечательный язык, и плохо скрываемое раздражение теми, кто русский язык не любит, не чувствует и пытается загнать в прокрустово ложе законов и инструкций, ощущается в каждой строчке книги “Русский язык на грани нервного срыва”, написанной известным ученым, директором Института лингвистики РГГУ профессором Максимом Кронгаузом. Автор, впрочем, утверждает, что в книге он выступает не в своей обычной роли — профессора-лингвиста, а в роли рядового носителя русского языка или, как пишет М. Кронгауз, просвещенного обывателя (книга открывается главой, которая так и называется “Заметки просвещенного обывателя”).
Лингвист воспринимает бурные процессы, происходящие в русском языке начала XXI века — расшатывание орфографических и орфоэпических норм, смешение стилей, изменения в лексике и грамматике, — более всего как признаки творческого потенциала и живой жизни языка. Ведь тысячелетняя история русского языка свидетельствует о том, что заимствованные слова со временем либо обрусеют, либо забудутся, стилистически окрашенные слова перейдут в разряд нейтральных, новое произношение слова станет нормативным, а привычное нам произношение — устаревшим, непривычные синтаксические конструкции — единственно возможными. Но как быть обычному человеку, которому порой кажется, что язык его детства безвозвратно утерян? Дети говорят и переписываются в Интернете на каком-то другом языке, в телепередачах, в газетах, на рекламных щитах сплошь и рядом встречаются непонятные и необычные слова, на лотках продаются книги, в которых встречаются слова, до недавнего времени считавшиеся “непечатными”. А по телевизору показывают чиновников, которые пилят бюджет и крышуют бизнес, правильных гламурныхдевушек, которые ездят на эксклюзивных машинах, живут в элитных квартирах и смотрят только культовые фильмы, как бы политиков и чисто конкретных бизнесменов. Спокойный и открытый разговор об этих и многих других словах — истории их
появления, происхождении, современных и устаревших значениях, о том, когда и почему они вошли в нашу речь, — разговор, который ведет Кронгауз во второй главе книги “Ключевые слова эпохи”, поможет читателю по-новому взглянуть на себя и на окружающий нас постоянно меняющийся мир. Кстати, глава эта чрезвычайно познавательная — из нее можно узнать о врывающихся в язык названиях новейших специальностей и занятий, таких, как эйчар, бьюти-консультант, айтишник илисисадмин, о многочисленной когорте менеджеров — сейлзменеджер, аккаунтменеджер, брендменеджер и даже менеджер по клинингу, или, по старинке, уборщица, о новых видах спорта — кайтинг, банди-джампинг, зорбинг, о сетевой литературе — сетературе и сетевом этикете, или сетикете. (Об изменениях в речевом этикете, вызванных появлением нового типа коммуникации — общению в Сети, о компьютерном жаргоне и “новой орфографии” Кронгауз пишет также в третьей главе с говорящим названием “Разделенные одним языком”[2].)
М. Кронгауз обращает внимание читателей не только на новые слова и выражения, которые свидетельствуют об изменениях в окружающем нас мире и в нас самих, но и на новые литературные жанры. Так, в последние годы чрезвычайно популярным стал жанр псевдословаря — книги, в которой свои рассуждения о жизни, литературе, языке, политике автор располагает в алфавитном порядке и стилизует под словарную статью[3]. В этом жанре написаны такие разные книги, как “Азбука жизни” и “Лбюовь” Кати Метелицы, “Словарь модных слов” Вл. Новикова и “Русская литература сегодня: жизнь по понятиям” С. Чупринина. По-видимому, как пишет Кронгауз, современный человек запоминает “не объемные события или сложные понятия, а отдельные слова, своего рода ярлыки для всевозможных явлений <…>. Поэтому гораздо ярче и действенней оказывается не просто текст, а текст, введенный через некое точное и запоминающееся слово <…>” К тому же словарь — это всегда строго структурированный текст, образец нормы и порядка (как говорит в “Алисе в Зазеркалье” Черная Королева: “Слыхала я такую чепуху, рядом с которой эта разумна, как толковый словарь!”), которого, по-видимому, нам так не хватает в окружающем нас рассыпающемся мире.
Очень симпатична мне идея М. Кронгауза о создании “пункта приема потерянных слов”. Конечно, существуют словари редких и забытых слов, но в них, как правило, включаются слова, которые встречаются в художественной литературе, но непонятны большинству носителей языка — архалук, верея, ослоп. А когда эти слова входили в активный словарный запас, когда выпали из него, а может, какое-то из них еще продолжает свою жизнь в такой-то местности или в таком-то профессиональном жаргоне, узнать сейчас уже не так просто. Так вот, Кронгауз предлагает нам всем вместе создавать словарики слов, которые мы еще знаем, хотя почти и не употребляем, а наши дети уже и не знают. Действительно, на наших глазах уходят в небытие целые пласты лексики. Где сейчас батники и подгузники, фарцовщики и несуны, ситро и каша “Артек”? Надо сказать, что, хотя человеку обычно свойственно жалеть об утрате привычных слов и понятий, исчезновение многих слов скорее радует. Я помню, каким приятным сюрпризом в конце девяностых годов стало для нас с мужем то, что наш десятилетний сын и его друзья не знали слов партком и субботник, а словосочетаниеподпись треугольника вызвало у них бурное веселье! Вот и среди включенных в книгу откликов читателей, появившихся в 2006 году на форуме газеты “Ведомости” после того, как в ней была опубликована статья Кронгауза про уходящие слова, есть проливающая бальзам на сердце история о том, как ребенок принес из детского сада старую детскую считалку-дразнилку “Улица Ленина, дом короля, кто обижается — сам на себя”. Но Ленин он произносил как Левин. А когда отец попытался его исправить, сказал: “Папа, такого слова Ленин — нет!” Замечу, что включение в текст книги Кронгауза читательских комментариев мне представляется очень органичным. Книга Кронгауза, говоря современным языком, — интерактивная. В основу ее положены статьи, опубликованные в различных научных изданиях и средствах массовой информации — журналах “Новый мир”, “Отечественные записки”, “Власть”, “Harvard Business Review”, а также материалы еженедельной колонки, посвященной новым явлениям в русском языке, которую Кронгауз вел в 2006 году в газете “Ведомости”. И хотя газетные и журнальные статьи существенно переработаны автором и соединены в единый текст, книга сохранила некоторые черты газетного или, даже скорее, интернет-текста, на который всякому читателю немедленно хочется написать собственный комментарий, ответить на заданные автором вопросы, согласиться с автором или поспорить. Тем более что, как пишет Кронгауз, все мы находимся во власти слов и у каждого из нас есть любимые и нелюбимые слова, лингвистические симпатии и антипатии, а “лингвистическая рефлексия — один из важнейших процессов, которые связывают народ и язык и — по крайней мере, отчасти — определяют развитие последнего”.
Кронгауз выделяет в современном русском языке “группы риска” — слова, вызывающие у людей разнообразные, иногда довольно сильные эмоции. Это криминальная лексика, молодежный жаргон, язык гламурных изданий, язык интернет-коммуникации и другие области бытования языка. Отношение к этим словам может варьироваться — в зависимости от возраста, социального положения и многих других факторов — от полного их неприятия до горячей любви. Интересна в этой связи позиция автора. Могу засвидетельствовать, что сам Максим Анисимович (впрочем, это же очевидно из его лингвистических работ и публицистических статей) является носителем образцового русского литературного языка. Он практически никогда не употребляет в своей речи ни обсценную лексику, ни жаргонизмы. А уж от некоторых словечек его просто передергивает. Недаром Кронгауз задает даже некоторый список слов и выражений, которые не рекомендуется употреблять студентам РГГУ во время сессии (в противном случае профессор Кронгауз за себя не отвечает): блин, вау, по жизни, я в шоке, я реально готовилась и др. Однако одно дело — не любить какие-то словечки, а совсем другое дело — их запрещать или штрафовать СМИ за их использование. В последней главе “Правка языка” автор объясняет, почему он, как и большинство серьезных ученых-языковедов, возражал против принятия “Закона о русском языке”, хотя, казалось бы, кому, как не лингвистам, следует беречь и охранять родной язык. Обсуждаются в этом разделе также журналистские “страшилки” о реформе русского языка (как пишет Кронгауз, “даже трудно себе представить, что бы это могло значить”) и реальные проблемы, связанные с изданием нового свода правил орфографии и пунктуации, политкорректность и “внешняя лингвистическая политика”.
Я не могу сказать, что согласна со всеми утверждениями автора. Например, Кронгауз считает, что обращение господа к разнополой аудитории появилось в последние годы “по аналогии с неизменяемым по роду товарищи, хотя в соответствии с дореволюционным этикетом нужно говорить дамы и господа”. Однако если мы посмотрим тексты русской классической литературы, мы увидим, что господа-— это стандартное обращение к разнополой аудитории.
“Змеюкина. Нет, нет, нет!
Ять (идя за ней). Сжальтесь! Сжальтесь!
Змеюкина. Нет, нет, нет!
Шафер (спеша за ними). Господа, так нельзя! Куда же вы? А гран-рон? Гран-рон, силь вупле!” (А. П. Чехов, “Свадьба”).
“Лопахин [обращается к Раневской, Варе, Ане, Гаеву, Трофимову]. Напоминаю вам, господа: двадцать второго августа будет продаваться вишневый сад”
(А. П. Чехов, “Вишневый сад”).
В литературе можно также найти немало примеров, противоречащих утверждению М. А. Кронгауза о том, что полные варианты личных имен, имеющих уменьшительные варианты, ранее в функции обращения без отчеств не употреблялись. Так, И. Б. Роднянская напомнила мне, что в “Даме с собачкой” А. П. Чехова
жена казалась Гурову женщиной “недалекой, узкой, неизящной”, в частности потому, что “называла мужа не Дмитрием, а Димитрием” (“Тебе, Димитрий, совсем не идет роль фата”). То есть полное имя Дмитрий, а не Митя или Дима, рассматривается Чеховым как традиционный нейтральный вариант обращения. Ср. также:
“— Яков! — позвала Марфа неожиданно. — Я умираю!
Он оглянулся на жену”. (А. П. Чехов, “Скрипка Ротшильда”).
“Поездим еще немножко, — сказала она, — потом поедем есть последние блины к Егорову... Только не шибко, Федор, — правда?” (И. А. Бунин, “Чистый понедельник”).
“ — Фу ты черт! — воскликнул редактор, — ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался!” (М. А. Булгаков, “Мастер и Маргарита”).
“Эх, Борис, Борис, попортил же ты мне нервы!” (И. Грекова, “Перелом”).
Но каковы бы ни были отдельные возражения и несогласия, умная и талантливая книга М. А. Кронгауза имеет все шансы стать для теперешнего читателя столь же любимым чтением, каким были для нас научно-популярные книги о языке Льва Успенского и Корнея Чуковского.
Елена Шмелева