Родионов Андрей Викторович родился в 1971 году. Окончил Московский полиграфический институт. Входил в Товарищество мастеров искусств “Осумасшедшевшие безумцы”. Большое значение придает своим публичным выступлениям (“…я пишу, чтобы читать для публики и на публику”).
Автор пяти стихотворных книг. Работает заведующим красильным цехом в Театре им. Станиславского и Немировича-Данченко. Живет в Москве.
Стихи публикуются в авторской редакции.
* *
*
Те, кто с детства привык беречь свою шкуру
по примеру и папы и мамы,
рассказать ли про прачку вам, тетю Шуру,
хоть поймете вы очень мало.
Ну а те, кто поймет меня, точно — молчите,
улыбнитесь, кивните молча,
ты, загадочный киевский страшный мыслитель,
ты, московский больной добровольчик.
Вышел, в общем, приказ. Персонала между
возник некоторый энтузиазм,
должна тетя Шура стирать рабочую одежду,
коль будет заказ, вот ведь маразм.
Тетя Шура — прачка, стирает балетные колготки,
театральные обноски, их много,
тех вещей, что особенно после посещения артистами столовки
выглядят странно и убого.
Тетя Шура, естественно, взяла больничный,
ей семьдесят с копейками, так-то.
Было как-то и грустно ей и непривычно
стирать что-то, не относящееся к спектаклю.
Стирать то есть вещи своих друзей и знакомых,
парижская, маяковская грязная шутка,
вот стали (поскольку я ее сосед)
у меня несколько надменным тоном
слесаря и др. осведомляться, где тетя Шура
и (требовательно) — кто будет стирать вонючие спецовки?
Которых много... я предполагал — костюмеры?
Но они ж театральное... как-то неловко...
И у нас театральное! — отвечал гордо слесарь (к примеру).
Если она вдруг выйдет на работу — намекни нам!
Вспомни о солидарности рабочего класса!
И в глазах у них даже была обида,
как словно пятого числа вдруг закрыта касса.
Тетя Шура выходила на работу все реже,
и как-то и вправду вдруг слегла прачка,
но стирать чью-то рабочую одежду
не стала она, словно батрачка.
Это есть действительная гордость.
Умерла, а не стала стирать старушка,
но и после ее смерти довольно долго
заходили из цехов насчет постирушки.
Памятник этот тебе, тетя Шура.
Меня ты считала лентяем, но любила.
По твоему примеру, что касается литературы,
хочу, чтоб и со мной нечто подобное было.
* *
*
возвращаясь к себе на яузу
историями своими страницы
заполняешь словно мюнхаузен.
Чтоб поэзию, как предчувствие бед
почувствовать в моих виршах
историю девушки Элизабет
узнайте из этой книжки.)
В американском университетском городке
с товарищем моим, доктором, практически фаустом,
делили жилище мы в коробке,
этот метод застройки зовут таун-хаузом.
После “круглого стола” на “вечерний обед”
мы были приглашены,
присутствовавшая на кр. столе хрупкая девушка Элизабет
ангажирована была нами, почему, объяснять это мы не должны.
На сл. день то-сё, пятое-десятое,
ноутбуки, интернет, проверка почты.
Что делают парни, — пишет нам патлатая
Элизабет, — этой славной ночью?
Давай, заходи! — пишу я в ответ,
парни пьют пиво, велком,
а было уж за полночь, Элизабет
вряд ли уж явится, верно.
А было поскольку уж где-то час,
стал я, открыв тетрадку
одну историю сгоряча
набрасывать
а на душе было неспокойно и гадко.
Я завел разговор с доктором, моим другом и соседом
по поводу происхождения царапин на бедрах и локтях Элизабет, —
что она нам объяснила — упала на землю
с дерева, желая на нем сфотографироваться... — Э-э, нет... —
отвечал мне задумчиво доктор, — это синдром мюнхаузена...
когда больной наносит себе травмы и выдумывает истории про них...
Мы замолчали, стало тихо в нашем таун-хаузе
и в тишине раздался стук в нашу дверь, он был тоже тих.
Я открыл дверь, был второй час ночи.
На пороге стояла Элизабет,
обернувшись, она кому-то махнула рукой,
взревел мотор и белая машина уехала быстро очень.
Так был окончательно разрушен мой граничащий с безумием покой.
Втроем мы выпили все пиво, потом бутылку виски,
ведя разговор в основном о рифме Элизабет — донтфоргет,
и, поскольку до бензоколонки было близко,
пошли проверить, работает ли магазин — оказалось, нет,
не работал магазин и на другой бензоколонке,
и на третьей, а в ночной забегаловке торговали
всем чем угодно, только не алкоголем.
Я порядочно разочаровался в этой американской девчонке
и синдромом мюнхаузена был немного обеспокоен:
может быть он заразен? Я много выдумывал, шутил...
и вот, в конце концов, пожелал Элизабет спок. ночи.
Беспокойство, которое я все это время растил, —
всем вам знакомое чувство, когда
даже от красивой
девушки
хочешь
сделать ноги.
Бай-бай, мисс американ пай,
придя домой, мы поняли, что у нас кое-что исчезло.
У каждого из нас ноутбук пропал.
Кроме того, у доктора исчезла сумка, где были оба паспорта,
фотоаппарат и mp3-плеер.
Была открыта дверь на нашем балконе,
воры залезли, несмотря на то,
что в обоих этажах горел свет
и тут я вспомнил фильм фотоувеличение Микелянжело Антониони,
и спросил доктора, слушай, а ты случайно не фотографировал Элизабет?
И хотя американцы знакомые нам потом говорили,
что мы лохи, что это неоттраханной шлюхи месть,
мы грустно улыбались, мы знали, есть или —
или синдром мюнхаузена а или и покруче жесть.
Да и сам я с этим рассказом словно мюнхаузен!
а вы думаете, во врет, вот обманщик,
вот что он привез нам вместо баблгама и левистрауса
дурную историю об американской наркоманше.
А у меня все не идут из головы — знаете кто? белки!
Им там можно все, они уничтожили крыс и прыгают повсюду,
и упавшая с дуба Элизабетка
пугает меня и в связи с этим тоже... почему-то...
* *
*
центр, выселены все артисты,
у нескольких джипов делят капусту,
на подоконнике цветут декабристы
спортивный клуб, бар с индийской кухней,
я табачком затягиваюсь смолистым,
кем быть мне знаю, я стану Кюхлей,
буду и я теперь декабристом
осень в глаза мне желтым купажем,
век тебе прятаться, дорогой мой,
за спины гвардейского экипажа
которые есть эти евроокна
дети играют в песочнице рядом
с домом, в котором цветут декабристы,
где на стене давно накорябал
смешное кто-то из местных артистов
Автор пяти стихотворных книг. Работает заведующим красильным цехом в Театре им. Станиславского и Немировича-Данченко. Живет в Москве.
Стихи публикуются в авторской редакции.
Синдром Мюнхаузена
*
Те, кто с детства привык беречь свою шкуру
по примеру и папы и мамы,
рассказать ли про прачку вам, тетю Шуру,
хоть поймете вы очень мало.
Ну а те, кто поймет меня, точно — молчите,
улыбнитесь, кивните молча,
ты, загадочный киевский страшный мыслитель,
ты, московский больной добровольчик.
Вышел, в общем, приказ. Персонала между
возник некоторый энтузиазм,
должна тетя Шура стирать рабочую одежду,
коль будет заказ, вот ведь маразм.
Тетя Шура — прачка, стирает балетные колготки,
театральные обноски, их много,
тех вещей, что особенно после посещения артистами столовки
выглядят странно и убого.
Тетя Шура, естественно, взяла больничный,
ей семьдесят с копейками, так-то.
Было как-то и грустно ей и непривычно
стирать что-то, не относящееся к спектаклю.
Стирать то есть вещи своих друзей и знакомых,
парижская, маяковская грязная шутка,
вот стали (поскольку я ее сосед)
у меня несколько надменным тоном
слесаря и др. осведомляться, где тетя Шура
и (требовательно) — кто будет стирать вонючие спецовки?
Которых много... я предполагал — костюмеры?
Но они ж театральное... как-то неловко...
И у нас театральное! — отвечал гордо слесарь (к примеру).
Если она вдруг выйдет на работу — намекни нам!
Вспомни о солидарности рабочего класса!
И в глазах у них даже была обида,
как словно пятого числа вдруг закрыта касса.
Тетя Шура выходила на работу все реже,
и как-то и вправду вдруг слегла прачка,
но стирать чью-то рабочую одежду
не стала она, словно батрачка.
Это есть действительная гордость.
Умерла, а не стала стирать старушка,
но и после ее смерти довольно долго
заходили из цехов насчет постирушки.
Памятник этот тебе, тетя Шура.
Меня ты считала лентяем, но любила.
По твоему примеру, что касается литературы,
хочу, чтоб и со мной нечто подобное было.
*
возвращаясь к себе на яузу
историями своими страницы
заполняешь словно мюнхаузен.
Чтоб поэзию, как предчувствие бед
почувствовать в моих виршах
историю девушки Элизабет
узнайте из этой книжки.)
В американском университетском городке
с товарищем моим, доктором, практически фаустом,
делили жилище мы в коробке,
этот метод застройки зовут таун-хаузом.
После “круглого стола” на “вечерний обед”
мы были приглашены,
присутствовавшая на кр. столе хрупкая девушка Элизабет
ангажирована была нами, почему, объяснять это мы не должны.
На сл. день то-сё, пятое-десятое,
ноутбуки, интернет, проверка почты.
Что делают парни, — пишет нам патлатая
Элизабет, — этой славной ночью?
Давай, заходи! — пишу я в ответ,
парни пьют пиво, велком,
а было уж за полночь, Элизабет
вряд ли уж явится, верно.
А было поскольку уж где-то час,
стал я, открыв тетрадку
одну историю сгоряча
набрасывать
а на душе было неспокойно и гадко.
Я завел разговор с доктором, моим другом и соседом
по поводу происхождения царапин на бедрах и локтях Элизабет, —
что она нам объяснила — упала на землю
с дерева, желая на нем сфотографироваться... — Э-э, нет... —
отвечал мне задумчиво доктор, — это синдром мюнхаузена...
когда больной наносит себе травмы и выдумывает истории про них...
Мы замолчали, стало тихо в нашем таун-хаузе
и в тишине раздался стук в нашу дверь, он был тоже тих.
Я открыл дверь, был второй час ночи.
На пороге стояла Элизабет,
обернувшись, она кому-то махнула рукой,
взревел мотор и белая машина уехала быстро очень.
Так был окончательно разрушен мой граничащий с безумием покой.
Втроем мы выпили все пиво, потом бутылку виски,
ведя разговор в основном о рифме Элизабет — донтфоргет,
и, поскольку до бензоколонки было близко,
пошли проверить, работает ли магазин — оказалось, нет,
не работал магазин и на другой бензоколонке,
и на третьей, а в ночной забегаловке торговали
всем чем угодно, только не алкоголем.
Я порядочно разочаровался в этой американской девчонке
и синдромом мюнхаузена был немного обеспокоен:
может быть он заразен? Я много выдумывал, шутил...
и вот, в конце концов, пожелал Элизабет спок. ночи.
Беспокойство, которое я все это время растил, —
всем вам знакомое чувство, когда
даже от красивой
девушки
хочешь
сделать ноги.
Бай-бай, мисс американ пай,
придя домой, мы поняли, что у нас кое-что исчезло.
У каждого из нас ноутбук пропал.
Кроме того, у доктора исчезла сумка, где были оба паспорта,
фотоаппарат и mp3-плеер.
Была открыта дверь на нашем балконе,
воры залезли, несмотря на то,
что в обоих этажах горел свет
и тут я вспомнил фильм фотоувеличение Микелянжело Антониони,
и спросил доктора, слушай, а ты случайно не фотографировал Элизабет?
И хотя американцы знакомые нам потом говорили,
что мы лохи, что это неоттраханной шлюхи месть,
мы грустно улыбались, мы знали, есть или —
или синдром мюнхаузена а или и покруче жесть.
Да и сам я с этим рассказом словно мюнхаузен!
а вы думаете, во врет, вот обманщик,
вот что он привез нам вместо баблгама и левистрауса
дурную историю об американской наркоманше.
А у меня все не идут из головы — знаете кто? белки!
Им там можно все, они уничтожили крыс и прыгают повсюду,
и упавшая с дуба Элизабетка
пугает меня и в связи с этим тоже... почему-то...
*
центр, выселены все артисты,
у нескольких джипов делят капусту,
на подоконнике цветут декабристы
спортивный клуб, бар с индийской кухней,
я табачком затягиваюсь смолистым,
кем быть мне знаю, я стану Кюхлей,
буду и я теперь декабристом
осень в глаза мне желтым купажем,
век тебе прятаться, дорогой мой,
за спины гвардейского экипажа
которые есть эти евроокна
дети играют в песочнице рядом
с домом, в котором цветут декабристы,
где на стене давно накорябал
смешное кто-то из местных артистов