Когда я впервые услышал эти имя и фамилию, они мгновенно распались в моем сознании на составляющие. На писателя Янчевецкого, который во время одного из своих многочисленных путешествий работал смотрителем колодцев в Средней Азии, на писателя Яна Парандовского, писавшего о писателях, и на множество иных Янов, о которых я знал или только догадывался, живших и живущих, литературных и мирских, благочестивых и грешников.
От фамилии этого человека отделилось слово «волк», и я представил такую сцену: звездная ночь, заснеженная лесная дорога, по ней бегут несколько голодных волков, бегут за каретой, в которой сидит и боится их Сибирочка — одна из самых известных героинь романов детской писательницы Лидии Чарской. Если бы незадолго до этого я не занимался исследованием творчества Чарской, то, конечно, мог представить что-нибудь другое: современную Сибирь на карте России, или зоопарк у метро «Баррикадная» в Москве, или миролюбивую лайку своего соседа по лестничной клетке, или даже овечью шкуру.
Две буквы — «е» и «р», следующие за «волком», по причине заграничности фамилии превратились в термины «Европа» и «Россия», находящиеся хоть и в одном контексте, но все равно графически отделенные друг от друга. И последнюю букву — «с» — из-за близости к словесной Европе я увидел в латинском варианте, то есть похожую на недорисованный символ бесконечности, в знак протеста принявший вертикальное положение.
На этом ассоциации закончились, но позже еще часто принимали самые разные формы, пока я не прочитал все книги, написанные Яном Волкерсом. Означенные имя и фамилия перестали быть просто материалом для отвлеченных фантазий, всякий раз заставляя меня воображать одного лишь их хозяина. В разных, правда, обстоятельствах. Ян мог сидеть за письменным столом, гулять по своему саду, мог пить вино, встречаться с любимым человеком, общаться с журналистами... В общем, мог заниматься всем тем, чем может заниматься знаменитый голландский писатель.
Так было до тех пор, пока он не умер — во сне, как праведник. И в день кремации Яна Волкерса ранним октябрьским утром самолет компании «KLM» на взлетной полосе аэропорта Шереметьево-2 разогнал мои тело и душу до скорости примерно в триста километров в час и стал взлетать. Я сидел у окна. Было пасмурно, самолет набирал высоту сквозь облака, и я ждал, когда же покажется солнце, хотелось скорее увидеть его — над молочно-серым покровом, сверху похожим на огромный мозг, думающий, пролить над Москвой и Московской областью дождь или воздержаться. Самолет долго не мог преодолеть это непроглядное пространство, и я вспомнил, что «wolk» по-голландски означает «облако». Я подумал о том, что вот так и вся жизнь: летишь и ждешь, когда же закончатся облака. И еще я подумал, что Ян Волкерс уже преодолел их на крыльях пророков[1].
Накануне я позвонил своему голландскому издателю-капиталисту Арию и сказал, что хочу проводить Яна Волкерса в последний путь. Арий обещал встретить меня в аэропорту, в зале ожидания № 3.
Пока образ автора летит в самолете к Нидерландам над Россией, Белоруссией, Польшей, над южным краешком Балтийского моря и над Германией, над тонкими извивами рек в просветах облаков и крупитчато мерцающими крышами больших строений, я уточню вот что: писатель Мишель Уэльбек не клал в гроб Яна Волкерса мою книгу «Тихий Иерихон», переведенную на голландский язык. Эту шутку голландским журналистам подкинул Арий. Свою книгу в гроб Яна Волкерса я положил сам. Да, Уэльбек был в эти дни в Нидерландах и что-то говорил про «Тихий Иерихон» на посвященном его творчеству семинаре в Амстердаме. Не больше.
Самолет благополучно приземлился. Не сказать, что идеально, потому как потряхивало, и, когда подали рукав к терминалу,капитан экипажа, стоя у двери в кабину пилотов, смотрел на выходящих пассажиров несколько виновато. Образ автора прошел паспортный контроль и, соединившись со вторым образом автора, то есть с тем, который только что рассказывал вам об истории с книжкой, встретился с Арием, издателем-капиталистом, в зале ожидания № 3.
Тут, пожалуй, мне опять пора переходить на «я». Так вот, каким я увидел Ария: он был одет в черный костюм, резко оттеняющий его то ли русую, то ли седую шевелюру. Под расстегнутым пиджаком виднелась черная же рубашка с пуговицами в виде красных прозрачных камешков. Его траурный прикид завершали неплохие, в меру поношенные туфли кофейного цвета. Как обычно, он был в хорошем настроении.
На железнодорожной станции, соединенной с аэропортом, мы купили в автомате билеты и первым классом тишайшего голландского поезда поехали в Амстердам. По пути беседовали о русской поэзии, вспоминали (не помню, в связи с чем, но точно не с тем, что ехали первым классом) Аполлона Григорьева, и Арий предположил, что Григорьев был в золотом веке русской литературы первой декадентской ласточкой века серебряного, а я сказал ему, что либеральная часть преподавательского состава московского Литературного института считает самыми первыми засланными в золотой век декадентскими ласточками сразу нескольких человек — хмурых докторов, собравшихся у смертного одра Пушкина. Арию очень понравилась эта сомнительная гипотеза.
В Амстердаме мы взяли такси на площади у центрального вокзала и доехали до одного из городских моргов. Я договорился с Арием о положении книги StilJericho[2]во гроб Волкерса, когда еще был в Москве. Пришлось задействовать капиталистические связи издателя, ведь официально отправить книгу на тот свет вместе с покойным классиком вряд ли бы получилось, родственники Волкерса могли возмутиться. Пока мы ехали на такси, Арий позвонил директору морга, и у ворот этого заведения нас встретили два его служителя — молодые мужчины, одетые в одинаковые зеленые комбинезоны.
Ничем не обитый прямоугольный гроб с веревочными ручками стоял на мраморной плите посередине хорошо освещенной комнаты без окон. Служители морга открыли его для меня, чтобы через минуту закрыть навсегда. Присутствовали они, я и Арий. Ян Волкерс был мертв уже пять дней. Книгу я положил между правым боком писателя и тонкой деревянной стенкой кремационного гроба. На титульном листе книги я еще в самолете написал несколько слов — sms Богу. О содержании сообщения умолчу, потому что оно касается только Господа, Яна Волкерса и меня.
Служители закрыли гроб и ловко приколотили крышку по периметру шестью гвоздями, после чего Арий вдруг вынул из нагрудного кармана своей франтовской рубашки маленький позолоченный гвоздь и вручил его мне. Подумав, что издатель-капиталист блестяще умеет делать нетривиальные сюрпризы, я взял у одного из служителей молоток и забил этот гвоздь в крышку гроба.
До гражданской панихиды оставалось несколько часов. Мы погуляли по городу, без четверти три по голландскому времени пришли к воротам Нового Восточного кладбища и купили там в цветочной лавке два букета: издатель-капиталист — белые хризантемы, а я — лиловые, они подходили к моему темно-синему пиджаку.
К этому времени тело Яна Волкерса должно было быть перевезено из морга на кладбище, но начало церемонии прощания почему-то задерживалось. Публика прибывала. Корреспонденты фотографировали интересных им людей, кого-то снимали на телекамеру. Некоторое время мы с Арием прохаживались вокруг клумбы, усаженной цветами и растениями, похожими на помесь чахлой елочки с кустом волчьей ягоды. Арий закурил толстую, расширяющуюся к концу сигару. Я нюхал свой букет хризантем и со светлой печалью представлял, как там, во тьме гроба, рядом с телом Яна Волкерса, лежат семнадцать моих новелл под обложкой с изображением вида на Большой театр: ночь, зима, на первом плане — вполне художественно горит уличный фонарь.
Почти такие же фонари недавно установили на бульваре Маршала Рокоссовского в Москве, в районе Богородское, где я живу, только ночами их лампы ярко-белые, а не с книжной фосфорической зеленцой. Это неплохой район, в прошлом году я даже купил себе по случаю место наБогородском кладбище — маленьком, давно закрытом, но изредка открывающемся за деньги. Я собрал все, что у меня было, даже влез в долги и приобрел там участок земли в несколько квадратных метров. Но пару месяцев спустя я решил, что лежать посреди города неуютно — шумно, вокруг многоэтажные дома, землю сотрясают трамваи, — и попросил друга Ромку, чтобы в случае моей смерти он закопал меня в сосновом бору, в Подмосковье, неподалеку от моего загородного дома. Другу эта идея понравилась, и он в свою очередь попросил меня похоронить в этом бору его, если вдруг умрет раньше меня. На том и порешили, а квадратные метры наБогородском кладбище стали моим маленьким капиталом. Теперь, если окажусь совсем на мели, продам их кому-нибудь со скидкой.
Разглядывая собравшихся на кладбище голландок, я стал мечтать, как продаю свое место на Богородском погосте какой-нибудь красивой девушке, у которой проблемы с оптимизмом, и подумал, что часть моей молодости загублена в архивах, библиотеках и букинистических магазинах, где я искал произведения Лидии Чарской, чтобы составить из них полное собрание сочинений и подготовить его к печати. Московское издательство при храме на Лазаревском кладбище достойно платило за это, и — порою даже в ущерб своей личной жизни — я упорно реанимировал литературное наследие Лидии Алексеевны.
Около пятидесяти томов Чарской я вызвал из небытия, я стал чарсковедом и теперь, пожалуй, знаю о жизни и творчестве этой женщины больше всех на всем белом свете. А сколько времени я провел в Ленинской библиотеке, в этом храме наук, превратившемся с распространением инета в прибежище полоумных старцев, девственных кандидатов наук среднего возраста и нищих провинциальных студентов! Иной раз, ожидая заказанные книги Чарской начала двадцатого века — издательств Губинского, Сойкина и Вольфа, — я спасался от скуки тем, что, садясь за часто пустующий столик библиотечного консультанта, давал читателям консультации. Например, однажды к столику подошел интеллигентнейшего вида очкарик аспирантского возраста — в мешковатом костюме с отливом и с потертой кожаной папкой под мышкой — и благоговейно спросил, в каком каталоге нужно искать шифр жизненно необходимой ему подшивки газеты «Санкт-Петербургские коммерческие ведомости» за 1807 год. Я честно ответил ему, что отдел периодики, в котором хранятся эти газеты, закрыт на ремонт еще весной и вряд ли откроется даже в будущем году. Молодой человек побледнел, а я закончил свой монолог так: «Поздняк метаться, братец, ты реально в пролете». Парень посмотрел на меня глазами Яна Гуса, ноги которого уже лизнуло инквизиторское пламя, и, заламывая руки, ушел в невменяемом состоянии.
Но были в библиотечной работе и, как говорится, лирические моменты. Один из них таков: я обнаружил между страницами книги Чарской «Княжна Джаваха» сухую травинку, вложенную туда лет сто назад, допустим, слушательницей Бестужевских курсов в Петербурге. Я вообразил эту милую курсистку, одетую в серое шелковое платье с белым воротничком, она сидела с томиком Чарской на скамейке в Таврическом парке, или в Летнем саду, или в беседке на Елагином острове. Я нюхал ломкую травинку и черезвневременной, почти неуловимый запах видел карие глаза курсистки, чугунный изгиб спинки скамьи, деревья, дорожки и гуляющих по ним людей. Казалось, я даже слышал их голоса. И что потом стало с этой девушкой? Нет, нет, я не хочу воссоздавать ее будущую семейную жизнь, пусть курсистка просто переживет Октябрьскую революцию и спокойно умрет 26 октября 1925 года, в день рождения Яна Волкерса, умрет на родине, еще при нэпе, относительно молодой, избавленная от бремени старости, и не важно, где теперь лежат ее кости.
Собравшихся наконец пригласили в церемониальный зал. Мы с Арием сели во втором ряду. Гроб стоял на неком подобии маленькой сцены. С кафедры прочитал короткую проповедь пастор, после него выступил министр культуры с феерической речью, в зале смеялись, затем какой-то бородатый голландский историк, превративший свое выступление в смехопанораму, после него Том, сын Яна Волкерса, спел под гитару жалобную песню. Все аплодировали, кто-то позади меня даже захохотал, а я не аплодировал, представив, как совсем скоро в крематории пламя опалит гроб, сожжет его, примется за седенькие букольки Яна Волкерса, за его одежду и за мою книжку: сгорят обложка и титульный лист с моими именем и фамилией, исчезнет sms Всевышнему, сгорят значки копирайта, номер ISBN и другая техническая информация, сгорят названия новелл в содержании: «DeKotorosl», «Romanceinoosten», «Fusuke» и так далее, сгорят логотип издательства и моя черно-белая фотография, огонь пожрет саму плоть новелл, пепел книги смешается с прахом Яна, этот легонький микс служитель морга соберет в урну, которая будет закопана в землю, или вмурована в стену колумбария, или будет развеяна над островом, на котором жил Ян Волкерс. В общем, что будет с останками Яна дальше, я не знал.
После церемонии мы с Арием возложили свои букеты на специально отведенную для этого часть клумбы, рядом с другими цветами, и покинули территорию кладбища, решив освежиться пивом. Мы отправились в студенческий бар, находящийся рядом с Амстердамским университетом, и выпили там по кружке «PilsnerUrquell» за упокой новопреставленного раба Божия Яна. Еще съели там (тоже заупокойно) по порции отбивной с кровью, затем перешли в другое заведение, потом в третье, и начался настоящий амстердамский пивной серфинг.
Мы ходили по барам и ресторанчикам, пили и ели, и я читал ненаписанный и лучший текст Яна Волкерса, он составился для меня из названий улиц, из надписей на стеклах витрин, из рекламных брендов, из портретов и евросоюзных звездочек на деньгах, из надписей на бейсболках некоторых прохожих, из пунктов следования на электронных табло в трамваях и обрывков разговоров посетителей заведений, сидящихза соседними от нас столами; фрагментарный и в то же время единый — он складывался из вкуса и цвета разных сортов пива, из моего предощущения чего-то торжественного, из неизвестных мне слов, из горения воска на фитиле в плошке, стоящей в центре стола, из взглядов незнакомых женщин, из моих догадок о чужих мнениях…
Когда же стемнело и мы прилипли к очередной барной стойке, Арий выдал мне дубликат ключей от своей квартиры в Роттердаме, написал на салфетке адрес, сказал, что у него еще должна состояться важная встреча, и ушел. Я продолжил серфинг в одиночестве. Помню, что за пятьдесят евро купил у какой-то женщины велосипед и катался на нем по кварталукрасных фонарей, молясь за упокой души Яна Волкерса. Ами, моя голландская любовь, была в это время в Англии, и мы не смогли увидеться, а не то она, конечно же, сидела бы на багажнике велосипеда, ухватив меня сзади за вельветовый пиджак, и жалобно кричала по-голландски, если бы я ехал слишком быстро, лавируя между прохожими. С одной стороны от меня мелькали алые витрины с живыми полуголыми женщинами, с другой — эти же витрины отражались в темной воде за оградой канала, и распутная алая действительность вдруг переплавилась в моей голове в дурацкую фразу «свиное рыло капитализма», которая, навязчиво повторяясь, мешала мне помогать Яну Волкерсу достойно устроиться на том свете.
Велосипед я оставил возле очередного бара, а когда вышел через полчаса, его, естественно, уже украли, потому что я из непонятного самому себе чувства протеста не приковал его цепью к специальной парковочной конструкции — одной из вмурованных в мостовую изогнутых металлических труб, — хотя прежняя владелица отдала мне эту цепь с замком, обмотанную вокруг рамы, и ключ к замку. Я пешком дошел до бара «In ‘tAepjen»[3], выпил там два двойных пива «Grimbergen», сваренного католическими монахами одноименного монастыря, и в моем сердце ненадолго поселились два маленьких католических Христа. Я чувствовал их, пока шел от «In ‘tAepjen» к железнодорожному вокзалу, на душе было невероятно благостно, и я даже негромко пел стих из 140-го псалма Давида: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою…»
Через час я ехал в поезде Амстердам — Роттердам, сидя на мягком диване, и, глядя на летящие мимо огни, почти везде удлиненно отраженные в каналах, думал о том, как бы мне продержаться и не заснуть до Роттердама. Не хотелось, чтобы на конечной меня кто-то будил, это было бы неправильно, ведь одно дело — стоически уснуть в подмосковной электричке и быть обворованным шпаной и совсем другое — в таком удобном поезде, на глазах у пожилой супружеской пары, сидящей напротив, нет, это было бы отвратительно, и я, прижавшись лбом к холодному стеклу, силясь не закрыть глаз, осоловело смотрел на несущуюся справа налево колыбель демократии, на ее дороги, фонари и окна, на поблескивающие рельсы соседнего пути, на опрятные до дикости станции и на людей на перронах.
И еще я думал о том, что не знаю, где заканчиваются одни земные понятия, а где начинаются совсем другие, где заканчивается точка в конце предложения, а где начинается крохотная вмятина на бумаге, оставленная концом стержня, где заканчиваются египетские глаза европейских мусульманок, а где начинается патриотизм чеченских сепаратистов, где заканчивается мобильная связь, а где начинается половая, где заканчивается вещь, а где начинается ее идея, где заканчиваются национальные парки, а где начинаются общечеловеческие леса, где заканчиваюсь я, а где начинается монастырское пиво[4], где заканчивается последняя строчка посмертного текста Яна Волкерса, а где начинается химическая реакция, где заканчивается формула из учебника по высшей математике, а где начинается архитектоника в стихосложении, где заканчивается книга Уэльбека «Возможность острова», а где начинается остров Тессел, на котором жил Ян Волкерс.
Когда я, взяв за девять евро такси от станции, доехал до квартала на восточной набережной Маасского затона, Арий уже был дома. Точнее, в своей двухэтажной многокомнатной квартире с видом на затон с одной стороны и на крыши квартала — с другой. Мой издатель-капиталист жил в ней один.
Я выпил полстакана апельсинового сока с выжатой в него половинкой лимона — для бодрости — и сказал Арию, что серфинг закончился нормально, что мне жаль Яна Волкерса, ведь Голландия осиротела, утратив этого старика. Арий ответил, что ему тоже очень жаль Яна Волкерса, затем мы решили, что Волкерс и так пожил достаточно, грех жаловаться, каждому бы столько прожить. В зале на втором этаже, объединенном с кухней, мы включили музыку — Ивана Хандошкина, Сонату № 1 для скрипки соло. Арий, слегка пошатываясь, занялся приготовлением цыпленка табака, а я хотел позвонить в Англию своей Ами, но не смог, потому что мой российский сотовый оператор на всякий случай приостановил оказание услуг, решив, наверно, что я уехал навсегда. Дозвониться Ами с телефона Ария я тоже не сумел, запутавшись в кодах.
Было уже совсем поздно, когда мы съели цыпленка. После этого Арий совершил телефонный звонок, и минут через двадцать к нам в гости пришла белокурая девчонка-голландка лет шестнадцати по имени Данаи. Арий поцеловал девчонку и велел ей приготовить ананас, лежащий на подносе с фруктами посередине стола. Данаи ножом отсекла ананасу пышный хвост. Данаи очистила ананас от кольчужчатой кожуры. Данаи порезала его на кусочки. Данаи положила их в кастрюлю. Данаи облила их бурбоном, подогретым в половнике над свечой, и подожгла от спички. Данаи погасила синее пламя ровно через двадцать одну секунду, накрыв кастрюлю крышкой. Данаи разложила теплые дольки по чашкам. Арий достал из холодильника бутылку шампанского, откупорил ее с отлетом пробки в стену, и наше всенощное бдение было скрашено контрастом холодного игристого вина и теплого ананаса.
На следующий день я проснулся только вечером — на диване, в зале на втором этаже. Ария не было, его юной подруги тоже. Я вышел на балкон. Внизу на глубине шести этажей мимо дома по дороге проезжали машины. Велосипедисты перемещались отдельно от них — по двум узким дорожкам, покрытым жизнерадостным темно-красным асфальтом. Основную же часть панорамы занимала вода — Маасский затон, начинающийся сразу за дорогой и со всех сторон окруженный городскими строениями: слева — промзонами, а справа — домами, из-за которых торчала местная телевизионная башня, — так могла бы выглядеть московская Останкинская, если бы на две трети вросла в землю и асимметрично растолстела.
Напротив балкона, где я стоял, находился пирс, полностью занятый кораблями. Где-то вдалеке затон смыкался с рекой, оттуда в него заходили небольшие грузовые суда под флагами разных стран. Корабли, которым не хватило причала, пришвартовались к другим кораблям, образовав интернациональное единство, овально вытянутое соответственно пирсу. Доминировали в этом скоплении голландскиетриколоры.
Названия кораблей не были различимы; в зале я взял с полки бинокль, вернулся на балкон и стал их читать. Вот он, этот соборнейший из текстов: PARANA-3290299 (в кормовой — жилой — части оного корабля натянуты веревки, на них сохнет белье), MARIAN-3110132, SPIRIT (не все имена отягощены номерами), VIOS ROTTERDAM-2309937 (белым по голубому борту; далее я укажу цвета выборочно), ТREPANG, PARADIGM-9054570 (зеленым по бурому), ECLIPS-3091 (остальные цифры закрыты рубкой другого корабля), PORPHYRY (оранжевым по серому), DOGGY STYLE-2600354 (розовым; оттенок темного фона можно назвать «стыдливым»), THE THIRD EYE (на носу этой желтой баржи устроена маленькая детская площадка — с песочницей и качелями; на песке лежит красный мяч), JELLYFISH, MARCO (гружен углем), IDUNA-2101934 (синим по светлой охре), KYLIAN ROTTERDAM-3696470… Следующее имя не видно, назову этот корабль ANONYMOUS, — вроде неплохо, напоминает НАУТИЛУС... ZWAANTJE-8161425 (белым по темно-зеленому). Дальше — еще два безымянных корабля, пусть они зовутся OSIP и MANDELSHTAM, в честь поэта, который был неравнодушен к античным флотским аллюзиям… На корабле в дальней правой части текста видны только три первых буквы BEA (красным по синему), и я не буду предполагать, каково название целиком, потому что не люблю такого рода ограниченности… Далее — FEROX, NORTHERN STAR и, наконец, последнее плавсредство — JOMAJA-9625320 (бирюзовым) плюс желтая буква N на общем черном фоне. Эта баржа плотно загружена разноцветными контейнерами, на борту ее стоят, что-то обсуждая, трое мужчин.
Я прочел список кораблей до конца[5]. Справедливости ради надо сказать, что еще одна длинная синяя баржа плыла вдалеке, но я не знал, направляется ли она к этому списку, к этому пирсу, или еще куда-то, и названия ее не указываю. И чтобы все было учтенным, не скрою: пока я читал этот текст, над ним пролетела пара увесистых голландских уток[6].
Направив бинокль чуть выше, я смотрел, как солнце красным шаром съезжало в урбанистической марежи[7] за гряду промышленных строений на той стороне затона. Наглядно изобразить это можно, использовав фразу «солнце быстро садилось», но на голландском языке — смешав прописные и строчные буквы так, чтобы они походили на упомянутую выше гряду промышленных строений, а также использовав подчеркивание, символизирующее кромку воды, то есть следующим образом:
De zoNGIngsNeLoNDEr.
Солнце скрывалось примерно посередине слова GIng. На самом-то деле оно, конечно, в это время в центре нашей планетной системы (ярко-белое на черной вселенской подложке) вращалось вокруг своей оси в 150 миллионах километров от меня, стоящего на балконе, оно восходило в это же время для миллиардов людей с другой стороны Земли, оно горело, чтобы когда-нибудь сгореть до конца, и — воодушевлю его на мгновенье — Солнцу даже в кошмарномбреду вряд ли могло показаться, что по моей воле оно будет всего лишь исчезать за латинскими буквами, немного левее желтого портового крана с черной надписью KALMAR, исчезать, частично скраденное белесым дымом из трубы безвестной котельной, исчезать, напоследок мазнув киноварью некоторые удачно застывшие относительно заката поверхностикораблей и явив пресловутую дорожку на воде взору русскоязычного парня по фамилии Zobern, временно проживающего в одном из домов квартала Maashavenoostzijde.
Вскоре совсем стемнело, и пришел Арий, принес упаковку голландского пива «Alfa», и я аккуратно похмелился. Потом Арий отправился спать, сказав, что он встал в одиннадцать утра и весь день с больной головой делал свой бизнес.
Я сидел в зале, читал книги, слушал музыку и понемногу пил пиво. Около пяти утра я вставил в проигрыватель аудиодиск с записью оперы Прокофьева «Огненный Ангел», лег на диван и уснул. Мне привиделась странная полупрозрачная стена, за которой жалобно ныли силуэты двух гитар — причем ныли сами по себе, никто к ним не прикасался, гитары висели в воздухе. Я стал думать, как это получается, и решил, что за стеной, возможно, дует сильный порывистый ветер, который колеблет ослабленные струны, а гитары незримо закреплены, поэтому их не уносит. Как только я сделал это предположение, жалобное нытье переросло в истерический вой, и оказалось, что я стою в темноте на железнодорожном пути, а ко мне быстро приближаются три ярких фары локомотива. Это было не страшно, даже забавно, и в тот момент, когда поезд соприкоснулся с очередным образом автора, я вдруг вспомнил (наяву же, перед сном, никак не мог этого сделать), что голландского режиссера, снявшего фильм «Стрелочник», зовут ЙосСтеллинг. Смутный лик Йоса сменился чередой видений, похожих на маленькие литературно-кинематографические открытия, связанные между собой, как сообщающиеся сосуды, и подконец сна я стал думать даже яснее и образней, нежели в бодрствующем состоянии.
Проснулся я часа через три, когда уже рассвело. Было тихо, «Огненный Ангел» к этому времени кончился. Я прошептал короткую утреннюю молитву, встал с дивана и, перешагивая через разбросанные на полу книги, вышел на балкон — посмотреть, изменился ли соборнейший из текстов. Но ни одного корабля у пирса не оказалось. Пока я спал, некая могучая сила стерла с этого края зеленоватого листа Маасского затона все буквы, цифры и другие символы.
[1] «На крыльях пророков» — название эссе Яна Волкерса о Библии. (Здесь и далее примеч. автора.)
[2]StilJericho — так мореплавательно (слово «штиль» заимствовано из голландского) и одновременно сухопутно (через Иерихонскую долину течет Иордан, но река эта столь узка, что среднестатистическая гоголевская птица, летящая над ней перпендикулярно течению на высоте ста метров, может видеть свое отражение на воде не дольше полутора секунд) пишется по-голландски «Тихий Иерихон».
[3]«В обезьянке» (голл.). Изначальное название кафе в этом доме XVI века можно, наверное, отыскать в амстердамских архивах, а нынешнее связано с тем, что одно время моряки получали там выпивку в обмен на обезьян, привозимых ими из голландских колоний.
[4]Но я точно знаю, где заканчивается монастырское пиво, а где начинается стекло кружки.
[5]Читать соборный текст до конца — правило хорошего тона. Так и шампанское, совместимое со спелым и свежим ананасом, должно быть не российское, не молдавское, не венгерское, а однозначно — французское. А не дочитать — это все равно что недостоять службу в храме, так же некультурно.
[6]Скорее всего, вдумчивый читатель сейчас сравнивает описание прочитанного мной во время серфинга по амстердамским барам ненаписанного и лучшего текста Яна Волкерса и список кораблей, и я должен пояснить: это несравнимые вещи, так как первого произведения никогда не существовало, а второе — однажды все-таки сплылось.
[7]В симпатичное редкое слово «марежь» русская поэтесса Анна Русс недавно вдохнула жизнь, назвав так свою книгу стихов.