Наль Анна Анатольевна родилась в Омске. Окончила филологический факультет МГУ. Автор нескольких поэтических книг. Лауреат Царскосельской художественной премии (2007). Живет в Москве.
Внуково
Облако, груженное самолетным громом,
отходит огромным белым паромом
в сторону, противоположную звуку.
Выпуская жужжащую муху,
пятерня продлевает руку
вздрогнувшим аэродромом.
И не важно, кто был ведомым.
В близоруком вечернем свете
взлетные полосы жизни, любви, смерти
любой полет заземляют домом, —
если верить ладоням.
Сижу на крылечке
как царь,
опершись на клочок овечки,
продубленный до тени.
С нижней ступени
столбцами ползут в мураву человечки,
отслаиваясь в словарь
иероглифов.
Муравейник растет по числу поколений.
Бродячие особи не приспособлены к роли строф,
по корням рассыпаются, и собирать лень их.
Приблизительно так
рассуждает современная поэзия,
помещаясь на кончике лезвия
самурая
в попытке достичь рая
посредством самоубийства.
Попадание в такт
сублимирует хоровой акт.
Рок усилен металлоломом.
Автострада за домом,
сквозь шиповник шумящая Авессаломом,
отходит огромным слуховым фантомом
в сторону, противоположную смыслу.
На другом берегу,
в общем русле витийства,
лежит село “Ни гугу”,
где весы истории сродни коромыслу.
Капли бензина стекают в канистру
приусадебного колодца,
превращая козленка
в бородатого инородца,
по которому сохнет в цветном сарафане Аленка.
Воздушный шар,
пуповиной привязанный к радужной точке
закатного зрения,
все прозрачней становится в ярусах цветоделенья:
семисвечник горелки, толкающий пар,
раздувает меха белоснежных отар
в глубине голубой оболочки.
Тает в небе оплавленный летчик.
Банный лист календарной личинкой прилип
к реактивным подкрылкам, жужжащим с изнанки.
И когда разожмется и вздрогнет рука,
шар земной вместе с нами уйдет в облака
в направленье удара, похожий на всхлип,
материнскую речь, как безумный Эдип,
оставляя нам в виде приманки.
Куст
Две певчих памяти на равных, но поврозь
ютятся в скрытой области сознанья
подобно птицам родственной породы
в клетушках коммунального куста.
Заденешь ненароком, на авось,
откликнется одна, а выпорхнет иная.
Ловца сбивает с толку неспроста
защитный механизм их двойственной природы.
Сначала взмах, перо, одна подробность
случайная, — и дымчатый комок,
с каемкой черной, с желтою мережкой,
с пунцовой родинкой, опознан как щегол.
Но куст не успокоился. Колок
перетянул струну, чуть отпустил, помешкал,
и понеслось — невидимый глагол
раздвинул рощу, всю ее огромность.
Звук раздышался, шорох заглуша,
толчком спрямил качнувшийся отросток.
Чем дальше от меня твой голос и рука,
тем прошлое тесней и будущее ближе.
Я признаюсь себе в наличье двойника,
которого в душе сужу и ненавижу.
Но спевка бузины без спора хороша,
а куст необитаем, словно остров,
плывущий облаком в прозрачной глубине:
гадальный воск расплавлен в круглой плошке
и опрокинут вниз — бугры, обломки, складки,
полоска капель, сплющенных в ручей,
чужая местность, прах ее и крошки
под пальцами у тех, кто были половчей.
Мы были и прошли в громоздком беспорядке,
оживший куст теней колышется на дне.
Загадывать вперед, что сбудется при встрече,
остерегись, окстись, — твержу в который раз.
Погудка бузины, сухой смычок в пушинках,
лишь руку протяни — и всполох по листве.
Воспоминанья жгут, когда их скрасить нечем,
улещивают, лгут, запутались в родстве,
окликнули тебя, попробуй заглуши их —
проглоченный комок, мотивчик напоказ.
Прощание с Гамбургом
Твое окно на черепичной крыше
с балконом, ухоженным как палисадник,
дважды на дню проходящим дождем,
светится за полночь, напоминая мне лишний
раз: наличие кровли не означает дом,
что при нынешних обстоятельствах досадней
прочего. Впрочем, отвлекает ветер с моря,
вырывающийся, как из бутылки, из узкого
горла канала. Рыбьей костью белеет внутри
застрявшая яхта. На больничном дворе картаво
шепелявят клены. Не спеша занимаюсь утруской
бессонницы посреди оккупированных территорий
твоей скворешни, считаю часы, ровно три
бьют куранты на кирхе в еврейском квартале.
Отсюда легко взлететь, как сейчас слышу
чуть запнувшееся, заплетающееся “улетала”
из немецких уст с поцелуем в щеку,
навернувшиеся слезы языком слизала.
“До свиданья” — отвечу, в несовершенной форме
продлевается прошлое на неопределенное время.
Снова вижу Гамбург в расступившемся тумане,
атлантическим циклоном укачанные цикламены
за чужим окном, на летящем фоне
облаков. Не помню уже, какой по счету
переменила пластырь на затягивающейся ране.
Все прислушиваюсь к дыханью, замены
не ищу, сиделкой ночной старея
на рассвете, разгорающемся все выше.