Продолжение. Начало см. «Новый мир», № 1 с. г.
Подготовка текста, публикация и комментарии С. В. Шумихина. Продолжение
<1927>
Разговор с Лидиным. Бранит писательскую среду. Трудно <существовать?> в ней, <столкновения?> с писателями. Без культуры, недалеки, своекорыстны, эгоистичны. Много говорил верного.
«Лефы» организуют против меня какую-то кампанию. Маяковский, уехавший в провинцию, вернулся. Передают (Гладков), что ВАПП по <этому> вопросу блокировался с ними против меня, или нет — разделился. «Политики» хотели блокироваться, чтобы вздуть меня (ВАПП имеет <зуб> против моей статьи «К единому литературному фронту» в № 1 «Печати и революции»[1] — но «писатели» от ВАППа — творческая молодежь — на 100% за меня). Так что блока с ЛЕФом по этому вопросу не будет.
В воскресенье мой доклад в Политехническом музее. Председатель — Малкин[2], леф, содокладчик — Брик. Вероятно, сделают попытку устроить на диспуте бум.
Выборы в Советы. По улицам — толпы с флагами, оркестры, грузовики с молодежью, речи. Хорошо.
8/III. Слухи о моей прикосновенности к истории с Демьяном <Бедным>, оказывается, идут от Ингулова. На другой день после нашей беседы, где он мне рассказывал про Демьяна черт знает что, — он в ЦКК и Гусеву сообщил, будто я вел разговоры о том, что «наша партия переживает сейчас известный период разложения». Мерзавец! Это почти провокаторское поведение.
В субботу — заседание в ЦКК. Председатель — Гусев. Вопрос все тот же — о Демьяне и о <Иванкине?>. Оказывается, движение среди журналистов вылилось в петицию протеста, под которой подписались 142 человека — в том числе Осинский[3]; есть подписи из Ленинграда. Гусев сообщает, что на некоторых заводах ходят письменные обращения к рабочим — с протестом и против Демьяна, и против статьи Смирнова. Это, разумеется, принимает политический, очень неприятный характер — нечто вроде создания беспартийной оппозиции — подписи под протестом и партийные, и беспартийные.
Гусев собрал нас, редакторов, чтобы указать на эту опасность. Речь его интересна. Трудно все вспомнить. Основа — дисциплина и следование директивам Отдела печати. Нет редакторов — есть члены партии, поставленные на редакторскую работу. Говорил о более тесной связи Отдела печати с журналами. Это, конечно, желательно. А то, черт его знает, — разнобой.
<Низ страницы — около
Столкновение с Маяковским в Коммунистической Академии. После моей статьи[4] — он меня возненавидел. Выступил я — тотчас записался и он. Не говоря ничего по существу прений, поносил меня бранными словами, ругал «Красную новь» и «Новый мир» и т. д. Передергивал мои слова так, что я даже крикнул ему:
— Маяковский — это хулиганство!
Съел.
В воскресенье 6-го диспут в Политехническом музее. Лефы сорганизовались против меня. В порядке выступают: Третьяков, Брик, Левидов[5], Маяковский. Я думал, Раскольников — со мной. Он, оказывается, больше с ними. Малкин председатель. Вел дело так, чтобы я не мог сказать заключительного слова — записались 14 ораторов, каждому по регламенту 10 мин. — а он не прерывает, удваивает. По их плану Маяковский должен был выступить около 12 ч. ночи — ему время, конечно, собранное, продлили бы — он популярен, — затянул бы свою речь до 12 с половиной ч. — а в [1]/2 гасят свет. Я остался бы без заключительного слова. Я потребовал у Маяковского слова к порядку <ведения диспута>. Он отказался. Я настоял и заявил собранию, чтобы ровно в 12 ч. ночи мне было дано заключительное слово.
Собрание на моей стороне — в подавляющем большинстве. Возражения лефов — слабы. Говорят, что я — в заключительном слове — разгромил их основательно.
Вечером вчера беседа с Иваном Ивановичем <Скворцовым-Степановым> по поводу Ингулова. Прочитал мои объяснения Ярославскому и письмо Ингулову. Сокрушительно качал головой — ой-ой-ой, какое безобразие. Сообщил мне, что меня хотят, в конце концов, — в результате всех историй — снять с работы.
— Да каких историй? — воскликнул я. — Ведь историй-то нет; с Пильняком ведь была ошибка — и только[6].
— А юбилей «Красной нови»? — сказал Ив. Ив.[7].
Ну, что же. Печально.
10/III. <Четыре первых строки замазаны.>
Я — даже по моему предложению — выступил с речью. А что не пришли вапповцы — так ведь их приглашали. Я сам говорил накануне (юбилей Фриче) с Раскольниковым — будут ли они или нет? Он ответил: «Мы не получили приглашения». Я на другой же день потребовал у Евдокимова объяснений. <Образ председательства?> на юбилее, создаваемый мне правыми писателями. «Я не хотел — <это> Смирнов Н. П., — закричал Евдокимов. — Этот уверил меня, что приглашения посланы и ВАППу, и всем членам политбюро — и в Отдел печати».
Если они на юбилей не пришли, то кто виноват? Кто это знал? Можно ли было это предвидеть? И правильно ли было это?
Разве «Красная новь» дело Воронского? Разве юбилей такого журнала — это праздник беспартийных литераторов, а не нашей партии и не нашей советской литературы? Зачем же оставлять Воронского беспартийным?
<4 строки замазаны.>
Вчера на ячейке я говорил о «Красной нови» и о том, как меня сделали центром кампании против Демьяна.
Малышкин мне передает, будто Демьян на меня озлоблен за статью Лелевича о нем в БСЭ. Там Лелевич очень хвалебно пишет о нем и определяет его как крестьянского поэта, перешедшего на точку зрения пролетариата[8].
Иван Иванович делает доклад на ячейке — по поводу истории с Демьяном. Из ячейки голоса: «Какие статьи у Н. И. Смирнова?» Очень удивились, что старый большевик неодобрительно относится к частым извинениям редакции за ошибки.
Он прав, поскольку говорит, что если газета по ошибке кого-нибудь оклеветала, надо извиниться. Но он как будто не хочет заметить, что журналисты говорят о другом: надо осторожней обращаться с газетой и внимательней смотреть. А если каждый день газета будет опровергать свои вчерашние нападки и извиняться — она потеряет уважение.
Один из ячейки выступил открыто с обвинением Демьяна и предложил даже вынести решение — Демьян-де оклеветал Иванкина. Иван Иванович предложил с негодованием отвергнуть предложение. Оно, конечно, отвергнуто.
Маяковский на вечере в Политехническом музее уверял (врет), что: по матери он грузин, детство — в Тифлисе, и он владеет грузинским языком как русским; по отцу он малоросс, а еще по кому-то — чистокровный великоросс.
Не совсем понимаю, как это могло случиться.
Чуть не сорвалось: «А среди <абиссинцев?> у вас никого нет?»
Малышкин передает, будто Нарбут определяет мою статью о Лефе — как точку зрения оппозиции. Дуралей! Иван Иванович — который в восторге от моей статьи — и Д. Бедный, который мне говорил комплименты, — оппозиционеры? До чего можно договориться, потеряв голову — или не имея ее вообще.
8/VIII. Разговор с Никандровым[9]. Никитский бульвар. «Почему не берете для беллетристики вашей материал революционный?»
— Да как писать, — отвечает, — боязно.
— Чего боязно?
— Да ведь не свободно. Русская литература всегда была оппозиционна. А требуют казенного патриотизма.
— Да кто требует?
— Как кто? Попробуйте напишите не так, как надо. Мигом неприятности. Мы, писатели, часто говорим об этом. Вот недавно мне рассказывал один: начал я писать рассказ из современной жизни, — написал наполовину, — вдруг мысль: а вдруг не одобрят? И охота писать пропала. Так и не дописал. Некоторые из нас просто решили писать о погоде — целый рассказ о погоде, чтобы придраться не к чему было. Я вот, — добавляет он, — был всегда революционером, — а теперь вот — нет.
— А это оттого, что жизнь ушла от вас далеко вперед, а вы отстали.
— Так ли? — переспрашивает он. — Жизнь ли ушла вперед? Не наоборот ли?
Говорит про Гладкова (о «Цементе»): вот, попал в точку, посчастливилось. А другой сломает себе шею.
В общем — перепуганный русский писатель. Обещал прислать в «Новый мир» новый рассказ «Московские будни».
— Теперь, после ваших слов о необходимости брать революционный материал, — боюсь вам присылать. Забракуете.
В «Налитпосту» № 9 — грубейшие эпиграммы Асеева против меня, Воронского, Лежнева. Воронский — «предпопутничий марксист», «тихояростный ханжа», Лежнев «тупой дурак, какого не видели ни средние, ни новые века», у меня — «что ни статья — галиматья»[10].
Показал это Ивану Ивановичу. Возмутился. Звонил Гусеву. Гусев обещал обуздать мальчиков.
Уткин спросил Асеева, как мог он написать такие грубые вещи.
— О, с ними беспощадная борьба, — ответил Асеев.
В «Красной нови» — Раскольников. Материала, кроме окончания «Вора» Леонова да еще одной-двух рукописей, Воронский не оставил. Раскольников собирает материал, приглашает тех же попутчиков.
Зарудин[11] и мне говорил, как в разговоре с ним Васильевский12 просил у перевальцев материала и обещал печатать сразу же.
А пока там — Лефы. Маяковский сдал поэму в 1500 строк и перехватил для начала 1 500 рб. аванса[13]. Взвоет от них «Красная новь». Они — как саранча, все сожрут, объедят — остальным оставят рожки да ножки. Как посмотрят на это друзья из «Октября», которым тоже есть надо?
Ал. Толстой все попрошайничает. Заключил договор, в срок рукопись не дает, запаздывает, но постоянно просит: прибавь 100 рб. на лист. Просил у меня, — я объяснил, что договор изменить не могу. Он к Ивану Ивановичу с тем же: «Прибавь». Странно: зарабатывает уйму денег — и все же попрошайничает. Взял у меня под Новый год на один день 25 р. — не отдал. Несколько раз напоминал — ноль внимания. Щеголев смеется, говорит, не иначе жена на книжку носит. Пишет Толстой и пьесы, и рассказы для Наркомфина, снимают с него полис в виде гонорара — и все ему мало.
Но «Хождение по мукам» — не плохо.
Вечер редакции «Красной нови» в Доме Ученых. Лидин на другое утро звонил: были там Леонов, он, Иванов и <мало известные?>. Против «Нового мира» были выпады. Лидин говорит, что он «вступился».
Раскольников, который уверяет, будто между «Красной новью» и «Новым миром» ничего общего, по словам Лидина, в конце банкета, подвыпив, — произнес апологию журналу.
В «Красной нови» были напечатаны забракованные мною вещи — Сергеева-Ценского «Старый полоз», «Обреченные на гибель», Романова рассказ и др.[14].
При встрече со мной Раскольников говорит: «Мы не разрешим вам увеличить объем. Вы не должны быть толстыми. Вы мешаете „Красной нови”».
Через 2 дня Главлит запрещает печатать объявление об увеличении объема. «Запрещено».
Иван Иванович звонит Лебедеву-Полянскому — успеха нет. Ситуация, что ли, — говорит, — безнадежная.
Я и Ольшевец убеждаем, что это — беззаконие. Нет таких прав ни у Главлита, ни у Отдела печати — чтобы регулировать и запрещать объем отдельных книжек журнала. Это дело издательства и редакции. Скворцов: «Как вы говорите „беззаконно”? Раз Отдел печати постановил — значит, закон». Я: «Постановил ли? Ведь и Бумажный[15] — еще не Отдел печати. Вы уверены, что Отдел печати постановил?» — Скворцов: «Бумажный говорит, что согласовано с верхушкою, то есть с Молотовым». — «Ну, это другое дело. А все-таки рискните, напишите Молотову». Скворцов жмется. Я диктую письмо. Скворцов подписывает.
Через 3 дня звонок от Скворцова: «Поздравляю. Разрешено увеличить, но не на 30, как мы просили, а на 24».
И то хлеб. Победа.
Через 2 дня еще:
«Разрешаем до 30 печ. л.», то есть победа полная. Очевидно, Раскольников и Бумажный отдел с Лебедевым-Полянским, за спиной Молотова, хотели придушить немного «Новый мир». Не удалось.
Советовал я как-то Льву Никулину засесть за исторический роман.
«Год-полтора поработаете — сделаете хорошую вещь!»
«Год? — воскликнул он. — Я дольше, как 3 месяца, не могу. Я сценарии в неделю делаю».
Это — современный беллетрист. Правда — халтурный. Но так же хотят работать почти все. Спешат — не умеют долго сидеть над вещью[16].
28/XI.27. Входит молодой, — по виду — прикащик или кулацкий сынок. Упитанный вид, одет неплохо. Входит с толстой папкой. Развязен.
— Вот, хочу писателем заделаться. Из деревни я.
— А, вот как! Роман написали?
— Нет, стихи. Уж очень, знаете, плохо пишут у вас в журналах. Просто не знаю, как вы это все печатаете?
— А у вас, что же, лучше? Ну-ка, дайте мне ваше.
— Да нет, не переплетено.
— А вы дайте так, как есть.
— Нет, знаете. Переплет надо.
— Так что же вы от меня хотите, если стихов у вас нет?
— Материальное вспоможение. Надо пожить здесь, подышать здешним воздухом и т. д.
Бранится: «Социалистическая страна, а помощи нашему брату — никакой. Какая же в деревне жизнь» и т. д.
<1928>
4 <Х.28>. Умер Скворцов-Степанов. Горький накануне в одном доме говорил о нем:
— Ограниченный человек.
На другой день после смерти напечатал в газетах письмо, в котором пишет о нем как о мудрейшем человеке.
Во МХАТе чтение Булгаковым пьесы «Бег». Горький, Свидерский[17]. Чтение — превосходное. Пьеса хорошая. Горький записывается первым. Вторым — я. Увидев это, Горький предлагает говорить первым мне.
После чтения письма Реперткома, в котором изложены мотивы запрещения пьесы, Горький говорит:
— Оглушительная бумага, и все мимо: и ничего не попадает в точку.
16/Х. Мои «Заметки журналиста» в «Известиях»[18]. Из ГИЗа звонит какой-то сотрудник, имени не говорит, рассказывает, что рукопись моя, по ошибке доставленная Стеклову, — была им распечатана и прочитана, хотя на ней везде было мое имя. На другой день возвратил распечатанной.
Рязанов прислал письмо «Известиям» — в котором берет под защиту Стеклова и грозит доказать в «Летописях <марксизма>», что моя книга «не нужна» и т. д. «Известия» отказались печатать письмо — и Гронский[19] написал ему большое письмо, которое берет меня под защиту и укоряет Рязанова. По телефону он <Рязанов> обругал редакцию «Известий» «сборищем шарлатанов, прохвостов» и т. п.
<17/X>. Вчера утром, прочитав мои «Заметки», звонил Демьян Бедный. Хвалит, любезничает. Но сегодня, когда появилась десятая книжка «Нового мира» с романом Артема Веселого[20], — он рассвирепел. Веселый назвал его «медным лбом» в Донбассе. Демьян звонит мне, хочет устроить публичный диспут, «Суд над Демьяном Бедным», — позовет заседателейот рабочих, и чтобы я защищал Артема.
Скрипит зубами: разорву каналью, уничтожу дрянь и т. д.
«Вы, — говорит, — должны отвечать…»
Артем, оказывается, послал письмо в Отдел печати, где подтверждает свои слова и добавляет: надо дать по носу этому зазнавшемуся и т. д.
<1929>
22<I>. Звонит Гладков. Жалуется: «Тяжело живется. Не знаю, что делать. С „Кузницей” я не в ладах. Не согласен с тем, что делает Бахметьев[21]… С Вами никаких разногласий нет». Хотел, говорит, выйти из «Кузницы», — но нельзя — разгромят. Отмежевывается от заметок Бахметьева по моему адресу. Бахметьев, говорит, не сегодня-завтра вступит с Вами в переговоры.
Горбов странно ведет себя. Выступил со статьей «В поисках Галатеи», где защищает буржуазное понимание эстетики с «вечной красотой»[22]. Авербах и напосты здесь правы: он уходит от марксизма. А вчера он вдруг заявляет, что искусство должно быть религиозным, то есть о религиозности искусства. Хочет кого-то эпатировать? Или просто — перебрасывает мостик «на тот берег». Противно.
Олеша подхалимствует. Мне на ухо шепчет, что дал в «Октябрь» отрывки из сцен «Зависти» — чтобы «застраховать» себя. Намекает, что ему с ними не по пути. А на днях — где-то провозгласил тост за «политписателя». Когда это при мне сказал Васильевский, Олеша смутился.
— «Я всех люблю…» — пропел я ему. Он покраснел.
Раскольников читал в МХАТе «свою» пьесу «Воскресение». Срам! Смонтировал из диалогов пьесу — т. е. нарезал разговоры и склеил и просовывает в театр. Те жмутся, трусят (начальство!) — как будто — берут. А Ганецкий[23] настойчиво ее «рекомендует» — защищает. Это еще хуже, чем луначарщина[24].
Украинские писатели в ЦК. Странные речи: национализм из них прет. Они не хотят знать русскую культуру, умышленно коверкают русские слова — хотя и осудили «хвилеволиум»[25] — но что-то осталось. Вечером на банкете в «Федерации» — они все говорили по-украински — пытались переводить на русский язык, — и были несколько обескуражены, когда оказалось, что все понятно и переводу не надо!
Распоряжался на банкете Керженцев[26]. Речи скромные, без <стенограмм?>. От имени редакции говорил Сутырин[27], начав словами: «Я не буду говорить от правых, от левых и от средних, как говорил Остап Вишня, а буду говорить от пролетарской литературы».
Был <А. Н.> Тихонов[28]. На службе «Федерации». Ничего не понимает. Старается ладить со всеми. Держит даже линию с «напостами». Уверен, что именно они-то «хозяева» литературы. Но думает об организации «попутчиков». Впрочем — он против этого слова: «Какие мы попутчики, достаточно поработали, доказали. Мы советская революционная интеллигенция» — и т. д.
О Горьком говорит неодобрительно: нет, говорит, ни одного человека, который отозвался бы о его последнем пребывании с одобрением. Всех обидел.
Говорит о Горьком как о большом ребенке, неопытном и наивном. «Политический младенец». Раньше, говорит, Мария Федоровна[29] была при нем — понимала. А теперь — Крючков, Максим[30]. Ну и чудит.
А Горький — дал статью в «На литературном посту»[31].
<Необязательные?> нравы. Дал фельетон в «Комсомольскую правду» «О мещанской беллетристике». Взяли. Я поставил условие: никаких сокращений. Согласились. С моего разрешения выпустили несколько строк. И напечатали с выпуском целой главы — вопреки уговору. Черт знает что такое!
Заходил Артем Веселый. Бедняга — после гриппа — осложнение — воспаление лобной пазухи. Сверлили голову, обезобразили лицо, провалялся несколько месяцев. — Неудачно. Хочет ехать за границу — доделать операцию. Не знает — удастся ли. Дал рассказ «Босая правда» о красных героях, которых ныне всюду гонят в шею, ибо они не нужны. Но печатать нельзя. Рассказ был и в «Молодой гвардии», и в «Октябре», и в ЗиФе — нельзя.
<Март>
Сегодня Керженцев в «Правде» напечатал заметку о «путанице», какую вносят люди, говорящие о «правом уклоне» в литературе и искусстве!
Унтер-офицерская вдова! А сколько смуты он внес в литературу и искусство этим самым «правым уклоном»!
19-го.
Я сдал редакцию «Печати и революции» Фриче. Я поручил это сделать <Гернеку?> — сам не поехал.
Чуковский: «Вы, — говорит, — конечно, не цените меня, а я вам говорю — придет время — все признают, что я великий детский писатель».
Его одно время очень гнали, не печатали. А теперь все прилавки засыпаны его книгами. Журнал «Еж» дает приложение «избранных сочинений» Чуковского.
Подхалимство! Сельвинский не раз в разговорах со мной с презрением отзывался о напостах. А как льнет к ним — вьется около Сутырина. За ним, правда, ухаживают. Но вместе с тем Керженцев безбожно изругал его <поэму> «Пушторг».
14/Х 1929
Примирился с Асеевым[32]. Зенкевич[33] его привел ко мне (месяца три назад). Был потом у меня. Сегодня звонил: предлагает прозу. Затем разговор о литературной борьбе. Называет головку ВАППа «преступной», шайка бандитов. Авербах — бюрократ. Все они — ваппы — заботятся, говорит, о себе. Говорит, что я не прав, что я будто бы защищаю одиночек, а не массу подымающегося писательства.
Касательно положения в Союзе писателей. Считает, что производят погром. Ругает Б. Волина за статью против Замятина. Роман его «Мы», говорит, напечатан в переводе с чешского, Замятин ни при чем. Роман написан в 1920 году. Замятин прав, выйдя из Союза[34].
<1930>
17.IV.30. 14-го — самоубийство Маяковского. Неожиданно. Непонятно. Как гром — чудовищно.
В клубе Федерации у гроба <2 слова — очевидно, имя и фамилия — замазаны>. Я сказал — слабые уходят. Он: «Не всегда. Уходят и сильные. Есть сильные, но не гибкие. Не умеют вовремя сложиться — вот как складной аршин. Не сгибается, — ну, — эпоха отрывает голову».
<1931>
<Отсюда начинается и идет до конца перепечатка на машинке с пометами вдовы Полонского художницы К. А. Эгон-Бессер-Полонской>.
12/III.31. Это поразительно, как быстро забыли Маяковского. Года еще нет, — а он позабыт, как будто его и не существовало. Был он, нет его — не все ли равно. Несколько человек вьются около его «наследства», издают «академическое» собрание сочинений в двадцати, что ли, томах, но то, что эти люди — Брики, какой-то Катанян[35], человек «внелитературный», Авербах, никогда не бывший близким Маяковскому и вообще в литературе — лихой налетчик, — эта возня не кажется чем-то серьезно литературным. Брики-то, ясно: вступают в права наследства и хотят высосать из наследства все, что можно, и даже больше того, что можно. Они считают себя вправе делать это: ведь именно им приходилось терпеть всю жизнь от Володи. Сейчас они вздохнули свободно, вольной грудью.
В. И. Соловьев[36] — мрачен. Пришли те дни, которые я ему предсказывал. В ГИХЛе — прорыв, то есть безалаберщина, разгильдяйство, глупое управление, незнание литературы, рвачество, создавшееся в недрах самого издательства, — все, что привело к скандалу: миллионы денег розданы по рукам, сотни договоров — а книг нет. А то, что есть, — хлам. Всеобщий вопль: прорыв! Ищут виновника. А Соловьев — «зав» — «умывает руки» — как подписано в стенной газете в ГИХЛе под его изображением — без головы. Под этой карикатурой приведены и стишки из Грибоедова:
Это очень метко. Соловьев — лентяй, хочет сладко пожить, чтоб никто не мешал, не хочет работать, да и не умеет. А тут ему навязали ГИХЛ, дело огромное. Он сначала решил «меценатствовать» — пригласил писателей, преимущественно «правых» — Леонова, Воронского. Раздавал обещания, авансы, снискал себе «всеобщую любовь». — Еще бы! даром деньги раздавал. И думал, чудак, что это может пройти безнаказанно. Я его предупреждал: нет векселей, по которым не пришлось бы платить. Он смеялся. Сейчас — погрустнел.
Он хочет жить со всеми в мире — за счет государственных денежек. Он «правый», т. е. сторонник правых теорий Воронского, он предпочитает правую попутническую прозу какой-нибудь другой. Он внутри любит «Ахматову» — и даже осмелился высказать это, предложив включить ее сочинения в «план». Он предложил Демьяну написать предисловие к ее стихам. Демьян отказался. Но на словах он страшно «левый». В разговоре как-то в редакции он сказал: «Я с Воронским согласен на 75%, с вами — на 60, с Горбовым — на 35». На деле же он не знает, с кем ему соглашаться, с кем нет. Он ничего ровным счетом не понимает в литературе. У него нет вкуса. Он не знает, что такое искусство, то есть не понимает его, не ощущает его специфической силы. Так, — приятное чтение, не больше. Естественно, что человек без точки зрения, без вкуса и без желания работать мог только довести «до ручки» сложную фабрику вроде ГИХЛа.
Он лицемерен, двуличен и любит «интриговать» <низ страницы, примерно 2 строчки, отрезан>.
Над Маяковским можно было властвовать лишь прикинувшисьпокорненьким, лишь подчинившись ему. Не здесь ли «сила» Брика. Он был во всем согласен «с Володей». Но тем не менее Володя был в руках Брика.
Маяковский ненавидел, когда с ним не соглашались. Пастернак был его давним «другом». Но лефы всячески поддерживали славу Пастернака. Им он нужен был как «леф». Но когда после моего столкновения с ЛЕФом Пастернак взял мою сторону — они его возненавидели. Помню вечер у Маяковского. Пьем глинтвейн. Говорим о литературе. Пастернак, как всегда, сбивчиво, путано, клочками выражает свои мысли. Он идет против Маяковского. Последний в упор, мрачно, потемневшими глазами смотрит в глаза Пастернака и сдерживает себя, чтобы не оборвать его. Желваки ходят под кожей около ушей. Не то презрение, не то ненависть, пренебрежение выдавливается на его лице. Когда Пастернак кончил, Маяковский с ледяным, уничтожающим спокойствием обращается к Брику:
— Ты что-нибудь понял, Ося?
— Ничего не понял, — в тон ответил ему Брик.
Пастернак был уничтожен.
Но Пастернак был из тех немногих, кто настоящими слезами оплакивал Маяковского. Он любил его неподдельно.
Однажды, в Доме печати, в конце вечера, посвященного Есенину, Есенин с гармошкой стал петь свои частушки. После ряда удачных он вдруг, лихо растянув гармошку, так что она взвизгнула, сжал меха и, тряхнув головой, повышенным голосом залихватски прокричал:
Эх, сыпь, эх, жарь, Маяковский бездарь, —
и смотрел, смеясь, в глаза Маяковскому. Тот сидел во втором ряду. Позеленел, и желваки заходили под кожей на скулах.
Маяковский в редакции «Летописи»[37], прочитав как-то стихи Натана Венгрова[38], которые тот назойливо совал в руки каждому, разбрасывал по столам, как бы «забывая» их, — сказал ему:
«Знаете, Венгров, — есть суслики. Их много, и они плодятся страшно. Есть и поэты, как суслики. Вот вы такой суслик».
Он говорил в глаза иногда страшно резкие вещи.
Горький объяснял его «наглую» манеру держаться его внутренней «застенчивостью». То же самое говорил А. Н. Тихонов. Меня это не убеждало. Застенчивости я никогда в нем не замечал. Страшная развязность, безбоязненность и необычайное желание быть в центре внимания. Голод его честолюбия был неутолим. Им двигало чаще всего именно честолюбие и славолюбие. Он был счастлив, когда гремели аплодисменты. Он мрачнел, делался черным, — когда было обратное. Он не терпел конкурентов. Он требовал подчинения.
Маяковский приходил в редакцию «Нового мира», садился на конец стола и шумел, болтая ногой. Он приносил стихи и всегда хотел читать их. Я слушал с удовольствием, но ответа ему сразу не давал: в его способности читать была гипнотическая сила. Стихотворение, как бы плохо ни было, когда он сам читал его — казалось прекрасным. Его удивительный голос, его манера произносить слова, — все это очаровывало, пленяло. Нельзя было сопротивляться этому впечатлению. Но нередко после его ухода, когда стихотворение прочитывалось как рукопись, обнаруживалось, что оно бледно, «халтурно», плоско. После нескольких опытов я стал отказываться давать сразу ответ. Это ему очень не нравилось. Но он примирился.
Самолюбие его было огромно. Обиды он помнил и мстил. Я его обидел несколько раз, именно возвращая стихи. Ему это казалось недопустимым, но он мне ни разу об этом не сказал сам. Лишь однажды, по поводу Есенина, выразил это.
Я возвратил Есенину одну вещь. Есенин разбушевался и жаловался. На другой же день позвонил мне Маяковский. «Это правда, что вы вернули Есенину вещь?» — «Да». — «Да разве таким возвращают, Полонский, что вы. Надо было взять. Нельзя так». Но в голосе были странные нотки одобрения. Ему понравилось, что вещь была возвращена именно Есенину. Слава Есенина больно задевала Маяковского. Они ненавидели друг друга. Есенин бранил Маяковского как «бездарь», Маяковский издевался над Есениным как пастушком со свирелью.
В «Новом мире». Читает Рыкачев повесть «Андрей Полозов»[39]. Писатели собираются туго. Слушают нехотя. «Генералы» — Леонов, Лидин — засели в соседней комнате, едят бутерброды, пьют чай. Я вышел к ним: почему сидите задом к литературе? «Это вы обернулись к литературе задом», — отвечает Лидин. Он, очевидно, представляет дело так: он, Леонов — это литература. А всё то, что в соседней комнате, — это «так». «Вы литераторы, — ответил я ему, — а „литература” там, где читается рукопись».
Нужны ли такие собрания? Как будто нужны: писатели жалуются, что нет «общественности», нет встреч. А соберешь — скука непролазная. Они не нужны друг другу. Они не читают произведений друг друга. Вс. Иванов не читает Леонова. Но в глаза хвалит, а за глаза говорит: не верю, чтобы он хорошо писал: лицо у него глупое. Леонов не читает никого. Не читают журналов. Разве что в журнале статья о нем. Эта статья единственная разрезается и прочитывается. Если критик хвалит — становится другом, умницей. Если бранит: дурак и прохвост. И так они все.
Они страшно невежественны. Они ничему не учатся. Даже в пределах своего ремесла корчат из себя самоучек. Никандров уверял, будто никогда не читал Гоголя. «„Тарас Бульба”? — переспросил он однажды. — Не знаю, не читал». Скифская форма «гениальничания».
Все они, попутчики, да и другие, охвачены жаждой приобретательства. Денег и славы — это оголтело кричит в них. Отсюда их подхалимство перед сильными: может, что перепадет. В душе они против сегодняшних «властителей дум». Но властители — «властны». Отсюда подхалимство. На днях у Фадеева на квартире была «пьянка». Так он начал свое редакторство в «Красной нови»[40]. Были только именитые. Малышкин говорит: «Подхалимаж тонкой струйкой вился в воздухе». Пили за здоровье молодого редактора и т. п. А они его не любят и в душе не признают. Многие из них даже не читали «Разгрома».
По поводу «одемьянивания» поэзии я на бульваре заметил Леонову: но ведь «одемьянить» поэзию — значит «обеднить» ее. Он заржал от удовольствия. Каламбур пошел по рукам. Каждый будет выдавать за «свой»[41].
«Перевальцы» — Слетов, Губер, Катаев[42] — величественно спокойны. Нападки они расценивают как всеобщее признание их превосходства. Они плюют на сущность того, что читал Рыкачев, и в один голос расценивают его «повесть без диалогов» как «неудачу». Почему? Потому что вещь сделана не по их «творческому методу». По их методу вышло бы лучше: с биологизмом и гуманизмом. А без этого вещь — никуда. Такая узенькая, тупенькая точка зрения. Они вообще мало понимают в том, что происходит в литературе.
Ни одного остроумного слова не услышишь от них. Бедность мысли. И гонор — необычайный. Они уверены, что «соль» литературы — это они. И «власть» ухаживает за ними именно потому, что боится будто бы их потерять. Отсюда — с одной стороны — «спесь», с другой — боязнь: а вдруг власть увидит, что они пустышки, — и перестанет их «ласкать»?
А «ласки» им очень по нутру. Все они скрипят от недостатка «свободы». Писать им не дают то, что они хотят. А хотят они писать о маленьких, мокреньких страстишках маленьких людишек. Им бы о любви, о распутстве, о том, что комсомолка родила, о том, что она «донесла» на отца, о том, как опустился на дно некий гражданин, и т. п. Словом, хотят воспроизводить маленький и поганенький мещанский миришко. С упором на «биологизм», «стихийность», «подсознательное», на всякую дрянь, что водится там. А им мешают: требуют «идеологии», высоких материй. Они скулят: писать невозможно. Но так как власть щедрой рукой дает им блага, они не так уж недовольны. После получения «пайка» — Лидин с улыбкой сказал мне в редакции: «А знаете, живется не так уж плохо». — «Да, — ответил я. — Но еще было бы лучше, если бы вы стали писать лучше». Он понял и спохватился: да, да, конечно, все дело в этом. Но слово не воробей. Дай такому «попутчику» денег побольше, икры, мануфактуры — он будет считать себя счастливым. Это характерно не для одного Лидина. А по существу — независимо от «икры» — вкуса к «революционным» идеям и характерам он не ощущает.
13/III.31. Когда Малышкин начал печатать «Севастополь» в «Новом мире» — в «На литературном посту» его стали всячески хвалить[43]. Он испугался. Герой «Севастополя» Шелехов (альтер эго Малышкина) вовсе не предполагал сделаться большевиком. Шелехов — сам Малышкин. А Малышкин не большевик и честно говорит это. Может ли он сделаться большевиком? Он не знает. И по замыслу его — Шелехов должен был остаться где-то около большевизма. После похвал «На литературном посту», в которых сквозило ожидание: «Шелехов обязательно станет большевиком», — Малышкин испугался. Сократил «Севастополь», выбросил главы, где Шелехов предавался «страстям» (все сексуальные сцены убрал), — и в конце концов, не зная, как быть, закончил роман тем, что Шелехов уходит с матросами куда-то — из Севастополя — драться за революцию. Конец понравился. И сам автор доволен.
Вс. Иванов в особой чести. Когда его включили в редакцию «Красной нови» — он не знал: откуда такая благодать. Себя он сам считает писателем контрреволюционным. Когда он откровенничал с Воронским — он заявлял Воронскому: «Все вы попадете Бонапарту в лапы». И вообще — его ставка была на Бонапарта. Но Бонапарт не приходил. А тем временем партия делалась все сильней. Ему пришлось перестраиваться. Но как? Извнутри он далеко не красный. Его «Тайное тайных» обнаружило в нем глубочайше реакционную сердцевину[44]. Стал «прикидываться». Говорит «левые слова» и этими левыми словами как бы покупает себе право писать «правые» вещи. Человек хитрости большой и лукавства.
2 марта было собрание писателей в редакции «Литературной газеты» — в Доме Герцена. Доклад С. Буданцева «Бегство от долга». Буданцев предупреждал: скажет правду. Какую правду он мог сказать? Смысл его доклада сводился к тому, что писатель пишет не о том, о чем хочет. Ему мешают писать о том, о чем хочет. Он хочет о страстях, о любви, — а должен писать о пятилетке. Дайте нам писать, о чем хотим, — вот смысл доклада[45].
Были — Леонов, Иванов, Пастернак, Малышкин, Инбер, Зелинский. Авербах, Ермилов и Киршон пришли после доклада. Селивановский[46] успел прослушать часть доклада. Больше всех возражал Авербах, доклада не слышавший. Говорил остро, стоя, поставив ногу на стул, упрекал попутчиков в отсталости, — и справедливо упрекал. Пытался сказать слово Леонов. Говорить не умеет, нервничает (или симулирует искренне взволнованного). Смысл выступления: в литературе неладно. А в чем дело? — объяснить не мог. Во время речи Авербаха, когда тот коснулся его заявлений, Леонов, испугавшись, стал отмежевываться от самого себя. Довольно паскудно выходило.
После того, как взял слово Селивановский и указал на «правый» смысл доклада Буданцева, Леонов прислал мне записку: «ВлипБуданцев». Записка была чуть что не ликующая.
Вс. Иванов хитро выступил, приветствовал ударническое движение, обругал Пильняка, вообще заявил себя левым из левых. Его похвалит Авербах. Этого-то Иванову и нужно. Это значит — он сможет напечатать еще рассказ вроде «Особняка»[47].
Комментарии
[1]Речь идет о статье «Заметки журналиста. На пути к единому литературному фронту» («Печать и революция», 1927, № 1). В ней Полонский осуждает теорию напостовцев об отдельной пролетарской культуре, «понимание которой было ближе к богдановскому учению, чем к учению Ленина» (термин для группировавшихся вокруг журнала «На посту» — «напостовцы» — введен Полонским и впервые употреблен в этой статье). Автор писал: «Гегемонии пролетарских писателей еще нет, и партия должна помочь пролетарским писателям завоевать себе историческое право на эту гегемонию». Он также высоко оценивал так называемых попутчиков как «квалифицированных специалистов литературной техники». «Разумеется, мы знаем современных „мастеров”, которые иному из классиков не уступают. Взять хотя бы Бабеля — по тонкому мастерству, по умению развертывать сюжет, по лаконизму, по богатству языка — это писатель, которым гордилась бы любая из европейских литератур. Почему не перенять у него кой-какие из достижений его творческой работы? Или это зазорно? Неуместно? Постыдно поучиться у попутчиков? Но ведь это и есть комчванство. Не стыдились же мы обучаться у военных специалистов и буржуазных инженеров» (стр. 76).
[2] Сведения о Малкине, а также об упомянутых ниже Ингулове, Гусеве, Смирнове, Лебедеве-Полянском и других см. в комментариях к началу настоящей публикации в № 1 с. г.
[3]Осинский Н. (Оболенский Валериан Валерианович, 1887 — 1938; расстрелян) — политический деятель, экономист, журналист, академик АН СССР (1932).
[4] Вероятно, статья «Леф или блеф?», о которой см. примеч. № 57 к первой части публикации в № 1 с. г. После публикации в «Известиях» статьи «Леф или блеф?» и «Блеф продолжается» вошли в книгу Полонского «На литературные темы. Статьи критические и полемические» (М., «Круг», 1927).
[5]Левидов (настоящаяя фамилия Левит) Михаил Юльевич (1891 — 1942) — писатель, журналист.
[6] Протокол заседания Политбюро ЦК ВКП(б) о№ 5 «Нового мира» за 1926 год, где «Повесть непогашенной луны» Пильняка вышла с посвящением Воронскому, гласил:
«а) Признавая, что „Повесть о непогашенной луне” <так!> Пильняка является злостным контрреволюционным выпадом против ЦК партии, подтвердить изъятие пятой книги „Нового мира”.
б) Поставить на вид членам редакционной коллегии „Нового мира” т.т. Луначарскому и Степанову-Скворцову помещение в „Новом мире” этого рассказа Пильняка, а тов. Полонскому, как члену редколлегии, ответственному за художественный отдел, объявить строжайший выговор.
в) Предложить тов. Воронскому письмом в редакцию „Нового мира” отказаться от посвящения Пильняка с соответствующей мотивировкой, которая должна быть согласована с Секретариатом ЦК <письмо появилось в следующем, 6-м номере журнала>.
г) Редакционной коллегии „Нового мира” одновременно с письмом тов. Воронского опубликовать свое письмо о том, что, присоединяясь к мнению тов. Воронского, она считает напечатание этого рассказа явной и грубой ошибкой.
д) Снять Пильняка со списка сотрудников журналов „Красная новь”, „Новый мир” и „Звезда” (Ленинград).
е) Запретить какую-либо перепечатку или переиздание рассказа Пильняка „Повесть о непогашенной луне”.
ж) Пересмотреть договор, заключенный ГИЗом с Пильняком, в целях устранения из издания тех сочинений Пильняка, которые являются неприемлемыми в политическом отношении <...>
и) Предложить Отделу Печати ЦК дать печати закрытую директиву по вопросам, связанным с закрытием „Новой России” <один из лучших литературных „сменовеховских” журналов того времени, редактировавшийся И. Г. Лежневым, где печатались М. Булгаков, Л. Добычин, Е. Замятин, О. Мандельштам, М. Кузмин, А. Грин и другие> и изъятием пятой книги „Нового мира”, особенно подчеркнув в ней необходимость строго соблюдать разграничение между критикой, направленной на укрепление советской власти, и критикой, имеющей своей целью ее дискредитирование.
к) Констатировать, что вся фабула и отдельные элементы рассказа Пильняка „Повесть о непогашенной луне” не могли быть созданы Пильняком иначе как на основании разговоров, которые велись некоторыми коммунистами вокруг смерти тов. Фрунзе, и что доля ответственности за это лежит на тов. Воронском. Объявить тов. Воронскому за это выговор».
Любопытно, что после этого грозного постановления Пильняк еще три года оставался председателем Всероссийского союза писателей и лишь в 1929 году, после публикации в берлинском эмигрантском издательстве «Петрополис» повести «Красное дерево» и разразившегося скандала, был с этой должности снят. По совету И. М. Гронского несколько позднее Пильняк переделал эту повесть в роман «Волга впадает в Каспийское море», который без всяких препятствий и последствий для автора вышел в СССР.
[7] Действительно, эта ярко описанная Полонским пятилетняя годовщина (см. в первой части настоящей публикации, стр. 149 — 150) принесла немало неприятностей. 18 апреля 1927 года в Отделе печати ЦК ВКП(б) состоялось обсуждение журнала, на котором речь шла главным образом о том «юбилее». Зав. Отделом печати ЦК ВКП(б) С. Гусев объявил, что «юбилей „Красной нови” превратился в демонстрацию сочувствия нашей антипартийной оппозиции со стороны беспартийных литераторов» (цит. по: «Может быть, позже многое станет более очевидным и ясным». Из документов «Партийного дела А. К. Воронского». Подготовка текста Н. Дикушиной. Вступительная статья Н. Дикушиной и Т. Исаевой. — «Вопросы литературы», 1995, № 3, стр. 273). В письме к Воронскому крайне резко отозвался о юбилее и Ем. Ярославский: «<...> жуткое и тяжелое чувство осталось у меня от юбилея „Красной нови”. Такое обилие „похвал” самого неприличного свойства, что мне было обидно за Вас и трудно было сдержаться. Особенно похвала насчет того, что из любви к литературе Вы забываете прилагательное „революционное”; и затем эта речь Сакулина — руки прочь от литературы, вы, хамы бесталанные. Мне кажется, что есть опасность для „Красной нови” потерять коммунистическое лицо при таких условиях. Попутчикам ведь только этого и надо, они Вас захвалят, если Вы поддадитесь хоть чуточку <...>» (там же).
8 Полонский редактировал в 1-м издании Большой Советской Энциклопедии раздел «Литература, искусство, языковедение» с 1-го по 17-й том, после чего раздел был передан в ведение А. В. Луначарского. Лелевич (КалмансонГабориГилелевич, 1901 — 1937; расстрелян) — литературный критик, входил в руководство РАПП. Указанную Полонским фразу Лелевича см.: БСЭ. Т.
[9] Никандров Николай Никандрович (настоящая фамилия Шевцов, 1878 — 1964) — писатель.
[10] В журнале «На литературном посту» (1927, № 10, стр. 70 — 72; № 9 указан Полонским ошибочно) были напечатаны шесть эпиграмм Асеева: 1. «Полонскому», 2. «Воронскому», 3. «П. Орешину», 4. «С. Клычкову», 5. «Прилежному критику», 6. «Критику». В первой эпиграмме говорится о «непогашенном авансе под „непогашенной луной“», но ее Полонский не упоминает. Из второй: «В лоне критики лелеем, / Преподобен и пречист, / Маркса вымазал елеем / Предпопутничий марксист <…> И, свалив, промолвит с грустью / Тихояростный ханжа: / „Не пошел он в ногу с Русью / И зарезан без ножа”»; из пятой: «Не видели ни прежние, / Ни новые века / Подобного прилежного / Тупого дурака»; из шестой: «Впадая в раж, / Растит тираж, / Из-под пера ж — / Сплошная блажь! / Что ни статья — / Галиматья. / Лишен чутья, / А всем — судья!» В двух последних имена А. Лежнева и Полонского не названы, но намеки достаточно прозрачны, в том числе и на большой тираж «Нового мира». Лежнев Абрам (псевдоним Горелика Абрама Зеликовича, 1893 — 1938; расстрелян) — критик и литературовед; участник и теоретик группы «Перевал».
[11]Зарудин Николай Николаевич (1899 — 1937; расстрелян) — писатель, активный член литературной группы «Перевал».
[12] Васильевский Владимир Николаевич (1893 — 1957) — член редколлегии «Красной нови» в 1927 — 1931 годах.
13 Поэма в 1500 строк — это 2 — 9 главы поэмы «Хорошо!». Упоминаемый Полонским «аванс», вероятно, означает, что в журнале ожидался полный текст поэмы, но уже в октябре 1927 года Маяковский полностью отдал ее в Госиздат.
[14]Ф. Ф. Раскольников был введен в редколлегию «Красной нови», судя по указанию на обложке № 7, с августа 1927 года. «Старый полоз» и «Обреченные на гибель», упомянутые Полонским, — это рассказ и роман С. Н. Сергеева-Ценского. Упоминание П. Романова непонятно, так как единственный его рассказ «Арабская сказка» появился в декабрьском номере «Красной нови» за 1927 год, между тем как дневниковая запись Полонского сделана в августе.
[15] Бумажный отдел — подразделение Совнаркома, распределявшее по издательствам бумагу. Все 20 — 30-е годы страна испытывала бумажный кризис: так, пишущий эти строки видел официальную переписку директора Государственного Литературного музея В. Д. Бонч-Бруевича, ведшуюся на оборотах каких-то географических карт, на типографском браке разных журналов вроде вкладок в «Огонек» со сдвинутыми клише и т. п. Где Бонч-Бруевич добывал эту макулатуру, неизвестно, но во второй половине 30-х годов он имел серьезные неприятности, когда проверяющая музей комиссия обнаружила на обороте музейной корреспонденции портреты некоторых осужденных к тому времени «врагов народа».
[16]Ср. в письме Полонского Горькому от 2 июня 1926 года.: «Вы мне хвалили Л. Никулина. <…> Он — талантливый человек, но кино его заедает: стряпает сценарии, сейчас это вроде болезни, даже Бабель увязался. А халтура губит писателей. Боюсь, что она испортит Никулина, для него, например, работать над романом год — страшно долго. Он хочет в два месяца. И так многие: утеряна воля к систематическому, упорному труду. А ведь без такого труда нет большого искусства» (Архив А. М. Горького. Т. 10. Горький и советская печать. Кн.
[17]Свидерский Алексей Иванович (1878 — 1933) — государственный и партийный деятель, в 1928 — 1929 годах — член коллегии Наркомпроса РСФСР и первый начальник образованного тогда Главискусства.
[18]Фельетон Полонского «Заметки журналиста. О литературных нравах и литературной безнравственности» («Известия», 1928, 16 октября, № 241) положил начало его скандальной полемике со Стекловым и Рязановым по поводу издания материалов к биографии Бакунина (см. об этом в предисловии к настоящей публикации).
[19]Гронский Иван Михайлович (1894 — 1985) — литературный функционер, главный редактор «Нового мира» после снятия и смерти Полонского (1932 — 1937). Был своего рода «литературным комиссаром» при Сталине; отсидев 16 лет, остался убежденным сталинистом. В конце жизни работал в ИМЛИ.
[20] Имеется в виду эпопея А. Веселого «Россия, кровью умытая» (1924 — 1932). Главы романа впервые были напечатаны в «Новом мире», 1928, № 10.
[21]БахметьевВладимир Матвеевич (1885 — 1963) — писатель, большевик с дореволюционным стажем (с 1909 года).
[22] Горбов Дмитрий Алексеевич (1894 — 1967) — литературный критик, переводчик, редактор издательства «Земля и фабрика» (ЗиФ), теоретик группы «Перевал». Упомянутая статья вошла в одноименную книгу Горбова «В поисках Галатеи. Статьи о литературе» (М., 1928). В 1-м томе «Литературной энциклопедии» (1929) читаем: «По мере обострения классовой борьбы на литературном фронте и наступления боевой марксистской критики против писателей буржуазного и специфически мелкобуржуазного направления, Г. сочинил особую теорию самоценности искусства как такового, независимо от его классового содержания, в статье „Поиски Галатеи”: „Задача художника не в том, чтобы показать действительность, а в том, чтобы строить на материале реальной действительности, исходя из нее, новый мир — мир действительности эстетической, идеальной. Построение этой идеальной действительности и есть общественная функция искусства”…»
[23]Ганецкий Якуб (Фюрстенберг Яков Станиславович, 1879 — 1937; расстрелян) — деятель польского и русского революционного движения, советский государственный деятель.
[24] Репетиции «Воскресения» шли во МХАТе с 18 апреля 1929 по 22 января 1930 года. В конце сентября (после 25-го) 1929 года Раскольников писал Горькому: «Может быть, я ошибаюсь, но я считаю свою переделку „Воскресения” не механической, а творческой, поскольку я пропустил весь материал Толстого через свою художественную призму и дал новую трактовку этого классического произведения. Реакционная философия Толстого для меня неприемлема, но социальный Толстой мне близок и дорог. В основу своей переработки я положил статьи т. Ленина о Толстом. Насколько я справился со своей задачей, судить, конечно, не мне. Во всяком случае, я всячески стремился устранить все те следы толстовщины, т. к. ни в малейшей мере не заинтересован в насаждении на советской земле реакционных идей толстовского анархизма и „непротивления”» (Архив А. М. Горького. Т. 10, кн.
[25]«Хвилеволеум» — вероятно, от имени украинского писателя МиколыХвылевого (настоящее имя Фителёв Николай Григорьевич, 1883 — 1933), который подвергался разгромной критике за «буржуазный национализм».
[26]Керженцев (Лебедев) Платон Михайлович (1881 — 1940) — партийный и государственный деятель. В 1928 — 1930 годах заместитель заведующего агитпропотделом ЦК ВКП(б), которым был тогда А. И. Криницкий.
[27]Сутырин Владимир Андреевич (1902 — 1985) — литературный критик и драматург, один из руководителей РАППа.
[28] Тихонов (Серебров) Александр Николаевич (1880 — 1956) — писатель, литературный деятель.
[29] Андреева Мария Федоровна (1868 — 1953) — актриса, гражданская жена А. М. Горького (после того, как он расстался с Е. П. Пешковой).
[30] КрючковПетр Петрович (1889 — 1938; расстрелян) — секретарь М. Ф. Андреевой, затем А. М. Горького. Контролировал доступ к нему посетителей, переписку, все внешние контакты писателя. На процессе «антисоветского правотроцкистского блока» в марте 1938 года признался в «доведении до смерти» сына Горького Максима путем его спаивания и оставления в беспомощном состоянии в беседке, в сырой вечер, близ реки, а также в отравлении самого Горького. Пешков Максим Алексеевич (1897 — 1934) — художник-любитель, мотоциклист, «советский плейбой», сын А. М. Горького от его первой жены Е. П. Пешковой.
[31] Имеется в виду статья «О мещанстве» («На литературном посту», 1929, № 4/5).
[32] О ссоре с Н. Н. Асеевым из-за его эпиграмм см. примеч. № 10.
[33] Зенкевич Михаил Александрович (1891 — 1973) — поэт, прозаик, мемуарист, переводчик.
[34] Попытки Е. И. Замятина опубликовать на родине свое самое значительное произведение — роман «Мы», написанный еще в 1920 году, — успеха не имели, хотя в некоторых журналах он анонсировался как принятый к печати. Отрывки из романа появились в эсеровском эмигрантском журнале «Воля России» (1927, № 2). Как пишет А. М. Зверев, «заботясь о безопасности автора, редакция представила эти отрывки как обратный перевод с чешского и английского, но на деле, видимо, располагала рукописью» («Литературная энциклопедия Русского Зарубежья. 1918 — 1940. Периодика и литературные центры». М., 2000, стр. 79). Публикация вызвала волну критических откликов крайне отрицательного характера (попытался понять автора только А. К. Воронский, но к содержанию «Мы» остался чужд). Замятин вышел из ВСП, не став дожидаться своего исключения. С 1929 года его прекратили публиковать, что привело к эмиграции в 1931 году (помог выехать Горький, передавший его письмо к Сталину, где писатель определил свое существование как приговоренного к «литературной смерти» и просил заменить этот приговор высылкой из СССР). Разрешение было получено, но советского паспорта Замятин не сдал и на carteidentitбe не обменял. Живя в Париже, он до конца жизни формально оставался гражданином СССР, не принимая участия в эмигрантских склоках и не позволяя себе никакой публичной критики советского строя.
Волин (Фрадкин) Борис Михайлович (1886 — 1957) — партийный деятель. Член редколлегии «Правды» с 1918 года. В 1918 — 1921 годах заместитель наркома внутренних дел Украины; участвовал в карательных операциях на Украине. Редактор журнала «На посту» (1923 — 1925). В 1931 году сменил Лебедева-Полянского в должности начальника Главлита, до 1935 года руководил политической цензурой в СССР. Инициатор отстранения Полонского от редактирования «Нового мира». Полонский писал о нем в статье «На пути к единому литературному фронту»: «<…> Борис Волин, один из самых яростных зачинателей напостовского движения, в критических статьях которого, быть может, более, чем в других, ярко сказался тот прием „шельмования”, который осужден резолюцией ЦК, — тов. Волин тоже высказывается за федерацию советских писателей с включением в нее и Всероссийского союза писателей» («Печать и революция», 1927, № 1, стр. 79).
[35] Катанян Василий Абгарович (1902 — 1999) — критик, литературовед, участник «Нового ЛЕФа» и «РЕФа». Муж Л. Брик. Автор «Краткой летописи жизни и работы В. В. Маяковского» (1939) и других книг о поэте.
[36] Соловьев Василий Иванович (1890 — 1939; расстрелян) — партийный деятель, в 1931 году — директор Государственного издательства художественной литературы (ГИХЛ).
[37] «Летопись» — журнал, основанный Горьким, выходил в Петрограде в 1915 — 1917 годы Полонский весьма активно печатался в нем.
[38] Венгров Натан (Вейнгров Моисей Павлович, 1894 — 1962) — поэт (публиковался в сборнике «Мысль», Пг., 1918, где печатались также Есенин, Ахматова, Замятин, Ремизов и другие), автор детских стихов.
[39] Речь идет о произведении Я. С. Рыкачева (1893 — 1976) «Величие и падение Андрея Полозова. Повесть без диалогов» («Новый мир», 1931, № 5).
[40] В 30-е годы в редколлегию «Красной нови» наряду с В. Ермиловым и другими входил А. Фадеев, который был фактическим главным редактором журнала.
[41]Лозунг о необходимости «одемьянивания советской поэзии» провозгласил Л. Авербах. В передовой журнала «На литературном посту» (1931, № 7, стр. 2) говорилось: «Как известно, одним из важнейших творческих лозунгов в области пролетарской поээии является лозунг «одемьянивания». Смысл его заключается в придании пролетарской поэзии большей классовой направленности, в большем органическом включении поэзии в практику классовой борьбы пролетарских поэтов, в выработке ими художественно развитой формы, понятной и доступной миллионам. Формулируя лозунг «одемьянивания», напостовство обобщало в нем те черты, которые превращают Демьяна Бедного в наиболее крупного пролетарского поэта».
К этому времени Демьян Бедный подвергся резкой критике в Постановлении ЦК ВКП(б) от 6 декабря 1930 года за стихотворные фельетоны «Слезай с печки» и «Без пощады».
[42] Слетов Петр Владимирович (1897 — 1981) — писатель; в 1929 — 1931 годах член группы «Перевал». Губер Борис Андреевич (1903 — 1937; расстрелян) — писатель; автор рецензий о творчестве А. Г. Малышкина, А. М. Горького. Катаев Иван Иванович (1902 — 1937; расстрелян) — писатель. 27 августа 1936 года А. К. Гладков записал в своем дневнике: «Исключен из партии Иван Катаев за сбор денег и поездку к высланному А. Воронскому. Деньги давали еще Б. Губер и Н. Зарудин».
[43]Отрывки из повести А. Г. Малышкина «Севастополь» публиковались в № 1 — 3 «Нового мира» за 1929 год и № 11 — 12 за 1930 год. В журнале «На литературном посту» появились в 1929 году сразу три рецензии на повесть (№ 3, 6, 17). Первый отзыв подписан «Н. Н.» и довольно кисловат. Фадеев одернул рецензента, высоко оценив незаконченную повесть: «Пока не кончена повесть, трудно сказать, придет ли Шелехов, герой повести, к пониманию революции пролетариата и слиянию с ней или упадет под своим индивидуалистическим грузом. Важно то, что автор понимает эту проблему» («На литературном посту», 1929, № 6, стр. 13). А. Селивановский в статье «Александр Малышкин» вторил Фадееву: «„Севастополь” еще не закончен. Еще рано гадать, падет ли Шелехов под грузом своего мелкобуржуазного индивидуализма или же сумеет приобщиться к массе строителей социализма, разрешить вековечную для интеллигента его типа проблему взаимоотношения личности и общества. Мыслим и тот и другой исход» (там же, № 17, стр. 29).
[44] Сборник рассказов Вс. Иванова «Тайное тайных» (1927) подвергся ожесточенной рапповской критике, увидевшей в нем не только «фрейдизм», но и «контрреволюцию». В то же время Горький ставил «Тайное тайных» выше рассказов И. А. Бунина.
[45] Доклад С. Ф. Буданцева «Бегство от долга», написанный в январе 1931 года, сохранился (РГАЛИ, ф. 2268, оп. 2, д.
[46]Селивановский Алексей Павлович (1900 — 1938; расстрелян) — литературный критик. По отзыву Надежды Мандельштам, «один из самых мягких в рапповской братии <…> Селивановский кончил там же, где все или многие: судьба человека не зависела от того, что он думал и говорил» (Мандельштам Н. Я. Вторая книга.М., 1990, стр. 433 — 434).
[47] Повесть Леонова «Особняк» («Журнал для всех», 1928, № 1), подобно сборнику Вс. Иванова «Тайное тайных», стала объектом рапповской критики.
(Продолжение следует.)