Ремизов Виктор Владимирович родился в 1958 году в Саратове. Окончил филологический факультет МГУ. Живет в Москве.
Как распилить тополь…
Тополь упал ночью. Гром грохотал. Дождь лил как из ведра, а ветер метался по саду, терзал что-то на крыше и рвался в старые окна. Баба Ксения как раз стояла на коленях под иконами. Трепетали язычки лампадок в темноте.
И тут полыхнуло мертвенным светом в окно, лики святых на миг исчезли, и что-то огромное затрещало в саду и двинулось к ней, круша все на своем пути. Баба Ксения вздрогнула, а губы сами собой, сбившись с молитвы, зашептали: “Прости, Господи, меня, грешную!”
Не попал тополь на дом. Наискось, в сад рухнул. Угол только задел и ветками содрал рубероид с края крыши. Но забор у старухи повалил, по пути сломал две старые яблони и вишню и еще до соседей дотянулся вершиной.
Баба Ксения, сколько ее помнили, загнутая совершенным крючком от самой поясницы, так загнутая, что и разговаривать могла только повернув голову набок и глядя снизу, как бы извиняясь, что с ней так неудобно, горбилась возле лежащего дерева в хмурых утренних сумерках. Весь угол сада был разворочен — не узнать.
Глаза ее, однако, осматривали тополь спокойно, даже казалось, что она и жалеет его. Еще зеленого и мокрого после дождя, но умирающего. Она попыталась отодвинуть толстую ветку от пышной клумбы с георгинами, но не смогла и заковыляла в сарай.
Ей было уже хорошо за восемьдесят, но она никогда не пользовалась палочкой, ходила как горбунья, хотя горбуньей не была, размахивая перед собой руками, которые казались слишком длинными, а если что-то надо было нести — несла сзади на пояснице. Обхватив двумя руками. Со стороны это было очень странно — крючковатая бабка с тяжелой авоськой на заду, — и люди, не знавшие ее, иногда пытались помочь, взять у нее ношу, но она всегда отказывалась. Останавливалась, благодарила, улыбалась, будто бы радуясь чему-то, и шла дальше. Почему отказывалась — было не совсем понятно. Кто-то уверял, что она староверка, а им нельзя общаться с обычными, другие — потому, мол, что в лагерях сидела двадцать лет и никому больше не верит. В этом, наверное, была правда, но почему-то тот, кто предлагал помощь, потом долго стоял и глядел ей вслед. Вспоминая ее мягкую, не совсем вроде и уместную улыбку.
Она вернулась с ножовкой и стала отпиливать сук. Руки старухи от постоянной работы были по-мужицки большие и сильные. Она перепилила, сук безвольно отвалился от ствола, но он был придавлен всем деревом, и баба Ксения поняла, что не сможет вытащить, а если и сможет, то переломает все георгины. И стала пилить в другом месте.
Нехорошо упал тополь, думала баба Ксения. Завтра соседские ребятишки придут за цветами к первому сентября, а тут вот что… В сумерках плохо было видно, сколько их осталось. Она успела освободить часть клумбы, когда услышала из-за тополя, со стороны соседских сараев:
— Баба Ксеня, ты здесь, что ль?
Это был Миша Тихонов. Высокий, широкоплечий и крепкий мужик лет пятидесяти пяти. Все — и соседи, и на заводе — звали его Миша. Не Михаил, не Мишка, а Миша. Было в нем что-то детское. Он всегда рано вставал и шел на завод пешком. Останавливался на минуту — поздороваться со стариками через забор. Сейчас он стоял в фуфайке, накинутой на голое тело, — небольшой живот торчал наружу. Покурить вышел.
— Здесь я, Миша, здравствуй, милый.
Миша постоял, затягиваясь сигаретой, потом сказал, как будто о чем-то размышляя:
— Надо бы позвать, что ли, кого? Одна-то ты как?..
Но Баба Ксения уже не слышала. Она ушла в дом, переобулась в дедовы сапоги и с ножовкой в руке стала пробираться мокрым садом к пролому в соседском заборе.
Соседи ее, Новичковы, как и все почти жители заводской восьмиквартирной двухэтажки, были когда-то деревенскими. Как и у всех, у них был сарай, но не в общем длинном ряду, под одной крышей, а отдельный. За сараем небольшой кусок земли обнесен высоким забором из досок, обрезков фанеры и старого кровельного железа. С двумя рядками ржавой колючей проволоки поверху. Что у них там было — огород ли или живность, — никто толком не знал. Никто из соседей там не был. Даже и пацаны не знали, потому что в заборе не было ни одной дырки.
Новичков-старший и трое почти взрослых его детей были совершенными молчунами, но мать их, невысокая, сухая в плечах и широкая в заду шестидесятилетняя баба, была говорлива за всех. Впрочем, и она обычно молчала и даже здоровалась поджав губы, но если уж открывала рот, то слышно было с трамвайной остановки. Бывало, чуть ли не все бабы из дома соберутся против нее гуртом, а все равно только ее визг и слышно — столько можно было про каждую узнать, что упаси господи.
Вот и теперь не успела баба Ксения добраться до злополучной вершины, как услышала из-за забора глухую ругань Новичковой с мужем — в своей загородке они всегда вели себя тихо. Он обрубал сучки, а она перебрасывала их обратно через забор бабы Ксении. На не тронутую тополем вишню. Баба Ксения остановилась.
— Вот сюда-то бы вот — и всех кроликов передавила бы, горбуха… — шкворчала Новичкова. — А все ты! Чего молчишь! Надо было давно спилить. Как первый упал, так сразу и остальные надо было. Понятно же, что к нам он упадет. Он стоял наклоненный… Чего молчишь? — пыхтя, бросила она очередную ветку.
Ветка застряла в колючей проволоке, Новичкова залезла на что-то, стала спихивать и увидела бабу Ксению.
— От! Стара фарья, сектантка чертова! — будто бы даже обрадовалась она и крепче ухватилась за забор. — Что я тебе говорила! Что вот теперь? Кто чинить будет?! У нас тут вон чего теперь.
Не совсем было понятно, почему она злилась на бабу Ксению. Тополя были общие. Когда заводской дом строили, дед Моисей, покойный муж бабы Ксении, принес из леса эти деревца, и мужики посадили их вдоль сараев. Красиво было. Пока тополя не начали падать. Но спилить их Новичковой не дали. Бабы встали на защиту. И не из-за красоты, а просто назло Новичковой. Баба Ксения к этому никакого отношения не имела. Орать, правда, на нее можно было сколько угодно. Она никогда не отвечала.
— Что же ты шипишь-то, Анька, поправлю я тебе забор… — Тихонов подходил из-за бабы Ксении с топором в руках.
— Ты попра-а-авишь! — ехидно передразнила Новичкова. — От тебя дождешься! Глаза-то с обеда небось зальешь! Поправит он! Я про этот тополь сколько говорила! Вот пусть он на твой сарай упадет!
Она еще что-то бурчала из-за забора, желая оставить свое слово последним, но Тихонов ее не слушал, стал обрубать толстые, мясистые сучья. Потом повернулся к старухе:
— Ты иди, баба Ксеня, я тут сам потихонечку. У тебя двуручка вроде была?
— Возьми, возьми, Миша, там у деда висит. — Она еще раз оглядела свою разруху. В тревожном утреннем солнце, пробившемся из-под темных мокрых туч, все стало еще виднее — и замятые кусты георгинов, и свежесломанные яблони и вишни. — Цветы-то, вот смотри, тут… — Баба Ксеня всегда говорила очень тихо.
Миша забрал двуручную пилу, сходил к себе в сарай, развел, наточил. Обе рукоятки скрепил меж собой палкой и аккуратно умотал изолентой. Чтоб не играла, когда один пилишь, и пошел уже было к тополю, но остановился.
Жутко захотелось курить, и острую пилу очень хотелось попробовать — должна бы хорошо пойти, — и курить. Это по привычке. Он всегда перед началом работы спокойно выкуривал сигарету. Как будто оттягивал удовольствие. А тут еще и волновался немного.
Он постоял, хмуря лоб и поглядывая на второй этаж, на окна своей квартиры, где у него лежали сигареты. От дома в тапочках и трико шел Геннадий Пустовалов. Роста он был поменьше среднего, но могучий волосатый торс его был прекрасен. Он только что закончил зарядку с гирями, которую делал каждый день, и был еще разгорячен. Щеки раскраснелись. В руках — ботинки и хороший костюм на вешалке. Из одного ботинка торчала щетка для костюма, из другого — для обуви.
Они работали в одном цехе. Геннадий — токарем, а Миша — фрезеровщиком, но если Миша и выглядел простым работягой, то Пустовалов не меньше чем главным инженером. Он всегда был красавцем и щеголем. И все бабы в доме своим мужикам ставили его в пример.
По воскресеньям Геннадий брился до синевы, чистил свой темный, в тонкую полоску костюм, ботинки, надевал светлую рубашку с галстуком и ехал в центр, “в город”. Возвращался вечером подвыпивший и подсаживался к мужикам, ломавшим стол доминошными костями. Пустовалов в домино не играл. Он был кандидатом в мастера спорта по шахматам. Заводской знаменитостью. В серьезных турнирах участвовал и даже в Москву и Ленинград несколько раз ездил. Он вообще относил себя к интеллигенции и с мужиками разговаривал снисходительно прищурившись.
— Здорово, Миша! — Голос у Пустовалова был низкий, солидный.
Редко с кем — даже с начальником цеха — он здоровался первым, а с Тихоновым здоровался. Тихонов, несмотря на весь свой рабоче-крестьянский вид, феноменально играл в шахматы. Легко и красиво играл. Как будто и бездумно, иногда и книжку читал, пока Геннадий, нахмурившись, листал задачники, ища помощи у великих. Но даже ничьи случались у них редко. Как такое могло быть? Теории Тихонов не знал, рассуждать и обсуждать тоже не любил, только морщился, когда Геннадий ходил плохо, предлагал переходить, а если тот настаивал, морщился еще сильнее, замирал на минуту, глядя на доску, и объявлял мат через столько-то ходов на такой-то клетке. И пока он играл, он был прекрасным Тихоновым с умными строгими глазами — Геннадий даже исподтишка любовался им, — но как только выигрывал и видел перед собой не фигуры, а красное от досады лицо Пустовалова, тут же превращался в Мишу — улыбался растерянно и виновато. Так глупо это выглядело, что Пустовалов откровенно презирал его в эту минуту. С его способностями да с моей внешностью и волей, думал частенько Геннадий, я бы в Москве сейчас жил. С Карповым играл бы.
Но Тихонов даже в первенстве завода не участвовал, которое Пустовалов выигрывал не глядя на доску.
— Здорово. — Миша стоял и думал о чем-то в смущении.
— Ты чего это с пилой? — Пустовалов держал голову прямо, крепкие свои рабочие плечи развернул и… хоть и не перед кем было, а все же хвастался костюмом на вешалке. Выставил его наотлет. Костюм был почти новый — к пятидесятилетию шил на заказ. Двубортный, брюки широкие, как у Михаила Ботвинника на одной фотографии.
Из подъезда вышел Тренкин. С рюкзаком и ружьем в чехле и собачьей миской в руках. Прошел, как будто прокрался мимо мужиков, мелко кивнул круглой, лысой почти головой. Буркнул “здрасте”.
— Здорово, Сань, — ответил Тихонов машинально, по-прежнему о чем-то думая. Геннадий не ответил, только посмотрел ему вслед.
Тренкин, который даже детей стеснялся в доме, чувствуя теперь взгляд со спины, шел как-то боком, расплескивая из миски.
— Охотничек... — повернулся Геннадий.
Тренкин открыл свой сарай, откуда с воем и визгом выскочил Казбек, которого во всем доме звали Саня — так они были похожи со своим хозяином. Пес был помесью легавой и гончей, ни на ту, ни на другую охоту не годился, но Тренкин его за что-то любил и всегда брал с собой. Никто не помнил, чтобы они что-то добывали.
Казбек, запрокинув голову и выпрыгивая из собственных лопаток, записал бешеный круг счастья, но, наткнувшись на упавший тополь, взвизгнул и, поджав хвост, кинулся к хозяину. Тренкин, сидевший на корточках у рюкзака, обернулся и, увидев тополь и сломанный забор, встал и испуганно глянул на мужиков.
— Покурю-ка я, Ген? — Тихонов как будто просил разрешения у Пустовалова.
— Ты, Миша, точно ребенок! Запретили ж! А пила-то зачем? Тебе теперь только пилить…
— Да вон. — Миша с привычной растерянной и виноватой улыбкой кивнул в сторону тополя. Куда ж, мол, деваться?
Геннадий только теперь заметил лежащее дерево. Прищурился на него красивыми темными глазами, зачем-то строго сдвинул черные брови и направился вроде и к тополю, но на самом деле — к бельевой веревке, на которой он всегда чистил костюм. И хотя мелькнула мысль, что помочь-то бы надо, Геннадий уверенно скакнул через нее конем. И тут же понял, что ход этот правильный. Сегодня у него не было времени.
Последние пять лет, после того как умерла у Пустовалова жена, у него всегда было несколько женщин. Все моложе его, все еще хорошенькие, и все его любили. И всё у него было строго, как в хорошей шахматной партии. Сегодня надо было успеть к двоим. Да и помылся он уже, и освежился одеколоном.
А Тихонов так с пилой и пошел за сигаретами. Хотя ему нельзя было курить. И по лестнице разрешалось подниматься только с отдыхом. Месяц назад у него был инфаркт, две недели он провалялся в шестой горбольнице и теперь сидел на больничном.
В палате Миша насмотрелся на доходяг, двое из них в одну ночь померли, и здорово испугался — курить бросил. За все время, пока лежал, может, пару раз пыхнул у кого-то, кто приходил проведать. Но когда уже вышел из больницы и докторов не стало, жутко потянуло. Он не выдержал, разрезал “Приму” на три ровные части и, чтобы не жечь губы, купил небольшой мундштучок. И курил, когда уж совсем невмоготу, — утром, после обеда и на ночь. Всего одна сигарета получалась — это, конечно, ничего. Даже доктору не стал говорить об этом.
Да и день сегодня был какой-то хороший. Он вчера взял в библиотеке шесть томов Толстого и читал до часу ночи. Проснулся в хорошем, радостном настроении. И тут тополь. Нельзя, конечно… Совсем нельзя было этого делать, была бы Ленка дома, так та не дала бы, но она сорвалась на один день к матери в деревню — потолок белить, и бабе Ксении можно было помочь. Он всегда им с дедом Моисеем помогал, а тут… без деда она не управится. Тихонов, с удовольствием щурясь на высокую голубую стопку книг, как бы обещая скоро вернуться, взял мундштук и три коротеньких сигареточки.
Тополь был здоровый. Метров двадцать пять. Толстый в комле. И Тихонов решил начать с хлыста. Надо как-то потихонечку, втянуться, а там посмотреть. Он поплевал на большие ладони и, прикинув двухметровую плеть, сделал первый зарез.
Пила тонкая, но жесткая, кованая еще, старой работы, легко грызла рыхлую тополиную мякоть. Тополь — не елка и не береза, тополь — ерунда. Было б здоровье — к обеду попилил и поколол бы. Так он думал, а сам нет-нет, а прислушивался к левой стороне. Хоть и был у него инфаркт, а так он и не понял, как это болит. Помнил — как будто тошнило, что ли, и тяжесть все время была, и вроде онемело слева, но все равно как-то непонятно. Доктор сказал, что так бы и помер, если бы жена не кинулась за “скорой”.
Он никогда ничем не болел. За всю жизнь вырвали один зуб, и один раз надорвался: со станка падала готовая “деталька” килограмм в двести, и он удержал ее, пока не подоспели мужики от соседних станков, — и полежал в больнице неделю. И вот — инфаркт.
Миша остановился передохнуть. Откинул волосы со лба. Вытер пот. Он дошел уже до толстой части и пилил на короткие чурбаки, такие, чтобы сразу можно было и колоть. Да и таскать такие легче. Он сел на один из них.
Распогоживалось. Небо заголубело, и все вокруг оживало, распрямлялось после ночного ненастья. Тихонов достал третий уже сегодня, как он их называл, “окурочек”, вставил в мундштучок. Нигде не болело. И он улыбнулся. Он, если по-честному, так и думал проверить себя. Может, и нет у него никакого инфаркта, может, чего и было, а теперь уже нет. Ошибаются же доктора. Как это так: не болело, не болело — и нба тебе. И он снова почувствовал приятную радость в груди: треть тополя проехал, а здоровье — как у молодого, даже и не вспотел.
Но это была неправда. Он и вспотел, и слабость чувствовал во всем теле, даже руки дрожали, но он списывал все на свое месячное безделье — тяжелее ложки ничего в руках не держал, скорей бы уж на завод. Но доктор этого не обещал. Говорил, надо ждать. И пугал, водя пальцем по кардиограмме.
Баба Ксения пришла. Воды ему принесла. Подала и смотрела внимательно. Глаза нежные, как у девушки. Тихонов всегда их стеснялся и вспоминал свою мать. Мать такая же была. Тихая. Даже светлый пушок на верхней губе тот же. И белый платочек, завязанный под подбородком. Баба Ксения забрала кружку и ушла. Ничего не сказала, просто пошла, вытянувшись кривой спиной над тропинкой, посвечивая локтями в драненькой кофте. В глубине сада на лавочке ждала ее какая-то женщина.
Миша снова взялся за дело. Встал на мокрое уже насквозь колено, левой рукой уперся в гладкий ствол. Шинь-жин-нь, шинь-жин-нь, шинь-жин-нь… Пила глухо позванивала, сыпала сырые опилки и уходила в тонкий разрез.
Тяжело ей без деда, думал Миша про бабу Ксеню, вдвоем-то они как-нибудь, а тут все одна. И молельня теперь на ней. Народ-то вон ходит. Она, наверное, теперь за попа у них или, может, еще кто. Миша хорошо не знал этого. Молельную комнату видел. Икон много старых. Книги кожаные толстые. Но он в это дело не совался. Видел, что ходят люди, но все как-то тихо. Поговаривали даже, что не староверы они, а сектанты какие-то, но Миша не верил. Что дед, что бабка были для него почти святыми. Особенно — она. Пятерых детей по ссылкам да лагерям потеряла, и ничего. Ни разу не слышал Миша, чтобы она кого-то осудила или на что-то пожаловалась.
Баба Ксения склонившись сидела на лавочке напротив женщины и держала ее за руку, а та тоже склонилась и что-то рассказывала и время от времени вытирала глаза платком.
До обеда он уже не останавливался. Ширкал потихонечку. Подрубал топором, где не удавалось перепилить до конца. Соседи приходили. В сараях у каждого был погреб. Кто за картошкой, кто за чем. Здоровались. Мужики курили, что-то советовали, помогали крутануть бревно поудобнее. Бабы вздыхали по переломанным яблоням да вишням.
Обедать не стал. Не хотелось. Попил компоту, посидел в кухне, даже и прилечь почитать потянуло, разленился все-таки за месяц, но не стал. Боялся, что ляжет и уже сегодня не кончит. Выпил на всякий случай вонючих капель и вернулся к тополю.
К вечеру он закончил. Вчера еще живое дерево змеилось по земле кривым рядком чурбаков с ровными белыми спилами. Колоть сил уже не было. Завтра поколю, думал Тихонов. И хоть чувствовал он и слабость, и дурноту, и даже рука левая от самого плеча онемела, хорошо ему было. Так всегда бывало после законченного дела.
И он почему-то уже не боялся ничего. Устал, наверное. Не торопясь поднимался по лестнице. Доктор велел медленно ходить.
Дверь была не заперта. Ленка сидела на кухне, оперевшись на край стола, только что вошла, видно, и внимательно смотрела на него. У ног сумки стояли неразобранные. С картошкой.
Как и дотащила-то, подумал Миша. Он никогда ее не провожал и не встречал, только в молодости, а тут ему вдруг жалко стало, что не сходил к остановке.
Ночью Мише опять вызывали “скорую” и увезли в больницу. Анька Новичкова не спала. Все из окошка выглядывала — не помер ли. Хотела выйти, у Ленки спросить, но не вышла.
А тополь на другой день покололи и сложили в дровник к бабе Ксении.
Новичков с Тренкиным покололи.
Леха и Петька
На перроне было полно народу. Одни спешили к выходу, стиснув зубы и мелко семеня под огромными сумками с китайским барахлом, останавливались обессиленно, орали что-то друг другу, другие неторопливо, солидно обнимались. У этих одни барсетки болтались на запястьях, но они как будто не замечали тех, что с сумками, хотя и стояли у них на дороге.
Петька растерянно опустил рюкзак на землю и в очередной раз подумал, что надо было позвонить и сказать номер вагона. Но он чего-то постеснялся и не позвонил и теперь чувствовал, что начинает волноваться. Лешка должен был прилететь из Москвы и встретить, но черт его знает, бизнесмены — народ такой: возьмет да и не прилетит, дела, может, какие…
— Почему стоим! Проходим! Не мешаемся! — раздалось противно и резко у самого уха.
Петька вздрогнул и обернулся. Это был Лешка. Он обнял растерявшегося Петруху. Мужики потискались, похлопали друг друга по спинам. Леха как и не на рыбалку собрался: светлые брюки, куртка, стрижен почти налысо и темные очочки на лоб задраны.
— Дай-ка, дай-ка посмотрю на тебя. — Лешка отстранился, осматривая Петькино пузо. — Да-а-а! Молодец! Когда успел-то? Или давно не виделись?
У Петьки от радости и растерянности щеки покраснели. Пузо действительно было великовато для тридцатипятилетнего мужика. Он зачем-то взялся за рюкзак, но потом снова поставил его.
— Далеко ехать? — спросил Петька, когда они сели в машину, загруженную Лешкиными вещами.
Но у Лешки зазвонил мобильный, и он стал разговаривать. Из Москвы, понял Петька, с работы, наверное. Он года три уже его не видел — ну да как Андрюшка родился — и теперь рассматривал с интересом. Все такой же был Лешка. Худой и нервный.
Когда-то они учились в Саратове. В радиомонтажном техникуме. Потом, после армии, Петька женился и устроился работать в “Ремонт”, а Лешка уехал в Москву учиться. Теперь вот бизнесмен. Пару раз в год приезжает на выходные к матери. Даже и не всегда звонит-то. Но Петька не обижается — понятно же все.
Они, правда, и раньше не были совсем уж закадычными друзьями. Леха в ансамбле играл в технаре, в хоккей за какую-то команду и ездил все время на игры. У Петьки жизнь была попроще — мать частенько болела, и брат с сестрой, и все хозяйство было на нем. Но как только наступала весна, они вместе начинали пропускать уроки — готовили лодку. Чистили, красили, снасти чинили. Лодка, барахло — все у них тогда было общее. Потом лето на Волге пропадали. Рыбу ловили. Даже и зарабатывали кое-что.
И вот Леха вдруг позвонил и позвал в Астрахань — товарищ у него не смог поехать. Петька два дня ходил, думал, потом со Светкой переговорил, занял малость у ребят на работе, на всякий случай.
За окошком легковушки тянулась пыльная степь с выжженной досуха травой, местами, в низинках, пересохшие осенние камыши и никакой воды. Петька недоверчиво крутил головой — не такой он представлял себе Астрахань, где “рыба сама на берега лезет”, хотел у Лешки спросить, но тот злился на кого-то по телефону, временами такие суммы звучали, что Петька подозрительно косился — не специально ли, — но нет, Лехе явно было не до него.
И Петька снова задумался о деньгах. Ему срочно надо было бы занять. И много. Когда он собирался в Астрахань, то тоже об этом думал. Решил, будет удобный момент — спрошу. И теперь, слушая, как Леха легко распоряжается большими деньгами, подумал, что обязательно спросит. Ему вдруг легко стало на душе и даже выпить захотелось. Он дружески посматривал на Леху и понимал, что Леха не откажет. Он даже точно это знал.
Потом они перегрузились в катер и полетели узкими камышовыми протоками. К гостинице причалили уже в полной темноте. Она стояла на якорях у небольшого острова и была похожа на речную пристань — светилась огнями и окнами. Рядом на привязи болтались моторные лодки. На берегу у самой воды мерцала красноватым окошком настоящая деревенская банька. Дымом тянуло. Топят, подумал Петька. Он так замерз по дороге, что погреться было бы очень кстати.
Петька вылез из лодки. Палуба, поручни — все было мокрым и холодным от росы. В раскрытых дверях девушка улыбалась с подносиком в руках. Маленькие запотевшие рюмочки, бутербродики с черной икрой, но ждала она явно Леху, и Петька малость растерялся, ему в тепло хотелось, да и рюмку хлопнуть как раз было бы, но он прошел дальше на корму и терпеливо закурил.
— Петька, тудыт твою растудыт, — ты чего там, иди помогай! Нам еще с тобой двадцать километров пилить. — Леха явно в хорошем настроении возился в лодке, в желтом полумраке фонарей разбирая вещи.
Петька очнулся от своих мыслей, подошел.
— На вот, неси в каюту, это пока не нужно. У тебя в рюкзаке ничего лишнего нет? Саня, — крикнул он егерю, — давайте-ка мой кулас сюда. Здесь погрузим.
— Так мы что… еще поедем? — спросил Петька осторожно. Вокруг была ночь — глаз коли. Черная вода холодно колыхалась между лодками.
— Давай, давай, Петюня. Что нам на базе-то сидеть? Час делов — и мы у моря, переночуем в катере, а утром на охоту. А тут охотников наверняка полно…
Они разобрали вещи, погрузили запасной бензин, затащили в лодку кулас — похожую на байдарку пластиковую плоскодонку, и только когда все было готово, Леха поднялся на палубу гостиницы.
— Все, ужинаем и прем. В дорогу одевайся теплее…
Не нравилось все это Петьке. Он молчал, но внутри уже пожалел, что поехал. Он вообще не любил суеты и с большим бы удовольствием в баньку сходил, посидели бы потом за рюмкой. Поговорили бы. Не виделись, в конце концов, давно… Но Леха действовал как заведенный механизм и не обращал на него никакого внимания. Петька никогда не завидовал на чужие деньги. Просто сейчас ему чего-то жалко было.
Минут через сорок они уже сидели в лодке. Ужин был шикарный — густой борщ, жареная осетрина с каким-то грибным соусом, жареная картошка, салаты всякие. Петька наелся до упора, принял с десяток рюмах, чуть-чуть закосел и уже начал было рассказывать незнакомым московским охотникам, сидевшим с ними за общим столом, про рыбалку в Саратове. Но его слушали плохо, а слушали Леху. Мужики охотились здесь третий день и не очень удачно. Леха что-то советовал, Петька почти ничего не понимал, но по лицам охотников и по тому, как они внимательно выспрашивали, видел, что Леха в этом деле большой спец, и Петька, забыв свои сожаления, вдруг загордился, что Леха-то его друг, и ему самому даже захотелось на те ночные морские раскаты, куда он только что совсем не хотел.
Леха прогревал мотор, ощупывал вещи, проверяя, не забыл ли чего. Петька сидел рядом за ветровым стеклом.
— Ну давай! Отчаливай, Петюха.
Петька отвязал лодку, и ее медленно понесло в темноту. Воздух был теплый, пах водой, камышовой гнилью и еще чем-то сладким — тростниковыми метелками, что ли? Петьке казалось, что это все так же, как и когда-то давно, двадцать лет назад, когда они с Лехой были настоящими друзьями и во всем были равны. Леха, правда, и раньше малость командовал, но Петька был сильнее и в технике куда лучше разбирался. Им тогда что день, что ночь — разницы не было.
— Как же ты тут пойдешь-то? — Петька радостно поеживался от предстоящей неизвестности.
— Что?
— Темно же совсем, не видно… — Он едва различал Лешкино лицо.
Пока они разговаривали, глаза привыкли, проступили очертания высокого тростника по краям протоки. Лешка включил скорость. Перегруженный катер взревел, задрал нос и стал медленно выходить на глиссеровку. Наконец он выправился, пошел легче и вот уже, набирая скорость, заскользил по поверхности. Стало тише, мимо зашипели брызги. Петька вглядывался вперед, и ему было малость не по себе — ни черта не было видно.
— Лех, а если кто навстречу…
Леха достал из кармана маленький налобный фонарик и прикрепил к ветровому стеклу. Ему нравилось, что Петька всему удивляется, и вообще хорошо было, что он сидел рядом. Ему тоже казалось, что с тех сладких далеких времен ничего не изменилось, и они, на их тихоходной “гулянке”, плывут ночью ставить сети, потом заедут на деревенскую пристань за вином, а на острове у костра их ждут ребята и девчонки из их группы. Им с Петькой, кстати, тогда одна девчонка нравилась. Светка. Какая же она красавица была.
— Налей, что ли, ети ее мать, а, Петруха, пес драный!
— Давай. — Петька взял в руки бутылку, а сам напряженно вглядывался вперед. — Как ты тут видишь-то?
— Не боись. Наливай. Рюмки в бардачке должны быть… — Леха уверенно вел лодку совсем узким камышовым коридором.
Примерно через час они свернули с прямой протоки, ведущей к морю, на шестах протолкались через мелководный, блестящий в лунном свете залив и в конце концов оказались в таких камышовых дебрях, что Петька никогда не нашел бы дороги обратно. Леха въехал носом в тростник и заглушил мотор.
В наступившей тишине прорезались ночные звуки. Прозрачный от луны воздух был полон всплесками, пересвистами, кряканьем, а иногда и громкими, неприятными в темноте криками. Ночь гуляла. Где-то совсем недалеко раздался гортанный гусиный гогот. В протоке все время играла рыба. То там, то здесь. Плескалась и плескалась. Временами — Петька понимал это по тяжелым глухим ударам — выворачивалось что-то крупное.
Леха перелез на нос лодки и посветил фонариком. Потом вернулся и встал за руль.
— Все правильно. Держись давай. Палатку будем ставить.
Мотор взревел, катер, раздвигая носом тростник, стал медленно втискиваться вглубь. Петька помогал, упираясь шестом с кормы. Винт выворачивал черные буруны ила, заплевывая шест, руки и куртку. Резко, вонюче запахло болотным газом. Наконец лодка оказалась окруженной плотной стеной, только сзади оставался небольшой вход. Тростник поднимался над ними выше человеческого роста.
Леха разложил сиденья — получился ровный, мягкий пол — и наладил на шесте над лодкой газовую лампочку. Петька даже крякнул от удовольствия, когда она ярко засветилась. Вокруг стояла черная, холодная ночь, на небе было полно звезд, а здесь, в их тростниковом закутке, было светло и даже, казалось, тепло.
— Ну все, разувайся, будем чай пить. — Леха достал примус.
Мужики сняли с себя куртки, остались в одних свитерах и стали “накрывать на стол”.
Они хорошо посидели. Вспоминали былые подвиги и глупости, пили за друзей, преподавателей, Леха про охоту интересно рассказывал. Где он только не был — и в Африке, и в Сибири, и даже в Канаде, на белого медведя. Одна лицензия на него стоила десять тысяч долларов, и Петька на мгновение вспомнил про свою проблему, но не стал ничего говорить. Не хотелось портить праздник.
Леха проснулся от гогота близко пролетевших гусей. Высунул голову из-под тента. Светать еще не начало. “На большой ильмень уходят”, — объяснил сам себе и расстегнул спальник.
— Петюня! — позвал негромко.
— Чего? — заворочался Петька. Петька был совой. Он мог до рассвета просидеть с каким-нибудь сложным ремонтом, а вот утром вставал плохо. На работе к этому делу привыкли и не трогали.
— Нажрались, говорю, гуси и на большую воду валят. Ничего, вечером вернутся. — Леха надел куртку и стал разжигать примус.
Петька снова захрапел.
— Петька, ты что, пес, спать сюда приехал?! — рассмеялся Леха. — Ты же рыбу хотел ловить!
— Ну не в такую же рань. — Петька стал натягивать спальник на голову.
Леха свернул тент и зажег лампочку. Сразу стало зябко, листья тростника были в густом инее. Он скрутил свой спальник, засунул в носовой рундук, настрогал сала, колбасы, хлеба, достал пачку пряников. На примусе запрыгал, заплевался кипятком чайник.
— Ты что будешь — чай или кофе? — толкнул он Петьку в большую круглую задницу, выпирающую из спальника.
— О-ох, — раздалось тяжелое, обреченное кряхтение, и всклоченная Петькина голова показалась наружу.
— Давай умывайся и садись. — Леха отхлебнул из кружки. — Морда у тебя вроде вполне приличная, как будто вчера молоко пил.
Петька вылез из спальника, глянул в свою кружку, куда Леха уже бросил пакетик чая. Подумал о чем-то.
— А ты что, не похмеляешься?
— Нет. — Леха провожал взглядом пролетающую над ними стаю бакланов. Небо уже начало сереть. — Похмелишься, окривеешь — какая, к черту, охота?!
Петька посмотрел на Леху, как будто пытаясь понять, что тот сказал, но так и не поняв, потянулся за бутылкой.
Сначала они уехали к самому морю. На раскаты. Впереди синело бескрайнее пустое пространство, а здесь, где они остановились, было еще немного небольших колков — камышовых островков. Петька вертел головой, пытаясь понять, где же кончается Волга и начинается море. Под ними было неглубоко и прозрачно, травы поднимались со дна.
— Наверное, все-таки Волга, вода-то еще пресная. — Леха уже собрал свое ружье и теперь собирал для Петьки.
Петька зачерпнул ладонью, так и было — пресная, но впереди ничего не было, только вода, сначала серая, а потом — дальше — синяя. Черт, сколько же воды… значит… там, где синее, наверное, уже море.
Они замаскировались в совсем маленьком, чуть больше лодки, колочке, разбросали вокруг утиные чучела, постояли немного, наблюдая за небом, что-то Лешке не понравилось, они все собрали и переехали в другой колок. Здесь на них начали было налетать утки, но Леха снова стал собираться, и они переехали на новое место. Петька не был охотником и совершенно не понимал, зачем вся эта колгота, он лучше бы просто посидел с бутылочкой, на море посмотрел — он его первый раз в жизни видел. Но на новом месте утки начали налетать так часто, что стволы не успевали остывать. Петька поначалу промазал несколько раз, но потом приноровился и стал хорошо попадать. Леха его хвалил, хотя видно было, что сам он к этой охоте относится спокойно. Он все время осматривал горизонт и, увидев где-то далеко гусей, брал в руки бинокль. Бормотал что-то, будто разговаривал с ними. А Петька разохотился. Уезжать не хотел.
День был хороший. На небе не было ни облачка, и солнце хорошо припекало. Вода вокруг была гладкая и, казалось, теплая. Ветерок чуть пошевеливал тростник. Глядя на всю эту благодать, никто бы и не сказал, что уже середина октября. Они собрали битую дичь. Уток оказалось много, и они были разные, Петька никогда таких не видел. Они приняли по сто грамм, перекусили и поехали на рыбалку.
Петька развалился на мягком сиденье, курил и, сыто порыгивая, смотрел на мелькающую мимо воду, на водяных курочек, бегом удирающих по поверхности в камышовые заросли, на огромное, чуть уже белесое осеннее небо. Настроение у него было отличное. Он с удовольствием озирался на уток, лежащих в корме. Уже не пустой домой приеду. Пацанам покажу, Светка тоже рада будет. И он опять вспомнил про деньги.
Не любил он на рыбалке думать про такое, но куда деваться, тесно жили — вшестером в двухкомнатной. Светкина мать спала на кухне. Так-то вроде и ничего, не ругались, но тесно. А месяца два назад сосед собрался продать свою однокомнатную квартиру. Можно было купить, прорубить дверь, и тогда бы у них стала трехкомнатная. Даже четырех — из соседской кухни получалась отдельная комната для тещи. Они со Светкой не раз рисовали план их новой квартиры, но сосед хотел десять тысяч долларов, и Петька не знал, где их взять. Светка предлагала взять в банке, но смущали большие проценты. Он думал тогда про Леху. Подсчитал даже, что смог бы отдать лет за пять или за четыре. Но не знал, как спросить. Сидел возле телефона с раскрытой книжкой, курил одну за другой, но так и не позвонил.
Он решительно нахмурился и подумал, что сейчас, наверное, можно. И опять заволновался. Не знал, с чего начать. Покосился на Леху. Тот прищурившись осматривал горизонт. Руки спокойно лежали на руле. Катер летел, чуть подрагивая на мелкой волне.
— Я, это… слышь, Лех… — Петька замялся и трусливо свернул в сторону. — Когда же ты работаешь, если ты прямо как егерь. Все тут знаешь… все время на охоте, что ли? — И ему самому не понравилось, как он начал. Как будто подлизывался…
Леха повернулся к Петьке:
— Лениться не надо, Петюня. По утрам спать поменьше… — Леха назидательно, но весело смотрел на Петьку. — И похмеляться не надо. Тогда все успеешь.
Петька подумал, что бы такое можно было сказать, но не придумал и понял, что разговора не получится. Он просто кивнул головой, что, мол, да, согласен, так оно и есть, а внутри обрадовался, что не успел ничего сказать — все-таки у Лехи большие дела, чувствуется это, чего его зря дергать. Подумал только, что раньше они как-то легко занимали друг у друга. Леха, кстати, в основном и занимал…
Вскоре Леха привез его на яму, сказал, как лучше ловить, а сам достал спутниковый телефон. И снова, будто бы назло Петькиной нужде, разговаривал про какую-то большую сделку. Предлагал кому-то пол-лимона баксов. Злился. Потом выключил телефон.
— Вот сука!
— Ты чего? — Петька уже наладил спиннинг и теперь насаживал червей на крючки.
— Да-а, — Леха устраивался спать, уминал спальник под голову, — знает, что мне надо, и выставил две цены. А так-то… вроде кореш. Ну-ну, сучок поганый, посмотрим еще…
— Что же он за кореш, если… — Петька размахнулся и забросил. Грузило с крючками с хлюпаньем легло на воду.
Леха подумал о чем-то. Достал сигареты.
— Это мы с тобой кореша. — Прикурил. — А с ним просто дела общие. — Он прищурившись глядел в небо. — Но вот ведь фигня, с тобой мы раз в сто лет видимся, а с ним… что за ерунда? — Он еще о чем-то подумал, выбросил бычок. — Ну ладно, он, в общем-то, тоже мужик ничего… — и завалился спать.
Петька подумал было про всех этих бизнесменов — куда им столько денег? Ну, заработали — и живите, зачем еще-то? Но тут же и забыл об этом, потому что клевало везде, куда ни забрось. Крупные густера, окуни, лещи, небольшие сомята. Сначала Петька складывал в садок всю рыбу, потом вывалил ее в воду, оставив ту, что покрупнее. Потом совсем перестал ловить на червя и поставил блесну. На блесну ловился судак. Почти каждый второй-третий заброс он вытаскивал мерного килограммового клыкастика с глупыми прозрачными глазами. В садке уже не было места, а он все ловил и ловил. Сажал их на веревочный кукан. Солнце приятно пекло, он разделся до пояса и ловил. Временами мимо проплывали местные рыбаки на длинных бударах. Те, что шли снизу, были перегружены рыбой. Еле ползли. И он с завистью на них смотрел.
Так он рыбачил часа два, уже и устал, когда услышал запах сигаретного дыма. Он повернулся и увидел, что Леха проснулся, сидит и смотрит на него.
— И куда ты ее? — спросил, позевывая.
— Слушай, я вот тоже думаю, а засолить негде? Смотри сколько! — Петька с трудом поднял кукан с золотисто-зелеными, мокро блестящими на солнце судаками. — Это вообще!
— Ты знаешь что… — Леха посмотрел на часы, — ты их сейчас выпусти, пока они живые, а завтра вернемся на базу, там то же самое ловится, а еще проще — у рыбаков за бутылку возьмем.
— Да не-е, — поморщился Петька, — так я не люблю, я люблю сам поймать…
— Ну и поймаешь еще, а сейчас уже ехать надо.
Петька с сожалением выпустил рыбу, большая ее часть поплыла по поверхности кверху брюхом. Леха на носу отвязывался от тростника.
Они загнали лодку на место своей ночевки, быстро перегрузили в кулас оружие, патроны, еще какую-то мелочь.
— Давай переходи, — торопил Леха, — на лавочку садись ближе к носу.
Петька с сомнением смотрел на убогую плоскодоночку, в которой, кроме сетки с чучелами, максимум мог поместиться еще один человек. Он толкнул лодчонку шестом, та закачалась на поверхности, будто пушинка. Никак она не должна была выдержать Петьку с его ста десятью килограммами.
— Слышь-ка, Лех, может, я здесь, в катере, останусь, не выдержит она нас…
— Давай не бзди, выдержит. Опирайся на шест. Да быстрее давай, гуси ждать не будут, — заорал он в полный голос и, довольный, рассмеялся: — здесь неглубоко, если что.
И Петька шагнул. Кулас чуть было не ушел вбок из-под его ноги. Он с трудом устоял, держась за шест, аккуратно сел и прихватился руками за борта. Под Лехиным весом лодочка еще притонула, покачалась, но выдержала. Леха уперся шестом, и кулас двинулся неожиданно легко, даже вода тихо зажурчала по бокам.
Они проплыли небольшой мелководный плес с чистой водой и въехали в заросли огромных лопухов, покрывавших большое водяное поле. Это был лотос. Желто-коричневые, засохшие до звона полуметровые лопушины торчали над водой на метр и полностью скрывали кулас. Один Леха да Петькина голова высовывались поверху. Стебли были прочные, толщиной в палец, покрытые мелкими-мелкими колючками. Они громко скребли по бортам, гремели кубышками с семенами, похожими на желуди, цеплялись за сетку с чучелами, но Леха все толкался и толкался, направляясь на гусиный гогот.
За лотосом снова было небольшое зеркало чистой воды, а дальше — стена сплошного камыша. Гусиный базар был где-то за ней, совсем уже недалеко. Петька подумал, что можно попробовать пробиться сквозь эту стенку, но Леха неожиданно направил кулас в сторону.
— Там в углу почище вроде. Может, пролезем?
И правда, здесь было не так густо. Кулас, раздвигая камыш острым носом, медленно продвигался вперед. Петька сидел низко, и ему непонятно было, чтбо впереди. Он осторожно обернулся — за куласом оставалась узкая полоса темной воды с поломанными зелеными стеблями. Впереди вдруг активно, громко загомонили гуси, Петьке показалось, что они уже где-то совсем близко, вроде даже слышно было, как они плещутся. Он повернулся к Лехе.
— Где-то рядом! — зашептал.
— Да, блин, рядом-то рядом, метров сто, может, но как туда попасть?! — Леха вытер пот со лба и снова навалился на шест.
Вскоре камыш стал пореже, кулас пошел легче, и они выползли в узенький лотосок. Впереди показалась чистая вода. В центре небольшого ильменя плавало с десяток гусей, других не было видно, но хорошо было слышно, как они кормятся в лотосе по краям этого камышового озерца.
Леха опустился на одно колено — их совсем не стало видно — и осторожно двинулся под лопухами прямо на ильмень. Первой недалеко от куласа вылетела и с громкими воплями потянула над камышами кряковая утка. Леха перестал толкаться, а Петьке показалось, что на озерце все замерло. Гуси, те, что были в середине, застыли, вытянув шеи. Петька глазами показал Лехе на ружья, лежащие на дне куласа. Но Леха покачал головой и строго сдвинул брови.
И тут в пятнадцати-двадцати метрах от них взлетели гуси. С таким гоготом и шумом, что мужики невольно вздрогнули. Следом стали подниматься другие. Когда все стихло, Леха вытолкнулся на середину озерца и загнал кулас в небольшой камышовый колочек.
— Шикарное место! Они нас не видели и обязательно вернутся. Заламывай камыш… вот так, по плечи, чтобы не мешал стрелять, а я пока “музыку” соберу. — Леха открыл небольшой ящичек с электронным манком. — Вот, в мастерской ребята сварганили. Лучше любого западного.
— Слушай, а… что-то я подумал, — Петька ломал камыш, — а у тебя та мастерская цела еще?
— Какая?
— Ну, та, с которой ты начинал…
— А-а, эта, — Леха разматывал провод с динамика, — куда я тебя директором звал?
— Ну.
— А куда она денется. Это ты репу чесал, придумывал всякие причины, чтобы дело не открывать, — то бандиты, то налоговая… Зря ты, кстати, тогда не пошел. У меня сейчас восемь мастерских, а хороших начальников мало.
— Да какой из меня начальник… Вот так достаточно? Или там тоже надо поломать?
— Ага, все нормально… А что касается начальника, то я тоже не думал, а как-то получилось. У меня сейчас почти триста человек работают. Три магазина же еще… склад, ну и там… Вот так. — Леха включил манок. Из динамика послышался призывный гусиный крик. — Порядок! Теперь давай заряжаемся… Нет, сначала по пятьдесят грамм, за фарт. Доставай-ка, у тебя сбоку вон бутылка.
— А мы с мужиками за фарт никогда не пьем — плохая примета, — сказал Петька, передавая коньяк в красивой коробке.
— Вот у вас фарту и нету, — Леха вынул пузатую бутылку, — а мы пилюем на эти приметы, и у нас есть. Фигня все это. Прет тому, кто прет.
Они выпили из горлышка. Петька поморщился, чем бы закусить, а Леха только крякнул от удовольствия. Он внимательно осматривал горизонт.
— Обязательно будут. Место козырное. Тут вообще-то нельзя — заказник, но я всегда здесь охочусь.
Петька внимательно посмотрел на Леху.
— Не боись, будут проблемы, будем решать, вон гуси идут. Во-о-он, смотри, далеко еще. Сюда идут. Давай готовься. Стрелять по моей команде.
Петька присмотрелся, но гусей не увидел. “Ну, по твоей так по твоей”. Ему помнилось, как он ловко сшибал сегодня уток. Он переломил ружье, проверил патроны и снова стал искать гусей по небу. И вдруг увидел. Они летели одной шеренгой и совсем невысоко. Быстро приближались. Как будто спешили куда-то. Петька, что с ним нечасто бывало, заволновался, пригнулся, чтобы голова не торчала. Потом снова осторожно высунулся.
Гуси летели почти касаясь верхушек тростника. Они уже были в ста метрах, все увеличиваясь и увеличиваясь в размерах, и Петьку пробрала такая дрожь, что ружье затряслось в руках.
— Совсем рядом уже, — зашептал неожиданно для самого себя.
— Тихо, тихо, я скажу. — Леха не отрываясь следил за гусями и, казалось, был спокоен, только указательный палец нервно поглаживал спусковой крючок.
— Да, блин… — Петька готов был вскочить…
— Тихо, ёп… — зашипел Леха.
Но какая-то дурная сила уже вынесла Петьку во весь рост. Гуси шарахнулись в сторону. Он приложился, поймал на мушку переднего и нажал спуск. Гусь не дернулся. Петька судорожно выстрелил еще раз. Большие, огромные птицы невредимые уходили в сторону и набирали высоту. Петька обернулся на Леху. Тот стоял, опустив ружье, и глядел на Петьку.
— Ты что? Не стрелял?! — спросил Петька, видя уже по Лехиному лицу, что что-то не так, но ему было не до Лехи — так его трясло. — Блин, как же я промазал, они же вот были.
— Слышь, Петь, я же просил — стрелять по моей команде? — Взгляд у Лехи был чужой и неприятный.
— Да-а, — растерялся Петька, — вот же они были — десять метров, что же тут… — Ему казалось, что он прав.
— Да какие десять, я же тебе объяснял, ты чем слушал?! Ты что за осел-то вообще?! — Леха сел на корточки и взялся за бутылку.
— Ну ла-а-дно. — Петьке уже и хотелось повиниться, но Леха прямо его отчитывал, как какого-то своего работника, и он нахмурился и добавил в тон Лехе, а скорее — поперек ему: — Что, корову проиграли?
Леха отпил из бутылки. Заткнул пробку.
— Это хорошо, что ты такой умный. — Он посмотрел на Петьку, но тот стоял отвернувшись. — Только лучше бы тебе детей к школе одеть было во что. — Леха говорил отчетливо, с паузами, превосходство сквозило в каждом слове. — А так-то мы самые умные, конечно…
Петька не очень понял, как все это связано, но обидно стало.
— Ничего, перебьются, — буркнул нарочно небрежно, но почему-то стало еще обиднее — он уже злился, что растрепался вчера по пьяни про свои дела — даже захотелось взять да и уйти сейчас отсюда. Он посмотрел на воду, как будто примеряясь…
Они стояли рядом, по-другому там и не встать было, но смотрели в разные стороны. Леха прикуривал. Он, конечно, чувствовал, что перегнул палку. Но быстро остановиться не мог, отвык уже, чтобы ему перечили. Как был Петя туговатый, так и остался — хоть кол на башке теши. Рыбы нахарил, как куркуль…
А Петька рассеянно думал про своих пацанов, которых “к школе одеть не во что”… Это я у него денег собирался спросить, вот и… Он готов был удавить самого себя. Как будто предал своих мальчишек. И ладно бы правда, а то — одеты нормально. Друг за другом, конечно, донашивают, но… что ж тут. Да и любят они братнины вещи. И друг друга любят. Он вспомнил их живые рожицы, и на душе помягчело. Подумал, что все равно скоро к ним вернется — и все будет нормально. Надо было полки книжные доделать, теперь спотыкаются через них, а может, Сашка с Петькой доделают. Он представил, как они возятся, и ему ни с того ни с сего совсем радостно стало. Он даже нечаянно улыбнулся.
— Ты знаешь, Лех, ты… это… Если хочешь, я вообще не буду стрелять… — Петька сел на лавочку, щеки у него все же горели, он посмотрел на Лехин коньяк, подумал о чем-то, но потом взял бутылку и отпил как следует. “Все-таки Леха изменился”, — подумал с горечью. Все меняется. Он, конечно, и раньше был такой… организованный, но что дергаться-то? Ладно, у кого нет ничего, но у него же все есть, что он такой нервный…
А солнце садилось. Оно было оранжево-красное, сочное и ушло уже наполовину в камышовые поля, но все небо в той стороне еще было нежное. Тихо-тихо было. Лишь временами всплескивалась, нарушая гладь воды, мелкая рыбешка. Низко, мелькая среди метелок тростника, пролетела стайка чирков в поисках ночлега, крякухи призывно заблажили из камышовых дебрей. Начиналась вечерняя зорька.
И тут прямо у них над головой раздался резкий, сиплый гусиный крик. Леха мгновенно развернулся, подхватывая ружье, вскинулся и, почти не целясь, выстрелил. Что-то тяжелое шлепнулось об воду сразу за их колком. Петька вскочил. На поверхности, распластав крылья, качался здоровенный гусяра.
— Ну ты даешь! — совсем по-детски восхитился Петька. — Я бы точно не успел. Да я и не понял, что это гусь.
— Тихо, тихо, — Леха, пригнувшись, наблюдал что-то сквозь камыш, — приготовься, партия заходит. — Он включил манок и перезарядил ружье.
— Где… где они? — Петька не видел гусей.
— Вон, над камышами. Прямо на нас идут.
И Петька увидел. Шесть гусей, увеличиваясь на глазах, наплывали на их укрытие, едва шевеля крыльями. У Петьки опять, как и в первый раз, затряслись руки, он весь сжался и ждал Лехиной команды. И вот когда гуси уже были почти над их скрадком и Петька не слышал ничего, кроме стука собственного сердца, Леха тихо сказал: “Давай!” Петька вздрогнул, встал, трясущимися руками выловил на мушку ближайшую птицу и дважды выстрелил. Гусь камнем упал в воду, подняв тучу брызг. Петька не слышал, стрелял ли Леха, глянул на него дурными, счастливыми глазами.
— Ты убил?
— Двух.
— Вот, блин, Леха, ну здорово! — Петька неуклюже облапил Лешку.
— Ну вот. Видел?! Все как надо. Доставай коньяк. — Леха улыбнулся.
— Бляха-а! — Петька потянулся за бутылкой и чуть не свалился в камыш, у него все тряслось. — Как они налетали! Я прям одурел от страха. Трех гусей долбанули!
Петька радостно шарил рукой бутылку, а сам уже видел, как привезет домой пару, а может, и больше гусей, уток и хорошей рыбы. Войдет в их маленькую прихожку с большим рюкзаком… И вечером с пацанами будет рыбу солить, а Светка гуся жарить…
Через час у них уже было девять гусей, и Леха, тревожно поглядывая на быстро темнеющее небо, предложил сматываться. Петька даже растерялся — гуси еще летали, и их можно было стрелять, но Леха начал собираться.
— Надо до темноты найти дорогу в камышах. Да и хватит уже, куда нам их. Приедем, шулюм сварим, посидим как люди…
Он вытолкнулся на чистую воду. На камышовой кочке кулас стоял крепко, а тут опять закачался, заелозил плоским дном, но Леха не обращал на это внимания, торопился, гонял лодку между битыми гусями и пару раз черпанул воды. Когда они кое-как все упихали, стало совсем темно. Петька посветил фонариком — кулас здорово притонул, до бортов осталось меньше спичечного коробка.
Тихо было. Только рыба плескалась да время от времени какая-то птица протяжно кричала. Леха аккуратно толканулся вперед. Черно было кругом — ничего не видно. Кулас тяжело вздрагивал, когда Леха заносил шест, а потом сзади вытягивал его из ила. Петька сидел смирно, как школьник, старался держать равновесие, ему казалось, что он просто на фанерке сидит, которая лежит на поверхности и почему-то не тонет, и достаточно одного неловкого движения, чтобы она наискосок пошла на дно. Он осторожно опустил руку за борт — вода была не очень холодная.
— Слышь, Лех, а сам кулас тонет?
— Сиди, не каркай, я, черт его знает, не должен… — Он перестал толкаться. — Не видно вот ни хрена. Правильно вроде держал, а в лотос какой-то въехали… Светани-ка фонарем…
Петька посветил. Прямо перед ними была серая стена тростника, а возле куласа из черной, прозрачной в пучке света воды поднимались желтые стебли лотоса. Лопухи вокруг покачивались. Дна не было видно. Небольшая рыбка замерла в луче света у самой поверхности, а потом медленно поплыла в сторону, в темноту.
— Дай-ка мне. — Леха посветил направо и назад. — Так, проехали, кажется, малость. Наверное, вон там надо было повернуть или… Черт, ночью-то все по-другому.
Он занес шест, уперся, чтобы развернуться, и услышал, как сбоку широкой струей пошла в кулас вода. Он дернулся на другую сторону, но, видно, надавил еще сильнее, и кулас вместе с охотниками стал уходить под воду. Леха оперся на шест и выпрыгнул из лодки, глубины было по пупок.
— Ты чего сидишь, вылазь! — схватил он Петьку за шиворот.
— Ё-ти, мати. — Петька не мог вытащить ноги из куласа и продолжал тонуть, прижимая к груди ящик с электронным манком и бутылку коньяка. Наконец вылез и почувствовал, как ноги погружаются в ил. Кулас, наполненный водой, всплыл рядом. По спине текло.
— Так, вываливаем все. Берем только оружие. — Леха, расплескивая воду, шарил руками внутри лодочки. — Ружья здесь. Ты чего стоишь как чучело! Выбрасывай гусей! Все выбрасывай! Я завтра съезжу…
— А манок?
— Да ничего ему не будет, ящик герметичный, а и будет… — Леха пыхтел, вытаскивая из куласа тяжелые деревянные стлани. — Не стой, говорю! — заорал он опять. — Ты что, не врубаешься, я даже не знаю, куда нам плыть! Все. Кажется, пусто. Там, в носу…. ничего нет?
Руки у Петьки были заняты. Он положил бутылку на воду и полез в нос, наполненный водой. Попал на что-то мягкое, отдернул было руку, но поняв, что это гусь, вытащил его, пошарил еще — больше ничего не было.
— Все вроде…
— Так, давай держи кулас вот здесь в середке. Держи, — заорал Леха, — я на тебя его навалю!
Леха обошел вокруг куласа и стал поднимать. Вода с шумом вытекала на руки и на живот Петьке.
— Во-о! Луна скоро выйдет! Да и так уже видно… Ну что там, все? — Леха старался говорить повеселее, но получалось не очень. Он все пытался вспомнить дорогу и понимал, что ни черта не помнит ее. Где-то здесь они вышли на ильмень… или там… — Он с тревогой смотрел в темноту.
— Да все не выльем, наверное, тут же бортик…
— Ну ладно, хорош. Опускаем.
Кулас шумно хлюпнулся на воду.
— Где у тебя бутылка-то? — рассмеялся вдруг Леха, но смех этот не понравился Петьке.
— Может, сначала залезем? — Петька поймал бутылку, плавающую рядом, сделал большой глоток. Ногам было холодно, а на душе — тревожно, он не понимал, как они заберутся в эту гребаную скорлупку. — Слышь, а может, где пересидим? На кочке какой-нибудь…
— Замерзнем! Ночью-то — минус, даже не думай. Лучше уж… да должны найти дорогу. Давай бери шест, — скомандовал Леха, — опирайся и лезь, я кулас подержу.
Было слишком глубоко, чтобы задрать ногу, Петька полез одной рукой вперед, другой держался за шест, но то ли живот мешал, то ли он что-то не так сделал, кулас снова черпанул почти по борта. Леха чертыхнулся, но ругаться не стал. Они снова вылили воду.
— Давай я первый залезу, кулас тяжелее станет… Держи здесь, я упрусь…
И Леха, барахтаясь и матерясь, забрался, но когда полез Петька, кулас снова хлебнул воды. Петька обескураженно соскочил.
— Так, слушай сюда. — Леха говорил спокойным, уверенным голосом. — Ты просто не веришь, что он нас выдержит. Но он выдержит. Мы же на нем плавали. И еще вещей было полно. Ну! Ложись на него, почувствуй, что он держит, и лезь. Я не дам ему перевернуться. Давай! Да сапоги сними. В них не залезешь!
И Петька потихоньку заполз. Встал на колени на дно. С него текло ручьями.
— Давай садись, возьми вон! — Леха шестом подогнал к борту коньяк и толкнулся вперед. Он уже начал подмерзать. — А дуракам-то все-таки везет, а, Петьк? Луна вышла, все видно. Вон лотос, куда нам надо, видишь. — Он уверенно толкался. Вода журчала. — Нет, дуракам точно везет. Я в прошлом году был здесь в это же время. Снег шел. Такая холодрыга была, не дай бог. А сейчас — курорт. Ты не замерз?
— Да… — неопределенно ответил Петька, тревожно вглядываясь в темноту.
— Ну так глотни коньячку. И мне дай. — Леха пыхтел, работая шестом. Голос у него был решительный и дружелюбный.
— Ты давай греби, до лодки доберемся, там выпьем. — Лехино настроение потихоньку передалось и Петьке, и он слегка распрямился. Сел на пятки, по-татарски. Ноги мерзли в мокрых носках.
Кулас был тяжелый. Шел туго. Леха быстро устал. Они проплыли узкое лотосное поле и уткнулись в небольшую заманиху почти круглой формы. Посветил фонариком. Это было странно. Ничего такого по пути сюда вроде не было. Он остановился, сосредоточенно озираясь. Полез за сигаретами, но они оказались промокшими, и он, выругавшись, бросил их в воду. Леха понимал, что зашел куда-то совсем в другой угол. Надо было возвращаться назад и оттуда искать свою тропу. Только их вечерняя кривая дорожка, спрятанная теперь ночными камышами, приводила к лодке. Все остальные пути вели неизвестно куда.
— Ты чего примолк-то? Коньяку давай?! — сказал он, чтобы отвлечь Петьку, а сам занес шест вперед и начал задом выходить из заманихи, потихоньку разворачивая кулас.
— Ты куда?
— Да вот. — Леха неудобно согнулся через Петьку, пытаясь вытащить завязший шест, и почувствовал, как сзади в лодку хлынула вода. Он бросил шест и спрыгнул за борт.
Петька, стоявший на коленях, ничего не мог сделать, так и пошел лицом вперед и с коньяком в руке. Кулас вывернулся из-под него сзади, и он ухнул с головой. Вынырнул, матерясь и отфыркиваясь. Леха выдергивал шест, кряхтя от боли.
— Ты чего? — спросил испуганно Петька.
— Бляха, коленкой об кулас саданулся…
— Да чего ты назад-то поплыл?
— Похоже, мы не туда зашли.
— Да ты что? Я замерз уже… а где дорога?
Леха не ответил. Молча направился куда-то в темноту, высоко поднимая руки. Плечи у него еще были сухие, Петька же был мокрый насквозь.
— Ты куда, Леха?
— Пешком посмотрю, может, мы все-таки где-то тут выходили.
Ила было почти по колено, Леха, с трудом вытаскивая ноги и уже откровенно дрожа от холода, шел вдоль камыша и смотрел, но луна светила сбоку, и ничего не было видно. Он щупал стенку руками и понимал, что камыш нетронутый — они здесь не пробивались. Он остановился. Обреченно посмотрел назад. Надо было возвращаться. То ли от выпитого коньяку, то ли от усталости, но Лехе вдруг так все стало противно. И этот ил, засасывающий колени, и мокрая, холодная от воды и пота спина. Он глянул на Петьку, ждавшего его возле перевернутого куласа, еще раз посмотрел на стену камыша и вдруг увидел сломанные стебли, а потом и сам проход. Он недоверчиво ощупал его руками.
— Петька, — заорал радостно, — здесь проход!
— Чего?
— Здесь мы ломились. — Леха шел к куласу. — Если бы не утонули, ни за что не нашли бы.
— Может, я пешком пойду, все равно мокрый…
— Да ты что, охренел? Далеко еще! Да и идти тут... С меня один носок уже сполз.
Они вылили воду, залезли в кулас. Проход был хорошо виден, и они довольно быстро пробились. Леха ждал, что они выйдут в большое лотосное поле, по которому надо будет забирать направо, но перед ними был маленький, холодно сияющий в лунном свете ильмешок, которого Леха опять не помнил. Они проплыли вдоль его камышовых стенок. Прохода не было. Коньяк уже не согревал. Шест начал покрываться ледком.
— Мы сейчас по нашему следу шли? — заговорил вслух Леха. — По нашему! Хотя, конечно, может, это и чей-нибудь… но это не важно, все равно в большую протоку приведет, а там я найду. Единственно, там глубоко очень. Давай держись, я слезу и руками поищу.
— Д-давай лучше я, — предложил Петька, — я все равно з-з-амерз, как бобик.
— Не-не, держись, коньяк пей, сейчас я найду. — Леха аккуратно сполз с куласа и пошел вдоль камыша. Он прошел довольно много, щупал руками, но прохода не было — везде были нетронутые, тугие, шершавые стебли.
— Петьк! А мы откуда сюда пришли? — крикнул в темноту.
— Что?
— С какой стороны пришли…
— Вон… Слушай, Лех, я, кы-кажется, вижу п-п-роход. Вон он, что-ли?..
— Где?
— Да вот, п-прямо нап-п-ротив. У, ё-мое, я з-з-замерз!!!
Они вышли в знакомые места и, когда до лодки оставалось метров сто пятьдесят — двести, Леха поскользнулся и перевернул кулас. Они уже здорово замерзли и с трудом вылили воду. Леха залез.
— Слышь, — стуча зубами, сказал Петька, — не полезу я больше. Так дойду. Бутылку только дай. Куда идти?
— Вот так, к-кажется. — Леха тер руки. — Все время п-прямо иди. За теми камышами уже катер должно быть видно. Если что — ори! — Он оперся на шест. Пустой кулас заскользил легко.
Когда Петька подошел к лодке, под тентом уже горел свет, слышно было, как шумит примус. Леха голый стоял на носу, отжимал и раскладывал одежду.
— Давай, П-п-етруха, п-прибавь шагу, — орал он, весело дрожа и изгибаясь всем телом, — сейчас лечиться станем.
Они переоделись в сухое, наладили закуску и хорошо посидели. Полтора литра прибрали. Под тентом было тепло. Пили водку заслуженно, всласть, с настроением. Орали громко, перебивая друг друга, вспоминая, как кувыркались. Радовались, что выбрались из полной задницы. А могло ведь и не получиться…
Петька вылез из-под тента по малому делу. Оперся коленками о борт. Его уже здорово покачивало. Луна была такой яркой, что даже не верилось. И лодка, и тростник отбрасывали тени, и все вокруг было хорошо видно. Петьку передернуло от холода.
— Но ты, Леха, молодец, я ведь не поплыл бы. Я там бы остался. Пересидел как-нибудь в камышах… — Петька с удовольствием полез обратно в тепло.
Леха спал, прислонившись к тенту. Посапывал. Петька взял недопитый стакан и внимательно посмотрел на Леху. “Все-таки странно, что Светка меня выбрала, — подумал ни с того ни с сего, — на ее месте я бы тогда за Леху пошел, и это было бы правильно… — Он тяжело, пьяно вздохнул. Ревностью, жалостью кольнуло. Но не к Светке, а к судьбе, что ли… — Э-э, — Петька допил остатки водки, — все бабы дуры. Даже такие красивые…”
Он почему-то рад был, почти счастлив был, что не стал просить денег. А вдруг бы Леха не дал? Он представлял себе это, и перед ним был уже другой Леха. Да нет, дал бы. Какой он был, такой и есть. Дал бы, конечно. Но… Петька сбился с мысли… В общем, правильно, что не спросил.
Он убрал со стола и начал стелиться. Он любил всех. И Леху, и Светку. И по ребятишкам уже соскучился. У него их было трое. Сашка, Петька и Андрюня — весь в папуню. “Интересно, чего у Лехи-то детей нет… — думал Петька рассеянно, — может, не получается…”
Он постелился, растолкал Леху, они залезли в спальники и уснули. Примус оставили на слабый огонек. Чтобы теплее было.