Сегодня получу деньги за Лидию Чарскую. Я встал пораньше, чтобы к вечеру закончить адаптировать очередной ее роман — сорок четвертый том. Издается собрание сочинений. За окном кухни — сонное промерзшее Кунцево. На мониторе компьютера — текст о мытарствах институтки. Сто лет назад Лидия Алексеевна не успевала доделывать свои книги для детей.
Мой работодатель говорит, что Чарскую хорошо покупают. У меня странные отношения с ним. Можно сказать, дружеские. Он имеет со своего маленького издательства неплохую прибыль.
Править Чарскую тяжело. Не потому, что надо думать, а потому, что дикие словесные конструкции угнетают. Однообразно. Но в произведениях Чарской есть религиозный стержень, и у меня иногда появляется надежда на то, что маленькие девочки, читая эти книжки, не станут в будущем потаскухами.
Мама еще спит. Сегодня воскресенье, ей не надо идти в детский сад. Она работает нянечкой. Мы живем вдвоем.
На завтрак делаю себе бутерброд с котлетой. Запиваю его яблочным соком.
Последнее время я каждый день читаю на разных сайтах новости о космосе. Точнее, о научных исследованиях. Астрофизика, космогония, внегалактическая астрономия… Сейчас, перед тем как заняться Чарской, захожу на английский университетский ресурс. Выложены результаты очередного спектрального анализа марсианского грунта: опять нашли серу и хлор… А за орбитой Нептуна обнаружено несколько новых небесных тел… Составлена цветная карта Плутона…
И все это — от только недавно замеченного астрономами белого карликового мерцания и до версий зарождения Солнечной системы — немыслимо для меня без моей кухни: без заваривания чая, без полуденного лая бездомных собак на улице и батарейного тепла, без звука стартера машины внизу, которую кто-то не может завести на морозе...
Нахожу занятную ссылку: можно послушать звук азотно-метанового ветра планеты Титан, переданный зондом. Скачиваю и включаю, сделав погромче… Настоящая тяжелая музыка, стихия, атмосферный вой. Любой земной звук — музыка эволюции, а этот ветер — прах и убедительный финиш.
Запись кончилась. Слушаю еще раз. Все, пора заняться делом.
Часа два я работаю без перерыва… Можно отдохнуть.
Смотрю, какие сведения есть в поисковой системе о Чарской… Много ссылок. Биографии, статьи, выходные данные книг… Оформить заказ… Играла в Александринском театре…
Кончились страницы со строгим соответствием. Начались Чарские пески… Запасы нефти Северо-Чарского участка… Молочно-зерновой совхоз “Чарский”… Книгу Лидии Чарской “Зеленые Липки” можно купить в магазине “Планета”…
Интересно. Что там есть еще… Товарищ Чарский не ожидал... Скачать текст… Совет чарских старейшин в мечети… Пикантные новинки на mp3… Оклемо-Чарское нагорье, река Чара… Фиолетовый цвет чарующе действует на человека…
От поисков меня отвлекает телефон. Беру трубку.
Это мой лучший друг. Он учится в Литературном институте, а работает продавцом китайских металлических дверей.
Друг слегка взбудоражен, заметно по голосу. Вообще, он нервный.
— Я сейчас посмотрел телевизор, — говорит друг и, не дождавшись моей реакции на это, продолжает: — Ведь что показывают? А что по радио передают? На ультракоротких волнах — сплошной гон… Все эти ночные психиатры, ага…
— Ты, конечно, шутишь, но все равно выходит, что отчасти накручиваешь себя, — говорю я. — Что делал вчера? Ты на какую-то вечеринку собирался…
— С одной критикессой пьянствовал, аспиранткой. Она, овца, в ответственный момент уехала на такси.
— Сходи, что ли, купи себе торт, — предлагаю я. — На взбитых сливках… Ты, кстати, обещал до первого июня не пить.
— Мощный совет, — соглашается друг, чуть успокоившись. — Правильно, надо тортом убиться, устрою себе оттяг на сливках. Да, я тут еще посмотрел новый фильм о войне в Чечне. Козлизм феноменальный.
Друг начинает рассказывать о реформах в армии, и я, уже почти не слушая его, только поддакиваю. Щелкаю мышью, сворачивая лишние окна на мониторе.
Месяц назад в новогоднюю ночь я вышел освежиться на балкон с бутылкой мартини. Весь район грохотал и сверкал от фейерверков, и я представил вдруг, что нахожусь не в Москве, а наблюдаю с вершины одной из скал Аргунского ущелья за очередной спецоперацией федералов — жалким подобием проходного эпизода из фильма “Звездные войны”…
Напоследок друг предлагает сходить завтра на литературный вечер в дом Булгакова, модный дьякон-богослов будет читать там лекцию под названием “Демонизм золотой середины”.
— Что мне дьякон? — отвечаю я. — Не пойду, я сам патриарх — на своей кухне. Внутренняя патриархия — убранство кухни, а внешняя — вид из окна. Не пойду. Что мне Восток и Запад, что мне культура, что ЮНЭСКО? Что мне хулители систем?.. Вот только Ясира Арафата жалко, он тяжело умирал, трясся… Куфия эта черно-белая на голове…
После разговора с другом я поднимаюсь с табуретки и стою, смотрю в окно на проспект. В сторону области едет колонна самосвалов, груженных снегом, убранным с дорог. Я насчитал четырнадцать машин и подумал, что глобальное потепление, судя по всему, как-то связано с пересечением орбиты Земли астероидами.
У меня хороший вид из окна. На той стороне проспекта — большая электростанция. Ее полосатые красно-белые трубы в ясную погоду кажутся мне форпостом технологической романтики, а получаемая там из газа энергия — чувственной.
Левее, с другой стороны пустыря, православное сестричество, что-то вроде подготовительных курсов для женщин, собирающихся принять постриг. Двухэтажные деревянные здания, новая маленькая церковь. Верующие из окрестных домов ходят туда на службу.
Весной я хочу съездить в Петербург. Непременно посещу там могилу Лидии Алексеевны на Смоленском кладбище. Говорят, у ее надгробия каждый год двадцать первого мая, в день апостола Иоанна Богослова, собираются какие-то курсистки-вековуши и поют сочиненный Чарской гимн Южному Майскому Союзу.
Никак не могу заставить себя снова работать. Я отвлекся и расслабился... Вздыхаю. Гляжу на чайный гриб в трехлитровой банке с выпуклой надписью “ХОЗ” на боку. Уже года два банка стоит на полке, и никто ее не трогает. Чтобы не выдыхаться, гриб затянул себя поверху пленкой. Кто знает, может быть, за это время в слизи гриба зародилось и погибло множество сверхмалых миров.
На мониторе призывно мигает курсор. Надо дальше приводить роман в божеский вид.
Мама пришла на кухню, поставила чайник. Попросила принести ей в большую комнату чашку чая и конфет “Василек”. Она на сладкой диете.
Несу конфеты и чай. Мама сидит в кресле, смотрит телик, привычно накрыв ноги розовым пледом.
Осиливаю еще шесть страниц. Хочется удалять текст кусками, ничего не исправляя, но так нельзя. От объема зависит прибыль издательства.
Я навалился на стол, подперев голову левой рукой, закрыл глаза и почти сразу впал в такое полудремотное состояние, когда понятно, что не спишь, но при этом не контролируешь сознание: образы и переживания плывут в неуловимом порядке… И мне подумалось, что карта звездного неба — это стильная живопись запустения, а вотночные огни Кунцева, опрокинутого на сто восемьдесят градусов, похожи на высь обетованную… И неплохо было бы мне затеять на эту тему переписку с каким-нибудь продвинутым владыкой… Или с академиком… И надо будет выступить с инициативой — предложить при каждом приходе создать маленькую обсерваторию для печальных энтузиастов… Надпись пасхальными буквами… Синхронизация нимф и белых пелеринок… Одухотворенные рисовые зерна… Моя кухня станет центром конфессиональной ясности… Фреон в недрах холодильника — это догма… Преодоление стыда между лунными кратерами Альфонс и Птолемей с помощью монтажного письма…
Я вздрогнул и очнулся от ощущения, что вот-вот окончательно забудусь. Монитор погас — компьютер перешел в режим ожидания. У меня затекла рука.
Встаю с табуретки и несколько раз подпрыгиваю, чтобы взбодриться.
Опять сажусь и тупо работаю. Время от времени сохраняю документ.
Посмотрел сомнительную статью о сверхновых и переменных звездах… Многие пишут, например, о приливных силах Юпитера, принципах строительства крупных тел и погрешностях в измерении границ между галактиками, но, работая над такими серьезными исследованиями, скатываются в научную фантастику, с которой, в свою очередь, скатываются в бред и паранойю.
Правлю абзац за абзацем и злюсь на Чарскую. Мама — рядом, у плиты, лепит для меня пельмени.
После обеда вспоминаю: надо позвонить моей девушке.
Чтобы мама не слышала разговора, выхожу с телефоном из кухни, закрываю за собой дверь и сажусь в коридоре на ковер.
Девушка сообщает, что вновь накупила французской косметики. Кремов, миндального молочка с липидами и грязевой растительный эксфолиант.
— Прочла что-нибудь из списка книг, который я дал? — интересуюсь.
— Времени не было, — отвечает она.
— Опомнись, ты ведь любовь редактора всея Руси! Там восемь авторов всего, два из них еще живы! — говорю я громко и, сдерживаясь, чтобы больше не возмущаться, добавляю тише: — Ты моя…
— Какая? — Ее голос сразу становится ласковее, и она дышит в трубку по-другому, ждет.
Я задумался, подбирая слово. Нужно, чтобы оно было женского рода, уменьшительное и нежное и не повторялось. Но много таких слов я уже израсходовал за три месяца наших отношений, а ничего нового на ум не идет. Были использованы даже “весточка”, “заплаточка” и “лампочка”. И я говорю навскидку:
— Ты моя петелька…
— Это уже слишком, — усмехается она.
Мне вдруг хочется как-нибудь испытать ее на верность.
— А если я уйду в загул по кабакам, будешь меня спасать? — спрашиваю в тоскливом предчувствии, что не будет.
— Не буду.
— Но как же взаимовыручка и терпение?
Она молчит, потом произносит раздраженно и на одном дыхании:
— Зачем я поеду забирать тебя, изнуренного, из кабака, если ты там с телками будешь резвиться? С какими-нибудь сучками… Совсем меня не чувствуешь, совсем...
— Не надо, прекрати. — Я решаю поменять тему: — Помнишь тех собак, Белку и Стрелку? Как думаешь, почему именно их запустили на орбиту, а не писателей Даниэля и Синявского, к примеру?
— Знаешь, как я устала вчера на работе…
— Ага… Так вот, есть теория, что душа животного гибнет вместе с телом, а человеческая — нет. Поэтому звери летят.
Она просит подождать и отходит от телефона. Слышен плаксивый голос ее мамы.
Через пару минут возвращается и спрашивает, встречу ли я ее завтра вечером с работы у метро.
Говорю, что встречу. Прощаемся. Она первая кладет трубку.
После беседы с девушкой мне грустно. Отношу телефон на кухню, иду в свою комнату. На той неделе я, разбираясь в книжном шкафу, нашел шелковые женские трусики с россыпью блесток сбоку, вложенные в большой советский альбом “To the stars”.
Летом у меня ночевала любимая подружка. Я, пьяный, снял с нее трусики, спрятал в альбом и забыл про это.
Открываю “To the stars”. Трусики — между страницами с фотографиями, на одной из них — два космонавта в белых скафандрах и с одинаковыми трогательными чемоданчиками в руках, похожие на антиутопических венедиктов ерофеевых, общаются с журналистами перед стартом; солнечно, поодаль на площадке виден автомобиль “Волга” старой модели.
Вспомнив первые, счастливые дни знакомства с той подружкой, я погладил трусики рукой, закрыл альбом и вернулся на кухню.
Залезаю на свой e-mail, посмотреть, кто пишет… Никто. Странно. Удаляю четыре послания со спамом. У меня даже в груди заныло от некротизма этих настырных рассылок.
Кликаю на “новости”… Теракт в Алжире… Боевики обстреляли военный патруль из ракетного комплекса “катюша”. Перед тем как скрыться, бандиты…
Надо работать.
Близится конец романа. Сюжетные нити вот-вот сойдутся в одной точке, где должна разорваться беллетристическая ракета, летящая из прошлого. Вновь и вновь натыкаюсь на аутичные предложения… “Она бурно вскинула на него свои горящие глаза и закричала голосом гневной тревоги…” Что с этим делать?
Изменяю. Но получается почти то же самое, только лаконичнее и от этого как бы еще и с претензией. Я нервничаю, сильнее стучу по клавиатуре.
Полгода назад я корпел над повестью Чарской “Записки сиротки”. Лучше бы Лидия Алексеевна написала эту вещь не о бедной девочке, а о нашей планете, было бы правильнее, ведь Земля — главная сиротинушка, всё вокруг нее в Солнечной системе — неорганическая химия. И ни одной бактерии.
Вечер. Я закончил. Ужинаем с мамой. Она рассказывает о садике, о детях, за которыми позже всех приходят родители.
Звонит работодатель, говорит, что заедет ко мне попозже, после одиннадцати, привезет деньги и еще две повести Чарской.
Около полуночи — опять звонок, работодатель возле дома. Записываю отредактированный роман на диск и спускаюсь на улицу.
Машина у подъезда. Сажусь в нее. Тепло. В “мицубиси” хорошая звукоизоляция, двигателя не слышно. Только отопитель тихо гудит.
Обмениваемся с работодателем дисками. Он отсчитывает мелкие купюры, по сотне. Сую пачку в задний карман джинсов.
Работодатель смотрит на меня, довольный. У него какое-то слишком интернациональное лицо. Говорит, что предки его — скандинавы, но сам похож на чувашского еврея: широкий нос, нагловато-растерянный взгляд… Ездит он на солидной машине, а одет неряшливо, взъерошенный какой-то, и все время ёрничает. И сейчас — спрашивает:
— Не надоело редактировать? — и ухмыляется.
Я отвечаю, что — нет, что, наоборот, чувствую прилив творческих сил. И спрашиваю в свою очередь:
— Как думаешь, на том свете Чарской нормально?
— Мы с тобой верующие, — он тронул ручку у руля, и щетки смахнули со стекла снежинки, — поэтому вооружены не только голым оптимизмом... Я тебе сейчас отвечу однозначно и своевольно, а меня потом на том свете, как говорят иудеи, распекут за некошерную конкретику.
И работодатель глядит лукаво. Наверно, он не торопится и хочет еще со мной побеседовать.
Я говорю:
— Если углубиться в психоз Чарской, не обращая внимания на форму, то кажется, что она космическая писательница, жрица хаоса и вспышек. Звезды у нее на небе — золотые, у ее героев из глаз брызжет неземной свет. И ничего, что язык убог, я работаю над этим…
— Да, править ты умеешь. Ладно, поеду, дома волнуются, — отвечает работодатель, улыбаясь, и протягивает мне руку. Жму ее и вылезаю из машины.
“Мицубиси” выезжает из двора через арку. Строго светятся ее круглые задние габариты — красные, похожие на два сопла маленького шаттла с православным издателем на борту.
Надо половину денег отдать маме. А сейчас куплю чего-нибудь в маркете… Королевских креветок, например. Дорогой рыбки. Сыру с голубой плесенью. Пивка… Нет, алкоголь не в тему. Лучше возьму пару банок энергетического напитка. И маме — нормальных сладостей вместо унылых конфет “Василек”.
Но в маркет идти лень, он в соседнем квартале.
Я просто стою у подъезда. Тихо и холодно. Никого нет.
Здание тепловой подстанции посреди двора построено не в виде голого куба, как обычно, а со сводчатыми нишами в стенах и от этого напоминает древнерусский храм, только без башенки и купола посередине.
Очки остались дома, и тепловая подстанция будто бы нарисована передо мной расплывчатой акварелью. Вообще, мне сейчас без очков хорошо — волнительно и неустойчиво, словно я с похмелья выпил крепкого кофе.
Мимо идет серый котенок, идет куда-то вбок, во тьму помойки.
Подзываю его, беру на руки и — теплого, урчащего — прижимаю к груди. Мне кажется, что вокруг, во всем районе, нет больше живых существ, кроме котенка. И я хочу что-то исследовать, что-то изменить и шепчу ему:
— Не погибнешь ты вместе с телом, не бойся...
Пытаясь вообразить загробную жизнь Лидии Чарской, я смотрю на светящиеся окна высотного дома напротив и глажу котенка по макушке.