* *
*
Сколько грима легло на лицо гордеца,
На его длиннопалые руки,
Только б не было видно под маской — лица,
Что сокрылось от нашей докуки;
Лишь бы трогали сердце смиренье слезы
Да безропотность сгорбленной позы,
Лишь бы мрачный раскат бутафорской грозы
Устрашал, как живые угрозы.
Но когда отойдет золотая пора,
Отшумят сумасшедшие воды,
Он получит на паперти зла и добра
Роль холопа бездомной свободы.
Ока
Наташе.
Речной волны песчаный шорох,
Оки просторный поворот,
И над водой ворон тяжелых
Горластый, бреющий полет.
Прошелестит в стволах отвесных
Упругий ветер, уходя,
И тянет стая в клювах тесных
Косую кисею дождя.
Она ложится складкой первой
Нам сверху на плечи с тобой,
И хорошо под этой серой
И поветшавшей кисеей.
Когда еще, в каком столетье
Нам возвратят счастливый час,
Чтобы вот так могли смотреть мы
На все, что связывает нас, —
На поворот Оки широкий,
Теченья темную струю
И на спадающую в ноги
Дождя сырую кисею...
Алконост
И в прошлом и сегодня,
Увы, пути Господни
Для нас неуследимы
И неисповедимы.
В чем замысел Творца?
Что возвращает эхо?
Звук плача или смеха?
Для нас ли славы стелы,
Или забвенья стрелы
Нам поразят сердца?
Все это тайна, тайна...
Мы можем лишь случайно
Проникнуть за покровы
На зыбкие паромы,
Плывущие туда,
Где, словно стяг, струится
Распахнутая птица,
Младая Птицедева —
Дочь райского напева,
Духовного труда.
И держит Дева свиток,
Прошитый шелком ниток,
Гласящий, что вовеки
Пребудут человеки,
Чья праведность была
Чиста и неподдельна,
Живительна и цельна,
А пагубных смятений
Мучительные тени
Не тронули чела.
Младая Девоптица —
Других миров жилица —
Тебя ведет; как брату,
К Небесному Ефрату
Крылом рисуя мост.
И в воздухе весеннем
Она летит спасеньем,
А вслед сладкоголосой
Волос волнистых косы
Трепещут... Алконост!
О, там, в индийских, пряных,
Ближайших к раю странах,
Ее бессонны очи,
Пока что пена ночи
Вскипает под крылом.
Сиротства нет, покуда
Нас осеняют чудо
Неведомого пенья
И тайна попеченья,
Что явлены Творцом.
Гений места
Обычная вещь — потрясенья судьбы для всех, привыкающих к ним,
У Гения места неслышный полет, и путь его неуловим.
Он свяжет балтийский закат и рассвет, он с ночью сольется дневной
И будет у серых гранитов кружить, снижаясь над самой Невой.
Трещат барабаны. Качается дым. Уключины трутся, скрипя.
Он души прохожих пронижет собой, в их сердце оставит себя.
Был некогда город такой Петербург, поднесь его шпили видны,
Но смыло несчастных его горожан приливом осенней волны.
Был некогда город такой — Ленинград. Он тоже сумел устоять.
Но смыло несчастных его горожан волной, обратившейся вспять.
И если теперь мы по тем же торцам пройдем Петербургом Вторым,
То место увидим, а Гения — нет: он смертен и неповторим.
Живет он не только в замшелых камнях, в клубящемся сумраке ниш,
Но в душах исчезнувших тех горожан, а их-то и не повторишь.
Какие пришельцы в каких пришлецах его воскресить бы смогли,
Покуда встревоженной пены морской теснятся барашки вдали?
Кораблик
Памяти моей жены Наташи Смирновой,
когда ей было двенадцать лет.
Не речной ли трамвайчик бьет косою волной,
Где задумчивый мальчик брел вечерней порой?
Отчего он не светел? Что влечет его прочь?
Пожалей меня, ветер.
Повстречай меня, ночь.
Я тоскую по дому, где ступеньки легки.
По себе молодому у холодной реки.
Мне никто не ответит и не сможет помочь.
Не тревожь меня, ветер.
Защити меня, ночь.
Где дугу свою чайка прочертила, креня,
Там ты с борта случайно увидала меня.
Как же я не заметил капитанскую дочь?
Не суди меня, ветер,
Обними меня, ночь.
А кораблик — о, жалость — вплыл под Каменный мост.
Сердце девичье сжалось и взметнулось до звезд:
— Вот мой муж! — только дети так пророчат: точь-в-точь.
Закружи меня, ветер.
Отпусти меня, ночь.
Память — скрытая дверца во святые места,
Где светило нам Сердце — а не купол — Христа.
Как до будущей встречи мне беду превозмочь?
Не гони меня, ветер,
Пощади меня, ночь.
* *
*
Как меняется небо заката.
Облака обращаются в дым,
Но не мчатся без цели куда-то,
А проходят одно за одним.
Для чего им теперь торопиться?
День и так уплывает из рук,
И закат, как огромная птица,
Обнимает всю землю вокруг.
Вот и сломаны алые крылья,
Но напрасно над ним не злословь.
В этой нежности столько бессилья,
Что похожа она на любовь —
Двух сердец молчаливое пенье,
Затаенное в самой дали
И хранимое, словно спасенье,
Под изменчивым небом земли.
* *
*
Ни смеха не помню, ни слез,
Ни как говорила, ни что ты,
А помню лишь запах волос
Да августа полные соты.
Вечернего часа река
Сама нам плыла прямо в руки.
Прохладная дымка, легка,
Сквозила над гладью излуки.
Кукушке — гадать вдалеке.
Румянцу — гореть над водою.
Как быстро скользит по реке
Туман подвенечной фатою...
В плену поспевающей ржи
Ты шла, утопая по пояс,
И солнце зажгло у межи
Колючий, клонящийся колос.
А воздух накапливал ток
И сполохом вспыхивал где-то.
Мне в пальцах твоих посошок
Казался полоскою света.
Близ леса зияли, пусты,
Разграбленной фермы проемы.
Земля нам дарила цветы,
А небо — далекие громы.
Мы знали: здесь грозы страшны,
Но думать о них не хотелось,
И были в тебе сведены
Безропотность, нежность и смелость.
А сумерки крались уже
И с полем смешали край неба.
Ты помнишь, как пелось душе
Светло, и блаженно, и немо?
Готовились птичьи стада
К большим перелетам осенним,
А нас выводило туда,
Где кланялись камни растеньям.
Мы никли над книгой утрат,
Смиреннейшей книгой на свете,
И трогали вызревших трав
Сухие, сыпучие сети.
Нам жить оставалось внутри
Еще неразнятого круга
Всего-то мгновения три,
Висками касаясь друг друга.
А дальше — дорогу звезде.
Земное окончилось лето,
И нет остановок нигде
Владеющей посохом света.
Знать, писарь небесный с утра
Раскрыл тебе вечные своды,
Где молча листают ветра
Священную пропись Свободы.