* *
*
Б. К.
Что-то в воздухе там на холмах,
В тех крутых переулках.
Только гости мы здесь на свой страх,
Но без риска как будто.
Если дом покидаешь навек
Безрассудно, безбожно,
Бесшабашно поверив судьбе.
Но потом осторожно
Ищешь снова на ощупь свой дом
В формах нового быта.
Вот в наемной квартире вдвоем,
Бакалея открыта.
Или как его там, зеленная. Потом
С током медленной грусти
Жизнь опять обживает себя
На крутом спуске улиц.
И оттуда бредем мы втроем
Полкэмэ до бульвара
Снеди взять в новый дом
На обед, старый стул с тротуара
В середине пустынной страны незнакомой.
Так становятся эти холмы
Нам безвременным домом.
* *
*
Она, в принципе, безответна,
Обращайся к самому себе,
Невольно жестикулируя,
Сквернословя косноязыко.
В процессе валяния
У бетонной ограды Храма Искусств
Лежи наслаждайся
Своей музбыкой.
Глядишь, автобус проедет,
Женщина через жизнь пройдет,
Поезд далекий, собеседник милый,
Гудком ответит.
Где-то в беленой комнате
Она пряжу свою прядет.
Тут и там узелком неприметным метит.
Так что, гляди, вся ткань в узелках, стежках,
В узорных петлях, потом в швах и разрывах.
Слышишь, словно табачный дым, тает подпольный страх,
Когда полночное дно все живое в небесных рыбах.
Поздний Самойлов
Когда уже допито все, докурено,
Набедокурено, нацедээлено,
Пристреляно, опалено, залатано,
Когда уже совсем и дела нет,
Когда свободен от любви с плакатами —
Гражданственность в чулане тлеет знаменем, —
Тогда литература стала мебелью,
Снега над Пярну вознеслись знамением
И легкие слова летят явлением,
Когда уже ослеп почти
И звук живет один в закрытом черепе.
Ты эту книгу до конца прочти.
Те строки, как в бутылке, чудным вечером
Плывущей по морям безверия.
Вот выдохнул совсем — и стало холодно
И пусто, словно сердце выдохнул,
Но беспредельно легче и светлее.
И спит поэт в гробу, ему положенном,
Словно солдат на отдыхе под елью.
* *
*
Где-то в сознании газгольдеры, черные дыры, аспид нутра,
словно испанки волна мятежных двадцатых.
Кроется где-то рожденье на дне до утра,
Родины дальней верста в цветах полосатых,
в сотках на всех, в набухающих венах дорог,
в небе отечном, нависшем над городом сонным,
где продолжается кем-то отмеренный срок,
но воспрещается вход посторонним.
Я постою, стороной по краю пройду
вдоль государственной, мне неизвестной границы.
Лица родных и друзей поплывут поутру
в свете Господнем, в преддверии тихого сердца.
И не понять, почему же еще невдомек
так далеко на окольном пути Провиденья:
город в тумане, где мы проживаем вдвоем,
где не помогут от грусти эти картонные стены.
* *
*
Холодок бежит за ворот.
Поводок плывет по горлу.
Человек бежит за город.
Далеко не убежишь.
Ешь изюм, малину, творог.
Минералку по утрам.
Ты же сам себе не враг!
Так подольше поживешь.
Только не глядись в осколок:
Там ограда и овраг.
* *
*
Все, что заплачено и оплакано,
Все, что заметано и отведено,
Метит судьба нитями белыми,
Словно на шкуре звериной отметины.
Ну и пора, пока зарубцуется,
Дышишь и куришь, чай без сахара,
Ночью тиха непроезжая улица,
В этих местах не нужна охрана.
Ни она, ни охранная грамота не надобны.
Морен надолбы как замка башни.
Пошли мне туда письмо до востребования.
Помнишь, как было в жизни вчерашней.
Ходишь к окошку, смотришь на девушку.
Она стареет от раза к разу.
Пора принять наконец решение —
И все разрешится совсем и разом.
А я все жду, может быть, сбудется.
Давно пора смириться с данностью.
Молоко да хлеб, в небе туманность.
Вот стол да порог, вон небесная лестница.