Путевые заметки о поэзии
Вера Павлова. Ручная кладь. М., Захаров, 2006, 317 стр.
Вера Павлова. По обе стороны поцелуя. СПб., “Пушкинский фонд”, 2004, 153 стр.
Вера Павлова. Совершеннолетие. М., ОГИ, 2001, 347 стр.[1].
Не так подробно, Господи!
Вера Павлова.
При подъезде к какой-то станции я увидел в окне вагона чисто выбритую собаку. Бр-р-р. Чисто выбритая собака похожа на чисто выбритую подмышку. Неприятное зрелище. Впрочем, волосатая подмышка тоже не лучше. Плоть, одним словом. И так не так, и эдак не эдак. Что ни сделаешь — все хуже. А тут еще на соседней полке похмельный сосед философствует:
— Женщине, — говорит, — от природы дано такое, чего мужик и не придумает.
А сам почесывается спросонья да с похмелья. Как только в поезд сели, жена его, пьяненького, на верхнюю полку затолкала да еще и пинков надавала, чтоб не бузил. А он — ничего так. Не в обиде. Еще и нахваливает свою “половину”.
— И чего же ей такое дано особенное? — спрашиваю.
— Как чего? Тело! — А сам руками в воздухе чертит, будто женщину рисует со всеми ее характерными изгибами.
Вот такой попутчик попался со своим семейством — женой и сынком маленьким. На целые сутки. На целых двадцать четыре часа. Как раз в тему. Хотя в чем-то прав. Умнейшие мужи над иными вопросами всю жизнь голову ломают. И ничего не могут понять. А женщине ничего этого не надо. Ей от природы дано.
А тут и станция подоспела. Вышел покурить — сразу толпа женщин накинулась. Купи да купи. Водка, вареники, торты, мороженое, рыба вяленая и рыба жареная, яблочки моченые, огурчики соленые. Словом, все, что было в городке, пособирали и — к поезду.
— Бабуля, — спрашиваю, — а для души что-нибудь есть?
— Для души? — Задумалась. — А вот пива купите.
Для души у меня книги Веры Павловой. На все двадцать четыре часа.
И вдруг открыв, что можешь говорить,
сказать. И звуку слова удивиться.
О том, что никогда не повторится,
сказать. И никогда не повторить.
Это внезапное преодоление немоты, это открытие, конечно, и есть открытие поэта. Тем более, что в нем присутствует дальнее эхо голоса той, что “научила женщин говорить”, — как обещание следовать или по крайней мере учитывать традицию. И не просто традицию — традицию русской женской поэзии, русской женской судьбы. И уже одно это заставляет вчитываться. Да и попытка прямого сопоставления, попытка напрямую встроить себя в ряд знаковых для нашей поэзии имен — вот она, эта попытка:
Воздух ноздрями пряла,
плотно клубок наматывала,
строк полотно ткала
Ахматова.
Легкие утяжелив,
их силками расставила
птичий встречать прилив
Цветаева.
Ради соитья лексем
в ласке русалкой плавала
и уплывала совсем
Павлова.
Что ж, стихи растут и не из такого сора. И если уж “ради соитья лексем” нужно плавать русалкой в ласке, то почему бы и нет? Только этим Вера Павлова как бы очерчивает некий “Виев” круг, за который не то чтобы нельзя ступить, просто она за него не ступает. И в этом самом кругу она и пытается “не повториться”, что, согласитесь, непросто. Но, забегая вперед, скажу, что с этой-то задачей она почти справляется. Пока справляется. Что будет потом — неведомо. Всяко может быть. Какие ее годы?
Проще говоря, Вера Павлова сотворила свою конституцию, свой основной закон, по которому только и можно судить о ее поэзии. Если его не учитывать — ничего не поймешь. Или поймешь неправильно. Вера Павлова живет и пишет по закону плоти. Для нее вопрос: “Дано мне тело. Что мне делать с ним?” — не стоит. Плоть — источник, извините за высокопарность, вдохновения, источник строк и строф. Для кого-то таким источником является социум, все происходящее вокруг, для кого-то — история, для кого-то — Бог. Для Веры Павловой — плоть. Именно за такую поэзию она и ответственна. Больше — ни за какую другую:
…поскольку отвечаем головой
за песенку, что выдохнуло тело…
Если судить о поэзии Павловой только по отдельным звонким фразам, которые у многих на слуху, может сложиться впечатление, что она, как и многие ее ровесники-стихотворцы, пытается заигрывать с современным обществом, падким на остренькое и “кислотненькое”. С обществом потребления, где уже и птицы почти не поют, а только жрут и гадят на головы прохожих. С обществом потребления, способным, что естественно, только потреблять. Оно и будет потреблять до тех пор, пока его в один прекрасный день не разорвет, как известного персонажа братьев Стругацких. Велико желание многих время от времени подбрасывать ему кость — чтобы хотя бы заметили, не посчитали начисто отсутствующим в современном мире. При поверхностном взгляде на стихи Павловой такое подозрение возникает. И у меня возникло поначалу. “Так юное влагалище, рыдая, / под мужеской рукой пощады просит / и жаждет, чтобы не было пощады”. Или, например, такой набор примет:
Трахаться через порог — к долгой разлуке.
Трахаться, сидя на углу, — не выйти замуж.
Трахаться, при этом насвистывая, — денег не будет.
Трахаться до ломоты в пояснице — к перемене погоды.
Словом, “Верка — сексуальная контрреволюционерка”. Хотя какая она контрреволюционерка, Господи? Для этого нужна хоть какая-нибудь завалящая революция. А у нас никакой революции, в общем, не наблюдается. Один только разврат. Хотя разврат и революция — это почти одно и то же.
Нет, здесь другое. Здесь целая религия. Триединство тела. Тело-отец, тело-сын (или дочь), тело — дух святой. Конечно, возникают и сомнения, как же, ведь существуют и другие догмы. Но она как бы огрызается, отругивается, заслоняется от них:
Если дух действительно плоти сильней,
как же ему не совестно мучить слабых?
А в минуту слабости — некий недолгий, но не оставляющий сомнения в своей недолгости компромисс:
Тело да прилепится к душе,
а она его да убоится.
Это уже почти молитва[2]. Тело важней, сильней даже в минуту слабости. Не убоится оно души. Потому что все сомнения, все разочарования, все поиски — все равно через тело. Как и доказательства. Даже в самые больные мгновения:
Боль, ты
единственное доказательство
того, что у меня есть тело.
Или так:
О медсестричка, не буди меня —
зачем моей душе
такое тело?
Или уж совсем интересное, хотя и выдержанное в общем русле ее закона, утверждение:
Язык — это часть тела.
Сколько бы я ни хотела
язык отделить от тела,
язык — это часть тела.
И разделит участь тела.
Страшноватый, честно говоря, материализм. Хотя в строфе и присутствует некое двойное, точно не проявленное значение. Можно гадать, о каком языке речь — о болтающемся во рту отростке или о языке как основе культуры, о языке, на котором и пишет Вера Павлова. В первом случае все ясно: помрет вместе с телом. Но лично я не вижу тут никакого открытия и не верю, что Вера именно этот язык имела в виду. Скорее, второе. Этакий женский или даже почти детский философский эгоизм, из которого следует, что вместе с нами умрет все вокруг. В том числе и язык. Но и эта мысль вполне естественно вытекает из всей павловской философско-поэтической концепции.
Итак, повторюсь: Вера Павлова вывела свой поэтический закон. Что неудивительно. Человек талантливый талантлив во всем. Я бы ее избрал в Государственную думу.
Нет, логику женщин не понять. А тот мужчина, который думает, что понимает женщин, может считать себя умершим. Вечная память!
Павлова дает к этой логике некий ключик:
Спрашиваю: ты не голоден?
А на самом деле: ты меня любишь?
...................................
Спрашиваю: о чем ты думаешь?
А на самом деле: ты меня любишь?
Ну и так далее.
Спрашиваю проводницу:
— Милая, а почему в вагоне даже коврика нет?
— Коврика нет, — отвечает, — потому что нет пылесоса. Нечем коврик чистить. Вы же не будете всю дорогу пылью дышать!
— Нежелательно, — соглашаюсь я. — А почему нет пылесоса?
— А зачем нам пылесос, если нет коврика?
И смотрит на меня как на идиота. И не любит.
Итак, Вера Павлова сотворяет или открывает мир через любовь во всех ее проявлениях. Где на первом месте, как это следует из многих стихов, все-таки плоть, тело.
Да, только тело.
Но так подробно,
так дробно,
так упорно,
бесспорно, в упор
каждую пору
под микроскопом…
Открытие мира через собственную плоть, оказывается, занятие преувлекательное. Хотя и опасное. Лет десять назад была у меня в семинаре вполне талантливая девушка из одного приволжского города. Единственный в тот момент бросавшийся в глаза недостаток — девушка писала исключительно о внутренних своих переживаниях, о голосах и отголосках собственного тела. Внешнего мира для нее будто и не существовало. Даже в сравнениях. Я ей тогда образно объяснил, что, если так пойдет дальше, она начнет поедать собственные внутренности. И что вы думаете? Через несколько лет я случайно оказался в московском Доме журналиста на вечере какого-то журнала. Среди прочих свои стихи читала и моя бывшая семинаристка. Она вышла на сцену и прочла отрывки из поэмы о двенадцатиперстной кишке.
Правда, между той девушкой и Верой Павловой есть одно существенное отличие. У меня сложилось впечатление, что дитя волжских просторов по каким-то причинам себя не любит. А Павлова себя любит. Это ее и спасает.
Я красавица.
Нет такого зеркала,
нет такого мужчины,
которые усомнились бы в этом.
Чего же вам еще?
Я украшаю вашу жизнь.
Вера Павлова себе нравится, себя любит. Или, скажем так, любит свою оболочку. Что тоже очень важно.
У меня сногсшибательные ноги
и головокружительная шея,
и легкое, удобное в носке,
не сковывающее движенья
тело, и ветреные кудри.
Местоимение “я” в ее исполнении — и субъект и объект одновременно. То есть, с одной стороны, она создает почти абсолютно замкнутый мир, а с другой — находит в этом мире массу интересного. Впрочем, она сама замечательно сформулировала, что такое эгоизм (в ее, конечно, понимании):
Эгоизм —
попытка превратить
местоимение Я
в неологизм.
И ведь превращает.
— А одеяло хотя бы дадите?
— Одеяла не дам, не положено. Потому что тепло.
— Как же тепло, если холодно?
— Вам, может, и холодно. А вообще — тепло.
Повернулась и ушла, обиженная. Правда, через минуту заглядывает в купе и протягивает одеяло. Жалостливая. С мужиками спорить умная женщина не станет. Потому что бесполезно. Мужик — он дурак от рождения. Настоящая женщина это понимает, а потому в споры и в поучения не лезет.
Учить мужика — что об стенку горох.
Бросать мужика — что об стенку мяч.
Мужик — он есть. И, как правило, плох.
А мне, хорошей, — любить, хоть плачь,
да мягко стелить для вчерашних утех,
да всхлипывать: “Ты у меня лучше всех!”
Вот и соседка по купе смотрит на своего опять захрапевшего мужа с нежностью да с жалостью. Он, конечно, дурак, как и все мужики, пьяница и прочее. А что делать? Свой ведь. Вот только и остается, что повторять следом за Павловой: “Ты у меня лучше всех!”
Итак, одеяло есть. Теперь будет проще осознавать его роль в постижении мироздания. В тепле это как-то лучше удается.
я не могу согреть площадь
больше площади одеяла
я не могу сделаться проще
чем в плоскости одеяла
я не могу сделать больше
чем тебе поправлять одеяло
я не могу сделать больше
я понимаю что этого мало
Никуда не денешься: взгляд Павловой — взгляд из-под одеяла или — под одеяло. На этом во многом строится мировоззрение. А то вдруг, совершая подлинную революцию, отбрасывает это самое одеяло, чтобы все вдруг узнали то, что… уже знали. В ее мире и бунт свой, другой, и революция такая же. И от памятника, по-пушкински, по-державински, не удержалась. Но — по-своему, конечно:
И долго буду тем любезна,
что на краю гудящей бездны
я подтыкала одеяла
и милость к спящим призывала.
И это не игра, не поза — такой памятник естественным образом вырастает из ее же стихов.
Поэтесса живет как бы вне социума, вне мира. Внешний мир в стихи проникает редко, а если и проникает, то какими-то странными ассоциациями или явлениями, которые для современного русского человека и явлениями-то никакими не являются. То вдруг всплывает футбольный матч между “Спартаком” и киевским “Динамо” со своеобразными комментариями. Казалось бы, где поэт Павлова и где — футбол? Не должны вроде бы пересекаться. То (да еще и под заголовком “Подражание Ахматовой”) врывается в стихи такое лирическое откровение, как: “И слово „хуй” на стенке лифта / перечитала восемь раз”. Ну, у кого из жителей Москвы на подобных надписях на лифтах, на заборах ли, на стенах остановится взор? Да ни у кого. Никакое это не явление бытия. Это быт, и вовсе неприметный. А то вдруг возникает неожиданный страх:
Около окон с неясною целью
ездит машина, по-русски — “маруся”.
Я насмотрелась предвыборных теле-
клипов, я спать без одежды боюсь, я
слушаю, слушаю шум ее, еле
прикасаясь затылком к подушке…
Выковырять меня из постели
проще, чем устрицу из ракушки.
Страх этот, конечно, вызван не пресловутой “марусей”, которые, к слову говоря, уже давным-давно никуда не ездят. Да и предвыборные телеклипы никому ничем не грозят — шоу, и только. Здесь другое: любое проявление внешнего мира, даже безобидное, грозит разрушить постельный мир, “выковырять” из постели. А это уже для Павловой действительно будет трагедией. При этом Вера (как кажется) иногда вдруг не то чтобы просыпается, просто подальше высовывается из-под одеяла. И тогда возникает точное, горькое:
Писали родину с заглавной,
писали Бога со строчной,
ведомы Ольгой Николавной
с Ириной Александровной.
Вотще мы родине молились
и втуне получали пять.
Все правила переменились.
Бог знает, как теперь писать.
Любому человеку, хорошо знакомому с русской поэзией, сразу же бросится в глаза отсутствие трагедии, отсутствие судьбы. Той самой высокой трагедии и высокой судьбы, без которых большой русской поэзии никогда не существовало. Но, заметив это, я тут же себя одергиваю и задумываюсь: а может, быть женщиной — уже судьба, уже трагедия? Нам, мужикам, все равно этого до конца не понять. У нас все борьба какая-то — все равно с кем и зачем. У нас проблемы мироустройства, мироздания, политика и прочая ерунда.
Творить? Ну что ты! — Створаживать
подкисшее житие,
житуху облагораживать,
чтоб легче было ее
любить. И любить ее, жирную,
как желтый пасхальный творог…
А ты мне про тайны надмирные,
а ты мне — восстань, пророк!..
Женщина — вещь в себе. Женщина — начало и венец истории внутри себя. Женщина этот мир держит. Ванька чуть что — за ружье и в революцию. А Манька уже в дверях стоит: не пущу, у тебя жена, дети. Поэтому у женщины и борьба другая — удержать. Или, на худой конец, сбежать к другому. И того, другого, удерживать. И с тем, другим, бороться. Своими средствами. Битва длиною в жизнь. Обреченная на поражение. “Битва стара. Поражение впереди”. Вера Павлова — мудрая женщина. Она не борется с женской природой. Она ей следует. Смею, однако, предположить, что в эту борьбу иногда вклинивается сомнение:
Нет, каково: до тридцати двух лет
считать любовь единственным событьем,
предназначение считать соитьем
и думать, что иного смысла нет?!
И тем не менее: закон есть закон. “Закон всемирен. Свято ложе”.
Нет занятия более унылого, чем езда в поезде. Одно из немногих теперь развлечений — таможенные и пограничные досмотры. И вот заявляется таможенник. С собакой. Смотрит на мой ноутбук, потом на меня и подозрительно так вопрошает: “Что пишем?” А что я ему скажу? Что пишу о стихах Веры Павловой? Могут и с поезда ссадить.
— Пишу, — говорю, — историю украинской таможни.
Таможенник, конечно, стоит дурак дураком и не знает, верить или нет. А тут соседский сынок взял да и сунул пограничной собаке колбасы. Собака съела. И нюх, наверно, из-за этого потеряла. Стоит себе, хвостом виляет и ничего не вынюхивает. Таможенник давай ругаться да будить мужика на верхней полке. А тот спросонья (да, как уже было сказано, с похмелья) ничего не понимает. А потом возьми и брякни:
— Собака взяток не берет, так пусть хоть колбасы поест.
Что тут началось! С поезда, говорит таможенник, ссажу. А как его ссадишь? У него ни наркотиков, ни оружия. Только колбасы чуток да водка на донышке. В общем, кое-как пронесло. А в соседнем купе какой-то старушке все узлы переворошили. Так она им на весь коридор кричала: “Бога вы не боитесь!” А потом еще так: “Бога вы забыли!” В общем, весело.
Бог не умер, Он болеет,
Он серьезно нездоров.
Аллергически алеет
небо в струпьях облаков.
Что же я могу? Немного.
Даже больше — ничего.
Свечку за здоровье Бога.
Рюмку водки за Него.
У Веры Павловой отношения с Богом тоже несколько странные. При этом хочу оговориться: то, что я пишу, — сугубо мои ощущения. С ними вполне может не согласиться автор. Да и вообще ощущения мои могут быть чрезмерно субъективными и даже ложными. С этим я согласен заранее. Так вот: мне показалось, что с Богом — тоже какая-то нежно-ласковая борьба. С одной стороны — четкий православный канон. С другой… Вере, наверно, Бог представляется все-таки мужчиной. И свое отношение к мужчинам она нет-нет да и переносит на Него. “Свечку за здоровье Бога. / Рюмку водки за Него”. Могла бы — подоткнула одеяло у Его воображаемой постели. То есть — любит, конечно. Хотя с духом, как мы помним, все-таки борется. Я хочу привести, на мой взгляд, совершенно замечательное стихотворение, способное проиллюстрировать все мои домыслы.
Стансы постом
1
Завербована вербой
в соучастницы чуда,
потихоньку от неба
поцелую Иуду.
2
Скоро, добрые люди,
мы заплатим за праздник
соучастия в чуде
соучастием в казни.
3
Йог, юродивый, дервиш,
всем творящим товарищ,
с Богом в веришь не веришь
не играй — проиграешь.
Каждое четверостишие само по себе превосходно. Хотя между собой они логически связаны плохо. Если вообще как-то связаны. Но мы ведь помним, что речь идет о логике своеобразной, на обычную Павлова особо и не претендует. Мне здесь интересно другое — “поцелую Иуду”. Никуда ведь не денешься от известного понятия, выражаемого словосочетанием “поцелуй Иуды”. Поцелуй, который, по сути, и составил главную основу предательства. Вполне допускаю, что Иуда был симпатичным малым. И в него можно было влюбиться. Что же получается? За любовь и предать можно? Поцеловать предателя — предательство? Или отпущение греха? “Сегодня любить и предать — одно и то же”.
В общем, круг замыкается довольно своеобразно, хотя и закономерно. Триединство плоти рождает некое особое право — право женщины. Женщина неподсудна, нет на нее никакого суда, никакого общего закона. Есть закон, выведенный для самой себя Верой Павловой. Мы в данном случае — вне закона. И еще неизвестно, кто прав.
Вере Павловой можно быть благодарным хотя бы за то, что дикой эпохе культа тела (скорее, живота) она противопоставила культ женского тела. Эпохе маловразумительной этики (или антиэтики) — этику сосуществования с самой собой и в самой себе. По нашим временам — достижение немалое. Поскольку других-то нет.
В поезде, конечно, как всегда, — бессонница. Все спят — я гуляю. Из тамбура в тамбур. А закрою глаза — все мне видится та странная выбритая собака. С чего бы это? Бр-р-р!
Ефим Бершин.
[1] За книги 2006 года “Ручная кладь” и “Письма в соседнюю комнату. Тысяча и одно объяснение в любви” (“АСТ”; “АСТ Москва”) Вере Павловой в прошлом году была присуждена поэтическая премия “Anthologia”. (Примеч. ред.)
[2] Ср.: “Так каждый из вас да любит свою жену, как самого себя; а жена да боится своего мужа” (Еф. 5: 33); ср. также: Быт. 2: 24. (Примеч. ред.)