* *
*
О диффенбахия, загубленная мной,
прости меня, прости! Тебя я поливала,
от солнца берегла, опрыскивала в зной, —
любила как могла, а значит, слишком мало.
О диффенбахия, ушедшая навек!
Отростком взята в дом, сначала ты кустилась.
— Срезай, — твердили мне, — оставь один побег, —
но с ножницами длань трусливо опустилась.
Ну да, кустилась ты, а не кустится кто ж?
Кому не грезится хоть малость ответвиться,
сыграть в чужую жизнь, словить чужую дрожь,
пропеть на голоса, как звонкая цевница?
Шаг в сторону — побег. Разбрасываться грех.
Но разбросалась ты: росткам казались внове
все части света враз — и ясно, что на всех
им не могло хватить твоей зеленой крови.
Растут же у людей растенья! И цветы
цветут в иных домах, и вьющиеся травы…
Но время вымирать таким, как я и ты,
засохший на корню дракончик мой корявый.
* *
*
Все стихи — о любви.
Все стихи — о смерти.
Нету тем других,
уж вы поверьте.
Попадаются, правда,
стихи о стихах:
на полях набросанные,
впопыхах.
* *
*
Что они делали на Элевсинских мистериях?
Что там лежало в закрытом таинственном коробе?
Хоть расшибись, не дошло никакого свидетельства,
Даже рабов посвящали, а мы не сподобились!
Древней дразнилкой звучат нам слова посвящения:
“Вот, я постился, питьем причастился Деметриным,
Что мной из короба взято — на место положено,
Чем занимался — о том говорить не положено”.
Знали же все без изъятья: метеки и граждане,
Знали в Афинах, на Самосе знали, на Лесбосе,
Хоть бы один нацарапал на глине записочку, —
Нет! сговорились, ей-богу, как дети дворовые.
Этих, мол, примем и тех: шахматиста носатого,
Длинного примем и рыжего, если попросится,
Даже очкарика примем, — и только с потомками
Самой своей интересной игрой не поделимся.
Это нарочно они! Чтоб, куда ни заехали,
Всё нас тянуло обратно, к той старой песочнице:
Что за секреты зарыли вы, тени лукавые?
Что вы там делали, на Элевсинских мистериях?!
* *
*
Боже, Боже, это что же,
все вокруг — меня моложе:
даже этот, даже тот!
И к чему же все идет?
* *
*
Давайте из жизни пока не уйдем,
давайте побудем немного:
пусть мокнет в окошке фонарь под дождем
в кокошнике нежного смога.
Давайте еще поскучаем чуток,
на двери поглядывать бросьте:
когда-то еще завернем на часок
в такие уютные гости?
Здесь можно беседой тоску заглушить,
обдуть фолианты от пыли…
И молвит хозяйка: “Куда вам спешить?
Еще ведь и чаю не пили”.
* *
*
Поминальную записку за меня рука кладет…
Н. Ванханен.
В христианском ли, буддийском
Храме, голову склоня,
Поминальную записку
Положите за меня.
В той часовне у дороги,
Где латынь и полумрак…
Я не знаю — в синагоге
Это можно или как?
Задавака, недотрога —
Вот и я не зря сгорю:
Обо мне напомнят Богу,
Как о Бобчинском царю.
В православной позолоте,
В честной кирхе без прикрас,
Листик клетчатый в блокноте
Если сыщется у вас, —
Надпишите и сложите,
Как бумажный самолет:
Там, в небесном общежитье,
Кто-нибудь да подберет.
Сказка
Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить,
надо прежде связать одиннадцать грубых рубах:
босиком истоптать крапиву, вытянуть нить
и плести как кольчуги, нет, не за совесть — за страх.
Чтобы голос подать и спасти себя от костра,
надо диких одиннадцать птиц обратить в людей,
превратить их обратно в братьев, срок до утра,
и не тает в окошке живой сугроб лебедей.
Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти,
надо крепко забыть два слова: “больно” и “тяжело”,
и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести…
И всегда у младшего вместо руки — крыло.
Записка
Я никогда никому объяснить не в силах,
что у меня к чему. Про любой пустяк
мямлю: мол, исторически так сложилось,
так получилось, а пуще — сказалось так.
Добрый мой критик с розовыми щеками,
мысленно прижимаю тебя к груди
и оставляю на кухне тетрадь со стихами:
будешь анализировать — не буди.