Елена Елагина. Как есть. Книга стихов. СПб., “Журнал „Звезда””, 2006, 96 стр. (“Urbi”. Литературный альманах. Выпуск пятьдесят третий. Серия “Новый Орфей” /19/).
Феминизм —
это не борьба
за равные:
права,
возможности,
зарплаты,
умение обращаться с детьми
и маршировать на плацу.
................................
Феминизм —
это когда женщины
вдруг осознают,
что поле напряжения,
создаваемое
противоположным полом,
отнюдь не главное в жизни —
на самом деле
есть вещи важнее,
интереснее
и значительнее.
А так называемая любовь
сама собой смещается
в изначально мужскую
графу “развлечения”.
................................
Феминизм —
это половой атеизм,
то есть глубокое и неизбежное
разочарование цивилизации:
не за тех принимали,
но наконец прозрели,
и больше нас на этой мякине
не проведешь!
Стихотворение “Феминизм — это не то, что вы думали” слишком длинно, чтобы приводить его здесь целиком, но даже отдельные фрагменты очень показательны.
Мне кажется, в нем обнажен основной прием верлибров Елагиной — провокативная амбивалентность текста. Стихотворение снабжено невинной сноской: мнение автора может и не совпадать с высказанным мнением. Но ведь и совпадать тоже может!
В порядке социологического мониторинга я вывесила его в “Живом журнале”, где оно собрало сотню комментариев и вызвало бурные споры. Читатели усмотрели в нем самое разное — от публицистики (таких мнений большинство) до горько-иронической пародии.
Многие из тех, кто воспринимает его как прямую декларацию, пишут: “класс! подписываюсь”, “умная вещь”, “как будто мои мысли подслушаны”, “как грустно и как верно”. Другие оскорблены и отстаивают иную позицию: “Феминизм — это фригидность и потребительский консьюмеризм, старающиеся выглядеть осознанным выбором”.
Возмущаются и собственно феминистки: “В плане „прямого действия” ясен вполне очевидный вред от этого текста. Даже по здешним комментам ясно, что люди в основном воспринимают феминизм как мужененавистничество, декларацию женской ущербности, обиженности и претензий ко всему белу свету, и стихи Елагиной они без малейших сомнений зачисляют в доказательства своего мнения”.
Словом, большинство читателей принимает этот текст за открыто публицистичный. И только немногие пытаются копнуть глубже: “На мой взгляд, перед нами — гениальная пародия на тенденции к асексуальности общества...”
Прежде чем выяснять истинные намерения автора, хочется вернуться к предыдущей ее книге[1]. В своей рецензии Оксана Богачевская (“Одолевая светобоязнь” — “Новый мир”, 2005, № 12) так определила нерв этой поэзии: “<…> странная диалектика бытия заключается в том, что любящая, верная душа почему-то не может здесь насытиться и воплотиться в полноте. Почему-то всегда так оказывается, что для того, чтобы ей выжить здесь, в этом инертном пространстве, надо научиться не любить, не ждать, не верить, словом — не жить”.
“Женская лирика… тяжелый случай”, — брюзжит в одном из стихотворений Елагиной издатель, не воспринимающий всерьез “замшелую ветошь”. Но не только над ним иронизирует лирическая героиня — над собой тоже. Не в нем, дьявольски сверкнувшем очками, дело — дело в тотальном смещении духовных координат, в общекультурном фоне, на котором “неактуальный” поэт выглядит фигурой комической, а уж взыскующая любви поэтесса — тем более. Неактуальная? За этим следует ответный жест — игра в юродство, когда можно обозначить свою роль, назвавшись “пожилой клоунессой”.
“Гелиофобия” — замечательное автоироническое название для книги. Спрятавшись за научным термином (а означает он не что иное, как светобоязнь), Елагина ставит простой диагноз окружающему миру: боязнь любви. Но еще это книга о том, как в беспросветную жизнь врывается световое пятно, оно же — чудо. Но если любовь — это чудо с участием двоих, то почему тот, другой (а у нее он “камень”, или целый “сад камней”, или “инопланетянин”), так боится света? Вся трагическая раздвоенность лирического “я” Елагиной — в том, что она пытается решать принципиально неразрешимый вопрос о возможности чуда именно логическим, причинно-следственным путем. Разность потенциалов и создает необходимое напряжение меж двумя полюсами ее поэтики — верой в ту самую любовь и пониманием ее недостижимости. Во многом знании — много печали, оттого каждое стихотворение на первый взгляд выглядит трагическим. Но маску “клоунесса” выбрала двустороннюю и в следующий момент поворачивается к нам светлой половиной. Забываешь о разуме и веришь в чудо — наступает просветление.
Если “Гелиофобия” — вся о поисках любви, то первая же строчка книги “Как есть” поиски исключает: “Господь не дал любви, но дал певучий дар”. Вот такое начало координат, а дальше нужна ориентация на местности. Куда идти теперь — “с бунтарским языком и знаньем несвободы”, как жить в той реальности, где нелюбовь — не грех, а всего лишь общая установка?
Мне кажется, ключ к творческому методу Елагиной надо искать в композиции книги, в ее общей структуре. Первая часть, “Точка зрения”, — это написанное традиционным стихом исследование состояния счастья-несчастья, где снова поют дуэтом чувство и рассудок, но голос рассудка теперь становится ведущим. Жизнь вообще трагична, уверяют нас, и говорим мы “на непересекающихся языках”, и “понимания не предусмотрено”, и “плюшевый пыльный пафос” по этому поводу смешон. Значит, вывод повторяется и счастье — только в неведении?
Но все не так просто. Если в “Гелиофобии” образная система отчетливо строится на системе оппозиций: свет — темнота, знание — незнание, свой — чужой, то в книге “Как есть” подобная картина мира автора уже не устраивает. Говоря ее же словами, “пересмотра требует с внесением сущностных правок”. Героиня использует своего рода аутотренинг, набор аффирмаций:
Это значит одно: пора изменить хоть что-то
В отношениях с миром. Конкретно себе задачу
Обозначь и действуй, как на равнине пехота,
Изменяя рельеф. И систему мифов в придачу.
Любимый тезис психологов: не можешь справиться с ситуацией — измени свое отношение к ней. Поэты могут поступать по-разному — например, затвориться в хрустальной башне или, напротив, мимикрировать и слиться с толпой. Елагина же пробует просто заменить формальную логику диалектической. “Ни да, ни нет — вот чистая интрига!” — и тогда вместо противопоставления высвечивается взаимодополнение, инь и ян, две стороны одной монеты. И если не фиксироваться на непродуктивной позиции “обиженной”, то обретаешь новый шанс. “Ждет неслыханный улов / Тех, кто враз сменил коня” — так автор пытается совместить “бумажное пепелище” и “пространство с названием точка ру”, решая таким образом главную тему — тему поэта и языка.
Посреди родной речи
старухой с разбитым корытом
сидишь, пригорюнясь,
и дальше что делать —
не знаешь…
Актуальная задача Елагиной — найти адекватный язык самовыражения для человека, воспитанного на правильной речи и не видящего для себя возможности от этого языка отказаться, но и не желающего выпасть из стремительно меняющейся речевой ситуации. Шаги по освоению возможного поэтического пространства без отказа от самоидентификации — вот увлекательный внутренний сюжет книги. Напряжение здесь возникает уже потому, что поэтесса, оттесненная на культурную периферию в силу принадлежности к поколению, привыкшему говорить и думать еще на старом языке, в реальной жизни работает на TV, где манипулируют уже языком новым. В этом смысле она не является социальным маргиналом, к тому же кое-что знает о вкусах и запросах современной аудитории.
Вторая, совершенно неожиданная часть книги, откуда я и взяла стихотворение “Феминизм...”, не случайно названа “Логика драматургии”. Если жизнь такова, какова она есть, и никакими поэтическими заклинаниями ее не исправить, то именно “знанье несвободы” позволяет автору стать сознательным участником пьесы, живущей по собственной логике, смело в эту логику всмотреться и, более того, как бы встроиться. “Сменить коня”, включиться в эти игры, игры “свободы”, снова надеть маску. Не хотите традиции — получайте верлибр.
Удивительно, но именно верлибр помогает Елагиной совершенно освободиться и сыграть себя “другую”. Верлибр вообще форма, требующая ответственности. Так вот, она вполне за себя отвечает, ее высказывание весомо и парадоксально. Ключом ко всему разделу мне показалось простое с виду стихотворение “Глажу ночные рубашки”. Здесь вещи, эти “патологические долгожители”, превращаются в домашний некрополь, банк памяти. Наглаживая ворох чиненого-перечиненого белья, героиня вспоминает об ушедших — матери, подругах. Финальная строчка — “а европейцы, говорят, / вообще не гладят нижнее белье — / экономят электричество”. Экономия электричества, она же экономия души, — разве это не главная “фишка” нового времени?
Стихотворение “Кольца” хочется процитировать целиком:
О, серебряный экуменизм правой кисти!
Санскритской мантрой украшен мизинец,
греческий строгий меандр
язычески поблескивает на безымянном,
а христианское реченье
по-хозяйски возлежит на среднем.
И всем хорошо.
Опять провокативная двойственность, как в “Феминизме...”. С одной стороны, налицо то самое пространство свободы, где сакральные знаки всех религий сведены к гламурным украшениям, и именно в этом состоянии “всем хорошо”. С другой стороны, тонкие смыслы слов и символов в такой микс-культуре уже не улавливаются, они безвозвратно потеряны (скажем, санскрит не имеет отношения к экуменизму, но это мало волнует говорящего), отчего не утратившим языка читателям становится грустно.
Циклы “Конспективные изложения”, “Безблагодатность дара” точно так же работают не только со штампами массового сознания, но и с теми смыслами, которые за ними стоят.
Забавен “Фестиваль верлибра” — череда узнаваемых шаржей на голых королей, всегда готовых постоять перед прицелом телевизионщиков, в то время как автор хороших стихов тихо уходит, и его уже не догнать. А может быть, это и автошарж?
“Гимнические песни” и парадоксальны, и в глубине ироничны. Это же чистые перевертыши — например: “Что может быть уютней / бездны отчаяния” — или: “Что может быть комфортней / затяжной депрессии”. “Слабые духом действуют” — со знаком плюс это понимать или со знаком минус? А как хотите, по-разному.
Третья часть книги так и называется — “Разночтения”. Хотя читается она как раз совершенно однозначно: порезвились на манеже — и хватит. Никаких верлибров. Здесь Елагина опять возвращается к традиционному стиху, который после ярких и эпатажных текстов второй части кажется еще более скромным и приглушенным.
Справедливости я ожидала от Бога
И радости от бытия,
Но сказал мне голос: не слишком ли много
Желаешь ты, дщерь моя?
Искомого рая не существует в природе, но вера в “пасхальное чудо” не изменяет нам. Так и происходит жизнь — как есть, “не благодаря, а вопреки”, зато в процессе движения обнажается другой горизонт, другое пространство — где можно “как молитвы, всласть, твердить стихотворенья”, где “мы пред Богом одни”.
Героиня Елагиной помнит о вечности (“Там всех своих трудов глухое дребезжанье / В предбаннике сложи и выйди нагишом”) и не стыдится говорить об этом с пафосом, хотя и о занозе-загадке, “зазоре разночтенья”, не забывает. Но черно-белую маску клоунесса уже сняла, теперь все всерьез, поэтому конец книги звучит совсем в другой тональности, поэтому вместо “недоумений Федры” слышится благодарность всему, что рядом:
Благословенно вечное усилие,
Благословенно пишущих обилие
И вовремя пришедшее письмо,
Благословенно нежное участие,
По сути, заменяющее счастие,
А может быть, и счастие само.
В заключительном стихотворении она с благородной простотой выбирает путь Марфы:
…Не сотрясая мирозданья
И неба не тревожа тишь,
Ты духа укрепляешь зданье
И дерево души растишь.
.............................
Работа лечит, как лекарство:
Вари, стирай да убирай,
Домашнее спасая царство,
Твори труда невидный рай.
Такой вот сделан дерзкий виток, а после него — возвращение, но уже на новый уровень. Но если такое понимание авторской задачи вытекает именно из композиционного построения, то в отношении поэтической манеры не все так уж очевидно. Поэкспериментировав на поле свободного стиха, автор вновь обращается к привычной силлаботонике, но теперь она почему-то выглядит слишком предсказуемой и однозначной. Слабеет подтекст, исчезает парадоксальность. Иногда рамки традиционной поэтики Елагиной мешают, и в пылу спора она позволяет себе то неточные рифмы (“правок — помарок”), то неуклюжие инверсии (“человечий неуместен где наряд”). Стихи ее очень логичны — излишняя линейность, не подкрепленная всем арсеналом “классики”, сушит их ткань. Нет здесь дальних ветвящихся ассоциаций, нет словесных неожиданностей. Такое впечатление, что Елагина, увлекшись смыслами, пренебрегает возможностями звука или в угоду ритму заполняет пространство провисающими строками: “Как песнь, что нежно нашептала муза, / в самозабвении смежив, как ангел, очи”.
Правда, образность у поэтессы оригинальна, но что стоит за ней?
Душа гола, как кукла вуду.
И воет, воет ветр ночной...
Нестандартно? Да. Органично? Вряд ли (даже произнести сочетание как-кук трудно). В некоторых стихах образы претендуют на оригинальность, но по существу пусты: “пейзаж с точки зрения леса” или “портрет с точки зрения носа”. Или: “Время — это Бог, неощущаемый, как чужие усы” — кажется, что неожиданное сравнение здесь просто подтянуто к рифме “часы”. Или почему сменивших коня ждет “улов” — тогда уж сменить надо было невод. Ее верлибры звучат свободней и чище.
Но мне у поэтессы интересно другое — диапазон голоса, его амплитуда — лексическая, эмоциональная, логическая. Общепоэтическая лексика у нее может сочетаться с современной, и тогда плохая погода — это просто “Господь отключил свой мобильный”. Об одном и том же она цедит сухо: “дефицит эмоционального фона”, и тут же откровенно признается: “больно”. Высокопарное “упование на милосердье Божие” соседствует с эпатажными прозаизмами типа “регистраторша генитальных особенностей, / по всем правилам / гламурного мейнстрима / разыгрывающая порочность, / но при этом являющая / острую вербальную фригидность”.
Не то чтобы мне была близка такая поэтика. Я-то как раз предпочитаю искать магию больше в музыке, чем в семантике, да и радуют мой слух скорее привычные созвучия. А у Елены Елагиной музыки мало, но напряжен вектор смысла, хотя Бродский и говорил, что вычленение содержания не идет поэзии на пользу.
Но мной движет конкретное любопытство — желание найти еще одного человека, говорящего на похожем языке. И еще — интересует жест и стратегия, с поколенческих, так сказать, позиций. Нужно быть бесстрашной, чтобы предъявлять свои экзистенциальные проблемы, двигаясь при этом поперек общего культурного потока. “Безумство храбрых” в каком-то смысле.
Удалась ли попытка? Не знаю. Но у меня она вызывает уважение.
Ирина ВАСИЛЬКОВА.
[1] Елена Елагина. Гелиофобия. Книга стихов. СПб., «Журнал „Звезда”», 2004, 142 стр. («Urbi». Литературный альманах. Выпуск сорок шестой. Серия «Новый Орфей» /14/).