Пол-лося
Данилов проводил городских охотников. Сидел на базе за длинным столом с остатками закуски, грязными тарелками и рюмками и считал деньги. Получилось хорошо. Охотники сбраконьерили, завалили лося сверх лицензии и, задабривая охотоведа, отсыпали щедро. И еще в придачу половину этого лося оставили. Данилов сидел довольный и лениво раздумывал, что с этим “левым” лосем делать, но решение уже было, конечно. О браконьерстве, кроме Сашки, никто и не знал, а мясо можно будет отвезти завтра в ресторан. Он прислушался — Сашка уже разрубил и, видно, ушел — не слышно было его во дворе.
Данилов сложил деньги и засунул в прореху за подкладку ушанки — раньше, когда только начинались эти коммерческие охоты, он серьезно побаивался, вот и осталась привычка, но тогда и денег было немного, а теперь с трудом лезут. Он мысленно доложил их в свою кубышку и подумал, что надо бы уже купить лес на новую базу.
Хороший был человек-то, Данилов. Добрый, в общем. В работе умелый, в компании — и веселый, и рассказчик не последний, когда в настроении, конечно. И в лесу все как свои пять пальцев знал. Хороший был охотовед. Не зря Николаич, помирая, его на свое место поставил. Все, кто в районе к охоте отношение имел, уважали его. Может, за что и недолюбливали, но уважали.
Новую базу — не такую, как эта казенная развалюха, а свою собственную, красивую, на берегу озера — он задумал строить два года назад, но все не начинал. В их райцентре работы толком не было, и завистников на его “бизнес” было немало. Все, что хочешь, могло быть, и налоговая могла заинтересоваться, и, главное, перед людьми почему-то было неудобно.
В кухне Наталья мыла посуду — тарелками гремела в тазу. Эта своего не упустит, — не без раздражения подумал Данилов, не любил он ее, грешным делом, — специально осталась, чаевые с городских собрать. “Блинков-то, блинков-то в дорогу возьмите!” — передразнил про себя. Он нанимал ее, когда приезжали охотники или рыбаки, готовила она так себе, даже, наверно, и плохо, но и денег много не просила.
В дверь тихонько постучали. Данилов глянул на стол, не осталось ли где бумажек с расчетами.
— Василий Андреич… — Наталья вежливо приоткрыла дверь и заглянула в горницу некрасивым, дряблым уже лицом с большой бородавкой на щеке. Глаза скосила в угол куда-то выше него. — Денежку-то не заплотите?
Данилов застыл на секунду, потом наморщил лоб, как будто она отвлекла его от каких-то серьезных мыслей, и отвернулся в темное окно. Наталья отлично знала, что мужики только что рассчитались, но денег за подкладкой лежало слишком много, чтобы она их видела. Можно было достать кошелек и заплатить, но, это уже Данилов хорошо знал, просила она сильно меньше, чем у нее сейчас лежало в кармане фартука.
— Деткам успею че-нить купить в ночном… — пропела она как бы извиняясь, но и с явным нахальством, будто бы намекая на эти его деньги в шапке. И детей даже приплела…
— Вот… что ты всегда лезешь? Знаешь же, рассчитаюсь за лицензии, с егерями, ну и с тобой.
— А мяска-то не дадите?
— Какого мяска еще? — Данилов понимал, что выглядит совсем глупо, но уже завелся и уступать наглой поварихе, которая не в первый раз лезла на его территорию, не собирался.
— Так оставили же пол-лося, дали бы на суп…
— С этим лосем еще разбираться придется. — Он решительно встал из-за стола, надевая шапку. Хотел прибавить про браконьерство, но промолчал.
Наталья, прикрывая дверь, сделала такое “понимающее” лицо, что Данилов со злостью стиснул зубы. Уволю, подумал, тут же бессильно сознавая, что не уволит. За ее копейки вряд ли кто бы согласился работать. Может, бабы и согласились бы, да мужики, даже безработные, не пустили бы. Гордые. На одной картошке сидят, а в егеря к нему не идут.
Данилов стоял у темного окна. “Ты когда, Васька, такой жабой стал?” — это Славка Корноухов сказал в прошлом году на его пятидесятилетии. Пьяный был, конечно, и вроде как по-доброму, облапив за плечи, сказал, а у Данилова эти слова из головы не шли. Дружки ведь всю жизнь были, десять лет за одной партой сидели, а появилось у Данилова маленько деньжат — и все. Жабой! Сам ты, бляха, жабой!
Данилов бросил шапку в угол, снова сел за стол и налил себе водки. Всегда, после таких вот расчетов, с пачкой в кармане он чувствовал себя хорошо. Любил просто посидеть один. Расслабиться. Водки выпить. Это были хоть и левые, но честно заработанные, в конце концов, деньги. И вот Наталья эта… испортила все настроение. И главное — про детей — трое же. И без мужа. Это значит, я должен пожалеть. А это ж работа! Тебе и так полный карман натолкали!
Данилов расстроенно осматривал руки с плохо отмытой лосиной кровью. Ковырнул под ногтем. Вот и строй тут новую базу. Что хочешь могут сделать. Даже и спалить могут, суки. Он не в первый раз уже представлял себе, как он бегает с ведрами, а свеженький красивый сруб пылает, не спасти, и его начинало колотить от ненависти к какому-то не очень понятному, но очень реальному врагу. А кто мешает-то — работайте! Сейчас-то чего не работать? Базу построю, найму, буду платить хорошо. И Славка пойдет, куда денется. А сейчас не могу.
Он не пошел ночевать домой, лег на егерскую койку с провисшей до полу панцирной сеткой. Лежал и так раздумался, что не мог заснуть, все представлял, как про него народ думает. И, пьяный, соглашался, что как-то действительно вроде немного… как-то… с жадностью-то… не очень. Получалось, если хорошо не разобраться, то вроде как он жадный. Лося этого еще — ни Наталье не дал, ни Сашке. Тот, правда, тихий, разрубил да ушел. А Наталья не удержится, язык без костей, стоит сейчас в ночном ларьке с Нинкой. Склоняет.
Данилов опять начинал думать про завтра и чувствовал, что нехорошо ему везти мясо в город. Надо бы, конечно, но тот же Сашка — все же видит. Надо отрубить ему завтра кусок, и Наталье тоже, черт с ней.
И ему стало как будто полегче. Он даже встал с койки, сел к столу и плеснул в рюмку. Вспомнилось, как при Николаиче — прежнем охотоведе — возили мясо в детский дом. Он тогда молодой был, шапка набекрень, ничего ему не надо было. И ведь, странно, Николаич, царствие небесное, хороший был мужик, помер — и кончилось все это дело. А ведь хорошо было. Как будто праздник. Целые сани накладывали. Горой. И везли по поселку. И ребятишки… ну они-то еще не понимали ничего, но директриса Анна Михайловна, вот уж святой была человек. У Данилова от какой-то непонятной обиды за нее и за Николаича даже слезы навернулись. Он нахмурился, поднял рюмку, ни с кем мысленно не чокаясь, и выпил. Закусывать не стал. Оперся горестно о кулак, вспоминая, как каждый год собирались к Анне Михайловне детдомовские. Столы накрывали на поляне за речкой. Иные уж сами старые, с внучатами были… А когда померла — народу наехало! А она, старушечка ведь совсем, в чем душа держалась… И Николаич помер — хоронить не в чем было.
Данилов снова лег. Представил, что он везет эти пол-лося… Это было бы неплохо. И люди по-другому смотрели бы.
Утром он встал рано. Черно еще совсем было за окнами. Нажарил себе яичницы, похмелился и все хорошо обдумал. В детский дом везти все-таки нельзя было. Нынешняя заведующая была поперек себя толще. А вот старикам, тем, что уж совсем беспомощные, можно развезти. Эта мысль ему еще ночью пришла. И это была правильная мысль. На куски нарубишь, и никто не узнает, сколько там было лося — половинка ли, целый. И еще, Данилов даже улыбнулся про себя, пенсионеров человек сорок — пятьдесят наберется, так они по всему поселку это дело разнесут. А это неплохо. Да и им к Новому году — по хорошему куску мяса. А после праздников пойду к главе администрации, даст небось лесу по нормальной цене. Инвалиды же в его ведении.
В сенях глухо бухнула наружная дверь. Потом дверь в кухню. Дрова посыпались у печки.
— Сашка! — позвал Данилов.
Дверь в горницу распахнулась.
— Чего, Андреич? — Сашка дубовыми, грязными навечно пальцами ковырял спичку в коробке. Погасший окурок “Примы” торчал из-под усов. Вид у него был не парламентский. Небритый неделю, шапка на голове во все стороны — где и взял-то такую, и телогрейка вся в заплатках. Сашка был в завязке уже два месяца, а выглядел все так же, как с крепкого бодуна. Данилов удивленно его осматривал, будто впервые видел.
— Ты бы побрился, что ли!
Сашка посмотрел на него подозрительно, потрогал щетину и не стал прикуривать.
— Это… — Данилову от мягкого похмелья и вообще от всего этого дела было хорошо, но наружу он по привычке хмурил брови. — Сходи в администрацию, возьми там… списки инвалидов, что ли… должны же быть. На пенсии которые, старики там… Мясо им повезем!
Сашка еще больше растерялся:
— Какое мясо?
— Лося вчерашнего. — Данилову нравилась Сашкина растерянность. Настроение поднималось, как воскресное тесто, даже водки хотелось налить Сашке и обмыть это дело, жаль, нельзя было. — Ну, что смотришь, иди сходи, а если там нет никого, зайди к Александр Иванычу домой, скажи, Данилов, мол, список инвалидов хочет. К Новому году мяса старикам раздадим. Иди, я печку сам растоплю.
Сашка постоял, о чем-то думая, чиркнул спичкой и, оставив в избе синее вонючее облако, вышел на улицу. Данилов заложил дрова в печку, подсунул бумаги, зажег, прошелся по комнате. Рановато еще было. Не найдет он никаких списков, подумал, кто ему сейчас даст?! И сел составлять свой.
Первым номером записал Сергея Ивановича Мерзлякова — старика, жившего рядом с базой. Хороший дед. Охотник был. Теперь-то уже все — приползет с палочкой, когда с охоты возвращаемся. Мужики гогочут, водку пьют, рожи красные с мороза, хвастаются, как кто зверя видел, как стрелял, а он сидит на чурке в сторонке и смотрит. Вроде улыбается иногда. Потом так же и уходит потихонечку. Головой покивает-покивает не пойми кому. Надо ему дать.
Довольный собой, Данилов аккуратным своим почерком записывал стариков в тетрадочку. Номер, имя, фамилия, отчество. У одной только старухи отчество забыл. Записывал и представлял, как заходит солидно в избу, здоровается…
До седьмого номера он дошел быстро. Но дальше пошло хуже. Он надолго задумался. Получалось, что записал он соседей да дальних родственников — седьмая вода на киселе… и все! И ладно, что на другом конце поселка он мало кого знал, но и тут-то, в соседних улицах, жили какие-то, у ворот сидели, в магазине мелочь считали, и он, конечно, знал их, на его глазах и состарились, но как зовут по имени-отчеству? Да и… инвалиды они, нет ли? Может, они и не нуждаются, может, дети за ними смотрят. Вон к Мерзлякову дочка каждый день бегает. И внуки бывают.
И он решил, что надо все-таки список. Всех-то стариков не обнесешь. Оделся и пошел в сарай.
Уже светало. Мягкий снежок падал. Это хорошо, Новый год со снегом будет, думал Данилов, снимая с крюка лосиный передок. Он уложил его на чурку, помозговал, как рубить, и, не зная, сколько же все-таки этих стариков, решил рубить помельче. Мясо было мерзлое, рубилось легко. Он отделил ребра от хребта, помельчил их, как на суп, а сам все представлял, как несет дядь Коле — отцу Славкиному — большой, чуток закровавленный кулек из газеты. У него самого отец умер рано, когда еще мальчишкой был, и дядь Коля был ему почти родной. И со Славкой они тогда были неразлейвода. А теперь-то вот и дядь Колю давно не видел. А ведь Славка обидится — пришло вдруг в голову. Узнает, что я к его отцу приходил помогать… Данилов воткнул топор в плаху… не надо бы так. Просто бы когда зашел, мясом угостил, это да, а так — нет. Славке под пьяную руку это дело попадет, так драться прибежит, в морду это мясо бросит… Черт! Данилов, хмурый, сел на чурку. И захочешь чего доброго сделать, дак еще как его сделать-то?!
У ворот остановилась машина. Захлопали дверцы. Данилов очнулся, подумал даже, не убрать ли это мясо подальше. Отвез бы в ресторан, и черт с ним.
— Здорово, Василий Андреич! — Глава администрации входил во двор. — Ты, значит, вон чего! Молодец!
Они поздоровались за руки. Глава был красивый, высокий и грузный. Когда-то он был секретарем райкома, потом директором совхоза, а теперь вот, когда совхоза не стало, третий срок уже ходил в главах администрации. Он был в унтах и тепло одет. На рыбалку собрался, понял Данилов.
— Это хорошо, молодец, — повторил глава, осматривая мясо и надевая варежку. — Бык-то какой здоровый. И жирный, зима вроде, а вон жиру-то! Отрубил бы девчонкам в администрацию по куску.
— Дак… — Данилов глянул на Сашку, соображая, не рассказал ли он, что лося всего половина, и растерянно повел рукой в сторону мяса.
Глава по-своему понял этот взгляд, засмеялся, как будто это была шутка.
— Давай только как следует все это дело оформим. У нас пакеты есть хорошие с эмблемой поселка, список девчонки дадут, ну и тоже — пусть помогут разнести. Я бы и сам пошел, надо же ветеранов поздравить с Новым годом, да мне сегодня некогда, в город еду.
Сашка остался рубить мясо, а Данилов с главой зашли в избу. Наталья, пришедшая прибраться с утра, уже вымыла стол, протерла полы. Данилов достал из холодильника водку. Налил. Глава поднял стопку.
— Вот что я вам скажу, ребята! — начал он громко, так, чтобы и Наталья слышала из кухни. — Я просто скажу! Побольше бы нам таких добрых дел! И все бы у нас было хорошо! И нам, администрации, полегче было бы. А то знаешь сколько у меня этих пенсионеров. И всем надо! Кому дров, кому чего! А тут вот! И небольшая вроде помощь, а… — Глава развел руками. — Спасибо тебе и низкий поклон от людей.
Он, однако, даже головы не склонил, а просто выпил, занюхал куском хлеба и, мимо ничего не понимавшей Натальи, направился к выходу. Уже в сенях нагнулся к Данилову:
— Ты девчонкам по паре кусков брось, а то они у меня хуже пенсионеров — зарплаты-то никакие…
Они с Сашкой загрузили мясо в уазик-буханку, и Сашка поехал в администрацию. Данилов не поехал. Хотел по-людски сделать, а тут… черт-те что… Домой пошел.
Дома он отдал деньги жене, умылся и молча сел есть. Хотел рассказать про мясо, но не знал, с чего начать. То ли про стариков, то ли про главу с его бабами, опухшими от недоедания. Так и ел молча. Поев, завалился спать — совсем вымотался за три дня охоты. Заснул сразу, но уже через час проснулся. Какая-то злость его разбудила. Он лежал, стиснув челюсти, представлял, как Сашка ходит сейчас с бабами из администрации, и остро, с обидой чувствовал, что это совсем не то, что должно было быть сделано. Ему казалось, что стариков только унизит это мясо. Он вспоминал, как они с Николаичем с шутками заходили в избу, уважительно здоровались, присаживались. Николаич-то всех знал по имени-отчеству…
Он встал, оделся и пошел на базу. Уазик почему-то стоял возле. Данилов вошел в избу. Наталья сидела в кухне и плакала. Из горницы доносился пьяный Сашкин голос. В Данилове кровь заиграла, он нахмурился и вошел. Сашка поднял голову. Его небритая, пьяная морда тоже была в слезах. Такого Данилов еще не видывал.
— Чего случилось-то?
— Не могу я! — Сашка пьяно и, видно, больно куснул себя за кулак. — Ты сам иди, там, — он взмахнул руками, — ты, понимашь… — Он опять как-то глупо, ни к селу ни к городу мотнул головой.
— Да что такое-то, вашу мать! — обернулся Данилов к Наталье.
— Да мясо же он возил!
— Ну!
— Дак стариков-то жалко! — И Наталья противно, тонко залилась, так что Данилов только хрустнул зубами от злости.
— А бабы из администрации?
— Да, вот они тебе поехали. — Сашка секанул руку по локоть. — Себе мяса набрали, и… — Он по-бабьи развел руками и скривил губы.
— А адреса дали?
— Дали! — Он вскинул голову и уставился на Андреича. — Только там их цела куча! Я объехал-то ничего, а у меня мяса, считай, нет. — Сашка попытался зачем-то встать, но ноги его плохо держали, как будто даже тряслись, и он снова рухнул на стул.
— А ты как же так нажрался? — брезгливо сморщился Данилов.
— Как?! Они же люди, к ним же гость пришел, наливают. Я и не хотел, да нельзя никак. Ты вон сам иди! Увидишь!
В голосе Сашки была даже какая-то угроза, будто он хотел сказать Данилову еще что-то, совсем уж страшное, да держался. И Данилов почему-то терпел.
— Он и деньги им все отдал, что ему вчера охотники подали. — Наталья тяжело вздохнула. — Но все равно теперь запьет. Поедем, Василь Андреевич, остальное-то отдадим. Да вон колбаса еще осталась от охотников.
И так эта колбаса резанула, что Данилова захлестнуло слепой яростью, он чуть не повернулся и не заорал, чтобы она замолчала. Заткнулась чтоб, дура, со своей бабьей гадостью. Но он сдержался, набычившись, пошел мимо Натальи на улицу.
— Одевайся, поедем, — процедил хмуро.
Ничего нельзя доверить. Простого дела не сделают, думал Данилов, усевшись за руль. Но не только злость была в нем. Было что-то еще, чего он не понимал, но чувствовал: совсем не Наталья с Сашкой тут виноваты.
Список был большой — на четыре страницы. Сашка не отмечал, где был, и Данилов решил начать с середины. С третьей страницы.
Первый дед — “Васюков Иван Тимофеевич. Инвалид ВОВ. 1921 г. р.” — жил за пилорамой у оврага. Данилов остановился у покосившейся калитки. Наталья, пока ехали, раскладывала мясо и теперь вышла из машины с белым пакетом в руках. На нем по низу было написано синей краской — “Администрация Никольского района”. В правом углу — силуэт их разваливающегося собора, даже кресты нарисовали, которых никто и не помнил, а слева наискосок красным — “С праздником 1 Мая”. В пакете было не больше килограмма.
— Чего так мало?
— Так не хватит ведь всем…
— Давай, добавь немного. Да… — Данилов нахмурился, — убери этот пакет гребаный. В руки возьми.
Они взошли по ступенькам на небольшую веранду, выкрашенную изнутри салатовой краской, потом в сенях со скрипучими половыми досками он искал в темноте ручку двери, а Наталья налетела мясом в спину, несколько кусков упало, и Данилов нашарил их на полу. Наконец они вошли в теплую избу. Никого не было.
— Есть кто, хозяева?! — неожиданно для Данилова проговорила Наталья громко и почти весело.
— Тут я, заходите, — раздался негромкий старушечий голос из-за печки.
Старуха, расплывшаяся от старости, сидела, опершись одной рукой на край кухонного стола, другой на бадичек, как будто собиралась встать, и смотрела на незваных гостей.
— Здрасти, бабушка, Иван Тимофеич дома?
— Здрасти, здрасти, ково вам? — Бабка, может, и была чуть растерянна, но говорила спокойно и внимательно их рассматривала. Белое лицо ее с коричневатыми старческими пятнами на лбу и на щеке вызывало брезгливость, но глаза были с синевой и такие ясные, что Данилов даже подумал, что так не бывает.
— Иван Тимофеича. — Наталья подошла ближе и нагнулась к бабке.
— Ваня-то? Ваня-то дома, девонька. — Она говорила так просто, как будто пришли звать молодого парня на гулянку. — Вон он, Ваня! — Она приподняла маленькую пухлую ладошку и показала на круглый стол в середине горницы. На нем на небольшой белой вышивке стояла фотография с похорон. В гробу лежал ее старик, вокруг — человек шесть-семь. Женщины в черных платках. — Скоро годовщину справим… а я вот все тут.
— Ой, бабушка, а что же… — Наталья качнула списком и растерянно глянула на Данилова.
А он уже узнал эту бабку. И так, и по фотографиям на стене. И дядь Ваню ее вспомнил. Они работали вместе с его отцом в рыболовецкой артели. Дядя Ваня был здоровый, с большим носом-картошкой. Израненный весь — у него были изуродованы обе руки и кривой сиреневый шрам на правой лопатке. Он шутил все время какие-то глупые шутки над маленьким Васькой и не очень ему нравился. А она, наоборот, хорошая была, молчаливая, варила рыбакам на костре, одежду и сети чинила и невод таскала с мужиками, когда рук не хватало. Все это было перед глазами, но Данилов никак не мог вспомнить, как ее зовут.
— Бабушка, мы вот вам мяска принесли. — Наталья положила на клеенку стола мерзлое мясо. Ребра и кусок шеи, на которые налипла грязь из сеней. Мяса было мало, и Данилову стало неудобно.
Старуха потрогала розовые куски:
— Это кто же дал-то?
— А… — Наталья растерянно обернулась на Данилова. — Охотники вот лося убили… и пенсионерам… Василий Андреевич вот…
— Ну, спасибо, спасибо, ты… — бабка прищурилась на Наталью, — ты чья будешь-то, не угадаю? В сени прибери. Там у меня кастрюлька эмалирована…
Наталья собрала куски и вышла.
Половики, занавески — все было чистое. Одна кровать, дедова, наверное, аккуратно заправлена по-старому — на двух больших взбитых подушках углом торчала третья под ажурной накидкой. Другая — разобрана, на тумбочке возле стояли лекарства. В избе ими пахло. Железные ходики с кукушкой размеренно отстукивали в тишине.
— А ты, Васька, промышляешь все?
Данилов чувствовал себя неловко и уже собирался потихоньку выйти, а тут, оттого что она вспомнила и даже назвала его, оторопел слегка. И имя ее сразу пришло в голову.
— Да… теть Насть…
— Отца твоего давно схоронили. Хороший был человек с людьми. Тоже был охотник… — Она говорила медленно и гладила клеенку на углу стола. Потом подняла голову и внимательно посмотрела на него. Снег на валенках начал таять и уже растекался небольшой лужицей под ногами.
— Ты, бабушка, одна? И телевизора у тебя нет? — Наталья, громкая и хлопотливая, вернулась в горницу.
Старуха помолчала, думая о чем-то.
— Дочка у меня в городе. Приезжает. Внуки тоже… летом были. Дров напилили. Не забывают. — Она опять задумалась. Потом улыбнулась чуть растерянно и виновато. — Да уж мне и не надо ничего. Сижу вот, жду…
— Ну, мы пойдем, бабушка, нам еще ехать… — Наталья как-то глупо двумя руками показывала бабке на дверь.
— Идите, идите, ребята, я хоть на людей посмотрела. Хорошие люди-то ноне…
Наталья, что-то все вздыхая и болтая, залезла в машину. Дверцей лязгнула. А Андреич обошел уазик, встал у своей двери, чтобы она не видела. И морозный воздух щекотал ноздри, а он все стоял и напряженно глядел за овраг. И ему не хотелось, не хотелось ехать дальше…
…но и деться было некуда…
По другому адресу окна были заколочены. Данилов зашел на всякий случай, но и стучаться не стал. Во дворе было полно снега, а гвозди на досках, перекрестивших ставни, уже пустили длинную ржавчину.
Потом, в совсем маленькую избенку, такую, что казалось, вдвоем там и не поместиться, пошла Наталья. И долго не выходила. Избушка сильно осела, сени отделились — под крышей чернела дыра. Рядом росли старые-старые, высокие, выше домика, яблони. Кособокие. Ломались когда-то, наливаясь яблоками. Теперь-то уже бесплодные. Даже забора вокруг не было. Сразу за садом начиналась низинка с болотцем, а за ним — большой Михеевский лес. Данилов сидел за рулем в остывающей машине и думал, что в этом лесу он знает каждый пенек, а этого дома совсем не помнит. И кто в нем живет, не знает.
На улице начало темнеть. Вышла Наталья. Он включил фары, и они молча поехали дальше по знакомым-раззнакомым улицам поселка, но сейчас они выглядели совсем по-другому. Будто и не был здесь никогда.
Будто ехал Данилов по какой-то другой стороне жизни. Которая всегда была тут, рядом, но он почему-то ничего не знал о ней. И он чувствовал себя странно — никуда не торопился, ничего не выгадывал и не очень понимал, что делает. Вроде бы просто едет. Из головы не шла тетя Настя. Как-то странно она на него смотрела. Не благодарила, не осуждала, но будто бы что-то важное все же хотела сказать. Об этой вот, другой, совсем другой, безрадостной и одинокой жизни.
Когда уазик остановился у очередного дома, Наталья радостно спохватилась.
— Ой, а тут нянечка живет. Баба Маня. В нашей школе работала, — повернулась она к Данилову. — Живая она еще, живая совсем, пойдем.
Они вошли во двор. Седомордый кобель только проводил их взглядом из будки, но даже головы не поднял и не брехнул. Баба Маня, раскрасневшаяся, в замызганном фланелевом халате с завернутыми рукавами, кипятила белье на газовой плите. По-девчачьи коротко остриженные седые волосы растрепаны. Баба Маня запричитала, что не ждала гостей, кинулась за гребешком, захлопотала, усадила чай пить. Данилову достала початую бутылку. Водка оказалась почти выдохшейся, Данилов выпил, растерялся сначала, не почувствовав ее во рту, но потом улыбнулся, крякнул для порядка. Бабка трещала с Натальей без умолку, а Данилову все совала забытые, видно, кем-то болгарские сигареты, чтобы ему не скучно было. Но Данилов не курил.
— Что ты, Наташа, я-то что! Вон Наумовна второй год уж лежит. Господи прости, под себя делат. А моложе меня на пять годов.
— А кто же за ней ходит?
— Дак кто будет ходить? Я хожу. И огород ей сажаю. Кормимся. Молчит она только. Весной паралич ударил. Теперь только руками шевелит. Но все понимает. Расскажу ей что-нибудь, как молодые-то были, так она прямо смеется, видно прямо, а и руками так всплеснет, если заругаюсь. Она набожна у нас… — Бабка повернулась к иконам и быстро перекрестилась.
— Наумовну как зовут-то? — спросила Наталья, расправляя на столе список. — Она где, по твоей улице живет?
— Нет, вон в другой. Эта… по Береговой. Наталья ее зовут, как и тебя, Наталья Наумовна Величанская. — Бабка заглядывала в список. — Ой, чего говорю-то — Сухарева она. Это она девка была Величанская, а так-то Сухарева. Вот ведь, вспомнила.
Сухаревой Натальи Наумовны в списках не было. Они оставили мяса и для нее. Баба Маня заплакала, обняла Наталью, а Андреичу попыталась поцеловать руку. Они вышли на ночную улицу.
— Как же они так списки-то эти составляли? — хмуро удивлялся Данилов, выруливая на дорогу. — Много там еще адресов? — обернулся к Наталье.
— Адресов-то много, а мясо-то уж все. Одна порция осталась!
— А сколько всего объехали?
Наталья включила свет и стала считать. Уазик подскакивал в колее, а свет был слабый.
— Двенадцать, что ли? Не сосчитать хорошо…
— Куда теперь?
— Давай, Андреич, к базе уж поедем. Вот на Береговой адреса еще есть.
В аккуратной большой избе за столом сидели два молодых мужика. Один побольше, другой поменьше. Выпивали. Накурено было так, что Наталья замахала руками. Тот, что поменьше, сидел лицом, и Данилов узнал в нем рыбинспектора Кольку Портнова. И он его узнал.
— О-о! Василь Андреич! Заходи! — Колька смелой выпившей рукой пододвигал стул. — А Генка бутылку спрятал — думал, жена! — заржал он на своего товарища. — Генка это! Шуряк мой! Ты что, Андреич? Кто нужен-то?
Данилов не знал, что и ответить, он было уже и попятился — черт послал этих пьяных мужиков — чего им скажешь. Да и не надо было здесь никакой помощи. В доме чисто. Богато. От растерянности он полез в карман и достал ключи от машины. Но опять влезла Наталья:
— Ветеран Симонов здесь проживает?
— Ково? — Генка был пьянее Кольки. Он недовольно повернулся на женский голос.
— Ветеран войны, Симонов, — Наталья глянула в список, — Петр Семеныч!
— Дядь Петя, что ль? — догадался Колька. — Какой он ветеран?! Он не воевал…
— А вы что, из собеса, что ли? Чего хотите? — спросил Генка неожиданно грубо, и Данилов, уже точно собравшийся уйти, остановился. За день, видно, в нем накопилось, и — даже не за себя — за Наталью стало обидно.
— Ты, парень, отвечай по-хорошему, когда тебя по-хорошему спрашивают, — сказал Данилов отчетливо и тихо и сунул ключи в карман.
Генка стал было подниматься из-за стола, но Колька перехватил его:
— Да ты что, Андреич, он у них в летней кухне живет. Ссытся он…
Данилов с Натальей вышли во двор. В маленьком домике было темно, но вовсю трещала небольшая печь для готовки и сквозь щели в плите освещала кухню красноватым, прыгающим огнем. У дверцы на низенькой скамеечке спиной к двери сидел дедок в телогрейке и оживленно с кем-то разговаривал. Даже не услышал, как они вошли.
— Вы с кем это, Петр Семеныч? — спросила Наталья шутливо и громко.
И видно, напугала. Дед обернулся на них тревожно. Потом встал и прошел к себе на нары. Сел и уставился на них. Он вроде был еще крепкий, но какой-то то ли совсем глухой, то ли с приветом. Так он им ни слова и не сказал. И на мясо смотрел молча. Как зверок какой в темной норе, подумал Андреич, проходя мимо избы. Сопли бы этому Генке размазать…
— Сын он ему? Или кто?
— Да нет. Внук, наверное… — Наталья поскользнулась в темноте и ухватилась за его фуфайку.
По дороге Андреич остановился у магазина. Хотелось выпить. Да и Наталью, несмотря на всю ее несусветную все-таки глупость, хотелось отблагодарить. Не она бы — так…
Наталья накрыла чем было, разбудила Сашку, и они сели за стол.
Дурная была компания. Сашка как-то сразу опьянел и, двух слов не сказав, снова упал спать на свою койку. А Наталья, наоборот, выпила и раскудахталась о чем ни попадя. Радостная какая-то, ласково глядела на Данилова, отчего ему только хуже становилось.
Он выпил и молчал. Тяжело было на душе. Вспоминал стариков и свое невесть откуда взявшееся неудобство. Вроде с добрым делом ездил, а муторно было. Ему и хотелось что-то сказать, но он молчал и старался не глядеть на свою нечаянную собутыльницу. Был бы Славка сейчас, можно было и поговорить. Или Николаич. Вот с ним бы…
Наталья, видя, что он ее совсем не слушает, налила водки и подняла тост за ветеранов войны. Андреич молча выпил и снова погрузился в себя. В голове тяжелое что-то ворочалось. До тошноты. Непонятное. Ничего там хорошего не было. Никакой ни радости, ни гордости. А даже и наоборот.
Наталья притихла.
— Не по-людски как-то все, — тяжело вздохнул Андреич и, может быть, впервые в жизни взглянул на Наталью, ища ее поддержки.
— Что? — не поняла Наталья.
— Да все! Я ведь…
— Да ты что, Андреич! Ты людям доброе сделал. Как же? Кто еще, что ли, пошел? — Наталья вскочила. — Давай я тебе блинков напеку. Ты же ничего не ешь.
Командировка
Митя Переверзев был человеком обязательным. Наверно, поэтому и обязанностей у него было невпроворот. У него была жена Ольга и двое детей. Юра и Катька. Подружка была. Еще газета, в которой он работал главным редактором. Были хозяева этой газеты. Много разных друзей. Ну и родственники, конечно. Ему было сорок два года, которые, между прочим, тоже уже требовали внимания.
Может, в этом и нет ничего особенного, все как у всех. Но Митя был обязательным. Он честно старался сделать все, что должен был, и у него это не получалось. Другие как-то плюют да и живут себе, но то — другие, а Митя почему-то не мог. Ему от этих несделанных дел иногда страшно становилось.
Но случилось-то, собственно, вот что. Обязательный человек Митя Переверзев опоздал на самолет. Должен был лететь в командировку в Италию на три дня. По дороге из дома в аэропорт заскочил к подружке — иначе обиделась бы — и опоздал. Он влетел на машине на автостоянку в Шереметьеве и понял, что бесполезно. Посадка закончилась. Митя лег головой на руль и тихо выругался.
Было раннее мартовское утро. С темного еще неба снежная крупа косо влетала в желтый свет фонарей и секла по стеклам. Странно, думал Митя, только что несся как угорелый… и вдруг уже никуда не надо. Он тяжело, обреченно вздохнул. В редакцию — рано, домой — крюк большой, да и Ольга расстроится. Он подумал про подружку и понял, что к ней совсем не хочется, из-за нее и опоздал, как будто не понимала, да и ладно бы ждала, а то… Он вспомнил, как названивал к ней в дверь и как она наконец вышла заспанная и обниматься начала прямо на лестнице, хотя видно было, что ей больше хочется спать.
Митя перебрал какие-то еще варианты, но было раннее утро. Его нигде не ждали.
Он нервно сдавил руль и с завистью вспомнил своего закадычного дружка Сашку. Тот бы сейчас усвистел куда-нибудь. На рыбалку или к себе в тверскую деревню. И думать бы не стал. Прогулял бы всю “командировку” и еще хохотал бы потом, довольный.
И Митьке отчего-то так сладко стало от этих мыслей, что, подъезжая к Ленинградке, он повернул в сторону области. И поехал из Москвы. Почему он так сделал, он не знал. Наверное, потому что всегда ведь можно повернуть назад. Вскоре он уже и пожалел, и подумал, что надо разворачиваться, но мысль о Москве совсем не грела. Он там был никому не нужен.
Митя свернул на обочину и остановился. Закурил. Темно было вокруг и пусто. Все еще спали. Единственное место, куда ему сейчас хотелось, была Сашкина изба на берегу замерзшей теперь лесной речки. Но вот так взять все да и бросить он не мог. Он морщился, пускал дым в форточку. Хотя бы на пару дней… и чтобы никто не дергал. Там сейчас никого. Приехал бы, печку затопил. Повалялся бы, книжку почитал бы… Там у Сашки грибы сушеные — суп сварю. Нечаянно, будто сосулька с крыши, вспомнилась заспанная подруга “в прозрачном пеньюаре” на холодной лестничной клетке. Он нахмурился и выехал на дорогу. И так ему захотелось запаха сушеных грибов в теплой избе, что он утопил педаль до пола.
Было раннее утро. Дорога была пустая. Машина легко полетела по шоссе.
Деревушка, куда он ехал, была совсем маленькой. Всего восемь дворов. Дальше нее вообще дорог не было — леса да болота. Посеревшие от времени избы располагались неблизко друг к другу, окнами на речку, на другой берег с зеленым сосновым бором. Зимой там никого не было (хозяева-горожане приезжали только летом), и всю деревню по самые окна заносило снегом. Она казалась совсем заброшенной. Только в одном доме жили дед с бабкой. А может, уже и померли. Митя не был здесь лет шесть.
Последние восемь километров от асфальта могли быть не прочищены. Митя решил, что бросит машину и пойдет пешком, но, уже подъезжая к повороту, увидел дорогу — тракторными волокушами возили сено. Он аккуратно проехал заснеженное поле. Колея была такой кривой и глубокой, что даже странно было, как он не застрял, но он не застрял и вскоре въехал в густой сосновый лес. Снега стало поменьше, он ехал смелее, с удовольствием глядя по сторонам. Даже окошко открыл. Дорога вышла к речке, и Митя остановился.
Когда-то давно, двадцать лет назад, студентами еще, они часто здесь бывали. Пешком ходили эти восемь километров и тут, в бору, на берегу речки, всегда перекуривали. А однажды — вчетвером, кажется, тогда были — на радостях, что деревня уже рядом, так наклюкались, что еле дошли. Он и теперь как будто заволновался — давно не был — вдруг что-то будет не так. Закурил. Даже в такую хмурую промозглую погоду здесь было хорошо. Тяжелый мартовский ветер качал вершины, а внизу, среди кряжистых, с обломанными суками стволов старых сосен было тихо. И спокойно.
До дома он не доехал: тракторные следы перед самой деревней свернули в сторону, и дальше шел нетронутый снег — деревня была пустой. Митя закрыл машину, взял сумку с “итальянскими” вещами и пошел пешком. Сашкина изба была дальней, он набрал полные туфли снега, пока лез по деревенским сугробам, но когда издали еще увидел знакомую крышу, большую старую березу у крыльца, заулыбался. Он легко перебрался через занесенную снегом калитку, но у самого дома ухнул по пояс. Дернулся было вылезти — и не смог. Он рассмеялся, сел и достал сигареты. Ногам было мокро и холодно, а он сидел по уши в снегу и сладко курил.
Замок оказался сорванным. Митя зашел в сени. С непривычки в темноте не сразу нашел дверь в горницу. Включил свет. Здесь все было как и раньше — просторная комната с низким деревянным потолком и бревенчатыми стенами. Справа — большая русская печь с лежанкой, за застиранной выцветшей занавеской — кухонька. Прямо у стены стоял старый, скрипучий раскладной диван, перед ним — стол и пара табуреток. Над столом — рыжий абажур. Старый, вылинявший… Митя потрогал его рукой. Выпивали под ним…
Но сейчас в доме было холодно и неуютно. Кто-то здесь “погостил”. Одно окошко на речку разбито, в него задувал ветер, и за зиму намело целый сугроб. Митя достал с печки большую подушку и заткнул окно. “Все путем, — сказал он вслух. — Сейчас переоденемся”. Он вынул из сумки сухие носки, нашел на вешалке старые Сашкины штаны и фуфайку и засунул ноги в дубовые от холода валенки.
В доме была еще одна печка. Маленькая, вроде буржуйки, выложенная в один кирпич. Она нагревалась быстро. Митя сходил на задний крытый двор, принес сухих поленьев, сложил возле печки. Выбрал полешко без сучков, наколол щепочек побольше, чтобы надежно загорелось, и встал на коленки. Ну, давай, милая, погреемся, замерзла за зиму. Не с первого раза, но слабенький огонек зацепился за щепочку, за другую, затрепетал, полез выше. В комнату пошел дым. Митя прикрыл дверцу, дождался, пока разгорится, и осторожно подложил большие поленья.
Теперь надо было что-то делать со снегом, от него так и веяло холодной улицей. Митя не нашел широкой деревянной лопаты и стал бросать снег в окошко тазиком. Нагребал полный, с горкой, и аккуратно вываливал. Быстро управился. Остатки замел под лавку у порога — само растает. Подмел весь пол. Прибрался. Поставил поближе к печке маленькую скамеечку и сел.
В печке уже хорошо трещало, и над ней начал оттаивать потолок. Большие капли падали на чугунную плиту и шипели. Митя открыл дверцу и глядел на огонь. Вот ведь и все. Уже и хорошо. Сейчас тепло станет. А больше ничего и не надо. Можно ни о чем не думать, ничего не решать. И вообще делать что хочется. Он представил себе длинный список дел, который всегда лежал у него в кабинете справа на столе и который он каждое утро переписывал, исключая сделанное, но ничего конкретного из него, как ни силился, не вспомнил. Вот черт! Он улыбнулся и закрыл печку.
Было половина пятого. Давно уже хотелось есть, но в его сумке еды не было. Только бутылка водки. Он подумал, что мог бы купить что-нибудь по дороге, но уже не купил, чего и думать-то? Будем выкручиваться как можем. Он, всегда стремившийся к правильной, организованной жизни, почему-то любил такие ситуации. Суета исчезала, у жизни появлялась простая цель и бодрость.
На кухне нашлось подсолнечное масло, соль и немного насмерть замерзшей картошки. Митя пошел на задний двор. Знал, что у Сашки всегда есть заначка. Долго рылся, обыскал поленницу, мастерскую и случайно, уже было бросил искать, нашел тайник. Под верстаком в мусорном ведре лежало несколько банок тушенки и рыбные консервы, прикрытые щепками. Гуляем, обрадовался Митя. Сварганим тушеночки с картошкой.
Он поставил на раскаленную печку снег в кастрюльке и в чайнике, сам вышел на улицу и стал расчищать крыльцо и дорожку до калитки. В этом не было никакого смысла — за калиткой снега все равно по пояс, но он, улыбаясь самому себе, с забытым детским удовольствием резал штыковой лопатой снег на большие куски и вытаскивал их руками. Вскоре дорожка была очищена. Митя подровнял стенки, получилось даже красиво. Он стоял у калитки. Руки были красные — замерзли и теперь отходили. И на душе было тихо.
Он, прищурившись, смотрел на избу. И она как будто улыбалась — крыльцо чистое, из трубы дымок — будто спасибо говорила.
Он по-хозяйски поднялся по ступенькам, обмахнул веником валенки и, нагнувшись, вошел внутрь. Было уже почти тепло. Не жарко еще, но уже хорошо. На печке кипела вода. Митя перелил чайник в кастрюльку и бросил мороженую картошку. Он знал, что так она не будет сладкой. Тушенка промерзла насквозь, и ее пришлось открывать топором. Митя поставил банку на плиту, взял чистое ведро и вышел на крыльцо.
Присел на лавочку, закурил. Через дорогу на березе сидела серая ворона и удивленно крутила головой. “Что, кума, бичуешь тут? Голодная? — Ему почему-то захотелось накормить ее, как собаку. Ворона настороженно прислушалась. — Сейчас принесу что-нибудь… — Ворона сорвалась с дерева и полетела, каркая. — Ну, смотри, смотри”.
Наступал вечер. Ветер совсем стих, а небо стало повеселей. На закате даже немного покраснело под тучами, утром могла быть хорошая погода. А могла и не быть. Бог с ней. Баню завтра буду топить. Так подумал. И долго-долго париться. Он представил, как замачивает веник в кипятке, в тазике, и лезет на горячий, чистый полок. В первый заход — мокрый веник под голову и просто полежу в жару, погреюсь. Чуть-чуть плесну где-нибудь сбоку, для мягкости, и полежу. Потом зайду как следует. Камни-то как охнут, как саданут паром в потолок. А банька тесная — наверху не дыхнуть — ничего, на карачках на полу постою, потерплю, а после уж с веничком. Вот так, вот так, вот так-то вот, ох, хо-ро-шо-о! Выползу, красный и скользкий, на крылечко. На речку смотреть стану, а от меня пар… Жалко, что Катьки нет. Малышня ведь совсем, а баню любит до визга. Юрка — здоровый уже, а не любит.
Он набил ведро чистым снегом и вернулся в дом. Здесь так вкусно пахло оттаявшей тушенкой, что у Мити радостно засосало под ложечкой. Он выбрал в кухне граненую рюмку на ножке. Тщательно вымыл, поставил на стол и залюбовался картинкой: пустой стол, покрытый вылинявшей деревенской клеенкой, и одинокая чистая рюмка на нем. Подмигнул ей и достал из сумки бутылку “Столичной”. Ему казалось, что он заслужил хорошо тяпнуть, даже захотелось надраться, но бутылка была всего одна, а надо было и на завтра оставить — после баньки вечером посижу.
Первую он махнул без закуски и сразу почувствовал, как идет хмель. Он налил вторую, чокнулся с бутылкой, посмотрел на себя со стороны и, как бы отвечая на какой-то внутренний вопрос, сказал громко: “Да, сейчас и эту выпью!” И выпил. Закусывать не стал, сел к печке и закурил. Он ждал приятного легкого опьянения, но, с голодухи ли, или еще почему, неожиданно тяжело закружилась голова. Он нахмурился, прислушиваясь к себе. Не приходило ни праздничной легкости, ни куражу. Тяжело забрала. Сразу. Митя не понимал, почему так. Он потерянно оглядел стол, кипящую картошку, все свое жилище. Все ведь было сделано хорошо и правильно. И в удовольствие. Но все это тихо тускнело и теряло смысл. Даже тошнота подступила. Значит, что-то неправильно, думал Митя, и мысли его беспорядочно заметались по ночной почему-то Москве. И сердце сжалось знакомым страхом.
На улице совсем стемнело. Митя слил картошку. Поставил на стол прямо в кастрюльке. Вывалил тушенку в тарелку и стал есть. Вроде и не хотел, даже и противно было, но выпил еще. Ел, смотрел в бессмысленную черноту за окном и думал о том, что не понимает самого себя. Поэтому так все и криво. Вообще не понимает. Может, конечно, человек и не должен себя понимать, но ведь он что-то все делает. Копошится. На работе с утра до ночи. Как же он тогда… делает-то что-то? И главное, зачем делает? Суета ведь сплошная. Не может же быть, что только из-за денег? Их ведь и не надо столько…
Но здесь был тупик. Здесь было не пробиться. Можно, конечно, бросить эту гребаную газету, с ее рекламодателями и хозяевами, помешанными на доходах. Пойти простым спецкором, засесть за давно не читанные книжки, но… на нем были старые отец с матерью, сестренка-студентка, Катька с Юркой. Жена, правда, предлагала пойти работать, но Митя не хотел. С детьми надо было заниматься. Вспомнилась и подружка, на которую уходила прорва времени.
Он сидел, тупо глядел в темноту окна и думал, что это ведь он сам себе такую жизнь устроил. И что же? Нет у него времени. Если по-серьезному, ни для кого нет. А тогда и он, получается, никому не нужен. Ну кому же ты нужен, если тебя нет?
Ему совсем расхотелось есть, навалилась усталость. Не раздеваясь, он лег на диван, накрылся чем было и уснул.
И приснился ему поганый сон. Будто его жена… его Ольга, спуталась с их общим знакомым. И это у них уже давно. И вот она пришла и рассказывает ему все. А сама довольная, даже радостная. Как будто у нее новая жизнь начинается. И знакомый этот тут же, рядом. Деловой такой, спокойный. Как будто все так и надо. А Митька вроде как лишний, будто гость засидевшийся. И детей почему-то нет нигде!
Митька проснулся от злых, растерянных слез, заливавших скулы. И себя было жалко, и сделать вроде уже ничего нельзя. В висках стучало.
Он встал, пошел босиком по холодному, грязному полу, нашарил в темноте выключатель. Подбросил в печку дров. Долго сидел у открытой дверцы, глядел на огонь, курил. Выходил на улицу, там курил. Пить не стал. Доел картошку и лег. Все не мог заснуть.
Проснулся поздно. Разбитый. Уставший от ночного курева. Долго лежал, глядя в потолок. Потом вдруг заторопился. Выпил холодного чаю, кое-как прибрался и уехал в Москву.