Гамлет
Геннадию Айги.
Подмостки обернулись мышеловкой,
и занавес захлопнется вот-вот…
Речь поражает дьявольской сноровкой —
и стынет зал, лишь он раскроет рот,
чтобы явить свое устройство горла,
чтобы изречь очередную чушь…
Мысль ссохлась до модального глагола,
и пбочат список обреченных душ.
Он увлажняет горло той же смесью,
что ядом закалила сталь клинков…
Что есть искусство? — лишь борьба со смертью.
Как и любовь. Прочнее, чем любовь.
* *
*
Завместо чем уйтить в отвязку,
дабы не утерять лица,
пустырниковому отвару
дай настояться с утреца.
Не черт-те что, но в этой каше
ты, убежденный некрофил,
все чаще честно пропускаешь
жизнь через легкие, как фильтр.
И выдыхаемая нежить,
преображаемая в вязь,
не оправдает твой позднейший
уход в кладбищенскую грязь,
поскольку ни одна работа
не стоит, ежли по-людски,
глаз нерожденного ребенка,
слез мамы, батиной тоски…
* *
*
Вкруг зрачков золотистые точки.
То расплывчат, то жуток и точен
взгляд, кладущий меня на весы.
Он не западен и не восточен —
мириадами женщин отточен
и чуток по привычке косит.
Этот взгляд становился под вечер
то лиричен, а то недоверчив,
хоть затвержен зрачком наизусть.
Ты спроси у меня — я отвечу.
Речью вычурной жизнь изувечу
и по новой, как в омут, влюблюсь.
Ты спроси, из какого позора
прорастают стихи. Не из сора —
из тоски, из бессильных потуг,
из гордыни, ребячества, вздора…
Фортель детский. Минутная ссора.
Воздух йок — и светильник потух
если б разума — похоти темной,
скотства, ревности… Что ж, подытожим.
Ты спроси и сама же ответь:
правда, думаешь похоти только?..
Но и страсти беспримесной тоже,
и беспримесной нежности ведь!
В миг, когда, растворяясь зрачками,
языками, губами, руками
мы с тобой становились одно, —
в мерных паузах между толчками
я поверил, что жившее в каждом
отчужденье преодолено.
С любопытством, присущим ребенку,
я отслеживал лунную пленку,
застилавшую эти глаза
перламутром в преддверье полета.
Это было не празднество плоти —
но стремление вырваться за
косный круг представлений расхожих,
расщепивший на две непохожих
чуждых особи хаос людской.
Снять ментальный барьер, уничтожить
пустоту, просочиться сквозь кожу,
окончательно слиться с тобой!
Но такая попытка чревата
неизбежным — началом распада.
Так, застряв между явью и сном,
не въезжаешь, что это — расплата...
Детской дури во мне многовато —
я и сам понимаю давно.
Пусть нещадное это горнило
растворило меня, сотворило —
что тебе до мужских катастроф?
Ты очаг от разора хранила
и тихонько меня хоронила
под лавиной несказанных слов.
Есть у женщин недобрая сила —
любопытством начальным насытясь,
на разрыв апробировать связь.
Ты красива как прежде, красива
пуще прежнего. Слышишь, спасибо!
Не в претензии. Жизнь удалась…
* *
*
Глянешь дурашливо: небо как небо.
Льдистый бездонный провал.
Ты уже был там. А впрочем, ты не был —
так, временами бывал
то в самолетах, а то в неотложке;
в рифме, нарытой взасос…
Помнится, в детстве взмывал понарошку.
Только теперь все всерьез:
дернув стоп-кран, ты из “боинга” вышел —
вот и плывешь, аноним,
как Мартин Иден, все глубже, все выше —
к тверди, незримой иным.
Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, эссеист, сценарист, комментатор собрания сочинений Иосифа Бродского. Автор четырех поэтических книг. Лауреат литературных премий. Преподает в Литературном институте им. А. М. Горького. Живет в Москве и Санкт-Петербурге. Пользуясь случаем, поздравляем нашего постоянного автора с недавним юбилеем.
Опубликовано в Журнале №11