Сумарочка
Прости, моя любезная, мой свет, прости,
Мне сказано назавтрее в поход ийти.
О ярость бесполезная чума война
да как же я останусь тут одным-одна
победой ли ославишься бедой какой
да как же ты управишься с одной ногой
без флейты кипарисовой ружья коня
без головы без совести и без меня
Не мучайся печальница не плачь не суть
все как всегда все сладится уж как-нибудь
прощая моя болезная крепись душа
подробности железныя живопиша
Пир
памяти Гаврилы Принципа
На разливанном берегу Дуная
на многодивном празднике цветистом
на вспыхнувшей его волне
как в полной тишине за миг до чуда
где так сверкали спичи-люстры-лица
на всех беспереводных языках
что можно было ничего не слышать
он отделился от клубящегося гуда
пирующих
и подошел ко мне
В прожженных джинсах длинный волчегривый
потасканный слегка глаза-иголки
и протянул пластмассовый стаканчик
чтоб “чокнуться по-русски”:
— Будем живы
А в зале душно как перед грозой
а вспышки клацают в табачных тучах
слипаются зеркальные осколки
трепещет смех на огоньки разъятый
и духи букв из азбук расщепленных
слетаются на блеск
а со-глядатай
как в полной тишине за миг до взрыва
поймал мои зрачки и заглянул
и зба спину кивнул нетерпеливо
на муравейник презентационный:
— Пойдем отсюда
Сбегала на небритый подбородок
живая капля водки
приподнялся
почти в улыбке левый угол губ:
— Пошли! —
и ухмыльнулся — как бы подставляя плечо
и обернулся исчезая
Постой
ты — серб?
По четырем углам земли стояли
четыре черных ливня и сквозь них
я видела колодезные звезды
Огромное малиновое солнце
лишенное лучей
висело над взбесившейся рекою
над взорванным мостом над тишиной
в малиновых скользящих косо бликах
над пыльным скарбом танками ослами
толпой накрытой третьею волной
дымящейся пшеницей
надо мной
грузовиком парящим вверх ногами
и девочкой с убитою коровой
над всем в предвосхищении великих
чудес чудес чудес
над этой жизнью и над жизнью новой
Дунай переливался через край
и гнал по миру розовую пену
Постой горячий серб
нет — чбекай! чбекай!
примученный слегка отяжелевший
чуть постаревший — лет на девяносто
один среди людей без обезьяны
хрестоматийной чью мозолистую руку
жал Ходасевич в первый день войны
бродячий вечный серб
Я всю бы жизнь подружкой человечьей
печальной обезьяной в красной юбке
высбоко на плече твоем сидела
над миром озверелым проплывая
как на слоне индийском магараджа
чтоб красный свет качаясь тек навстречу
я бы выстукивала в бубен: люди! люди!
или
размахивала четырьмя руками
что над землей сгущаются чернила
кругом Балканы — всякий пир во время
что никого никто в упор не слышит
и никого никто не узнает
что в принципе зовут его Гаврила
А вестовые ивы ивы ивы
гуськом и вразнобой и мокрой цепью
плакучими сплетаясь рукавами
бредут себе по разным берегам
на срезанных малиновых верхушках
по воробью в парадных бойких перьях
бредут в волне горящей по колено
поют
И не кончается война
* *
*
Мне давно не смешно.
Пусти — не могу.
Огневица стягивает дугу.
Пробегает искра в разломе туч,
и трещит воздух, что майский хрущ.
Не дохнуть — пусти, я и так без легких,
без тяжких, пусти, уже без пяти,
язык обугливается на вдохе.
Хоть на пять минут, на слабо, на опять,
на один выдох,
в предвкушении взбучки
пусти-меня-Господи-погулять
в самой ближней нижней — рукой подать —
в самой зеленой Твоей тучке
Начало
День испекся — пляжный его осадок
накрывает борзая тройка тучек
на песке — гляди — ничего живого
над песком сверкание черных пяток
голый бомж похожий на водяного
добежать успел до кустов колючих
И — мгновенный ливень отмывка дрожи
пузырей вспухающих полусферы
на речной на мутно-зеленой коже
и густое плюханье с веток вербы
Стык воды летучей с водой ползучей
верховой холодной воды небесной
и зело цветущей подножно-местной
просто приступ радости неминучей
просто первый выход воды на сушу
гром и схватка мокрая за земное
Умозритель мой — не грызи мне душу
куст сомкнулся за водяным поджарым
Божий день подался на дно речное
за тяжелым алым бывалым шаром
* *
*
Вот и праздники близятся, как обещал поэт.
Пухнет тесто, замочен изюм, затеваются яства.
В окнах мутных, как память, смороженный зба зиму свет
отпотел и поет, что в границах московского царства
нет — чего ни хватись, а зато географии — хоть
завались и хлебай из канавы любой — до Находки.
В постпостбовом пространстве весна воскресает и плоть
в нарастающем духе сивухи и зелени кроткой.
Запах родины дымной, слезясь, поднимается вверх
по небесной чугунке, плывет и гудит колокольно:
моет окна до полной прозрачности Чистый Четверг
в девяти часовых поясах и сверкает продольно.
Все нам — Божья роса, что чужому — не дурость, так смерть,
все бы праздника ждать, переменки, получки, ответа,
и тянуться, и, стоя на цыпочках, стекла тереть
до сигнального блеска сухой прошлогодней газетой.
Праздник близится, катит со скоростью солнца в глаза
от Чукотки сквозь Яну и Лену успеть до заката
на Байкал, из Иркутска — в Курган и Самару, и за
Волгой — сразу Москва, и — на Питер до Калининграда.
Наливает и пьет отстоявшая службу страна,
раздвигает столы и гармони, грохочет посуда,
общий воздух огромный стеклянный отмыт докрасна
и сияет, и ясно горит, как пасхальное чудо.
Ермакова Ирина Александровна родилась под Керчью. Окончила Московский институт инженеров транспорта. Автор нескольких поэтических книг. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Опубликовано в Журнале №10