Учитель словесности

Если тронуть за горло бутылочку,
Заглянуть в аккуратную дырочку
И пытаться смотреть сквозь нее,
То становится нежно, расплывчато, 
Перламутрово и переливчато
Во дворе на веревках белье.

А Вселенная знай себе рушится…
Лишь белье безнаказанно сушится,
Задевая дощатый забор.
И в классическом жанре элегии
Зацветают в саду аквилегии,
Или проще сказать — водосбор.

Ты становишься к старости бдительным,
С телескопом своим удивительным
Наблюдаешь движенье планет.
Сквозь стекло голубое, зеленое
Видишь воздуха море соленое,
В нем плывущие Мальт и Ранет.

Ах, бутылочка, рюмочка, вилочка,
В небе облачко в виде обмылочка,
Глаз кузнечика, бабочки лоб.
И — предложный, творительный, дательный —
Смотрит полдень, как ангел внимательный,
На тебя сквозь иной микроскоп.

Лицо к пустому небу обратив,
Любовь застыла, как инфинитив.
Глагол “забыть” стоит в возвратной форме.
Печется ворон о насущном корме. 

Сей вран живет на нырище. Кумран.
Курбан-байрам. Но пасаран. Айран.
Бей залпом по окрестным букварям,
По океанам, словарям, морям!

Господь нас создал без черновика
И окружил любовью безвозмездной.
Но мы, как испаренья языка, 
Уже висим над бессловесной бездной.

Грач летит, озирая окрестности,
Жизнь лежит под могильной плитой.
Что ж ты плачешь, учитель словесности,
Над последней своей запятой?

Падежом откупаешься дательным
От торговцев, барыг и менял
И выходишь в залоге страдательном
К тем, кто молча тебя обвинял.

Говоришь: “Да, виновен отчасти я 
В том, что мир безобразен и гол,
Но уже я не в силах причастие
Превратить в переходный глагол”.

Льются листья кленовые красные,
Созревают мускат и миндаль,
А в корнях чередуются гласные,
И светло улыбается Даль.

Под деревом с листвою красной
Сидят, глядят на дождик дробный
Какой-то зверь волкообразный,
Какой-то жук птицеподобный.

На дереве с листвою желтой,
Как на забытом клавесине,
Марш исполняет дятел твердый,
Увязнув клювом в древесине.

Могучий дуб с листвой зеленой
Вдоль пышной кроны гонит волны,
Чтоб каждый — пеший он иль конный —
Плясал в лесу под звук валторны.

И человек в солдатской каске,
В очках и черной водолазке
Вдруг видит: лишь жуки и слизни
Спокойно спят на древе жизни.

Ворон — рупор народного мнения —
В золоченую дует дуду:
“В сослагательном жить наклонении
Много проще, чем в здешнем аду.

Там для жаждущих мук очистительных
Открывается призрачный фронт,
Где полки молчаливых числительных
За последний идут горизонт”.

Я забыла, как на отцовский китель
слез солено-горьких лилась река,
только помню, чему нас учил учитель
на уроках русского языка.

Он спрягал глагол, ничего не слыша,
он склонял правительство, осмелев,
а ему внимал Виницковский Миша,
Милошевич Слава и Друскин Лев.

На второй этаж дорогих угодий
он взлетал, не касаясь рукой перил.
И, конечно, звали его — Мефодий.
Был любимый брат у него — Кирилл.

Жизнь летела — сказочна, одинока,
но сложила крылья, попав в сачок.
И сквозь слово “млеко” сияло око,
голубой, славянский горел зрачок.

И кого-то тихо звала обитель,
а кого-то — звезды и облака,
потому что всех нас любил учитель,
тайнозритель русского языка…