Миновали Лапотково. Отец Николай ведет машину уверенно. Это его первая иномарка, вчера мы купили ее в Москве, по объявлению. Серебристая “тойота”, трехлетка — считай, новая. Вдвоем перегоняем на приход, под Курск. Выехали поздно ночью, так удобнее: из города вырвались без пробок, и шоссе почти пустое. А главное — фур нет, потому как после Серпухова дорога совсем плоха, две полосы — одна туда, другая сюда, и днем, если догоняешь грузовик, подолгу приходится тащиться за ним, пока не освободится встречка. Если фура идет медленно, можно обойти ее и справа, по обочине: пыль столбом, трясет, и думаешь: “Только бы ничего не валялось на пути, ни колесо, ни бревно, ни большой камень…” Отец Николай называет такие обгоны “старорусскими” и “церковно-славянскими”, шутит. Он, вообще, хороший батька и прихожанами любим. Только слабость у него — машины. “Впрочем, почему — слабость? Нормально. Любит человек технику, и пусть, — думаю я, глядя на ярко-желтую стрелку спидометра, застывшую на восьмидесяти километрах в час, — он же „тойоту” не на последние деньги взял, приход его стараниями не бедствует”.
Что мне не нравится в отце Николае, так это его склонность поучать всех и всюду. Мне, правда, он не проповедует, сдерживается. Так только, иногда.
По-прежнему темно, но уже утро, слева над лесом небо стало чуть бледнеть сквозь тонкие сизые облака. Если кто-то едет навстречу с дальним светом, отец Николай тоже подмигивает ему дальним, чтоб не слепил. Да, хороша “тойота”, тихая, быстрая, и подвеска мягко сглатывает ухабы.
— Интересно, — говорит отец Николай, — а действительно она всего семь литров на сотню жрет?
— Должна, — отвечаю я. — В сервисной книжке написано, по-английски.
Батька радуется, говорит об экономии и о том, что когда долго едешь куда-то на машине, в ней появляются странные, заунывные такие шумы, которые в городе совсем не слышны, и что это как бы и есть настоящий голос автомобиля. Я соглашаюсь. Отец Николай приходится мне дядей по матери, и мне можно называть его батькой, он не обижается. Он еще молодой священник, только года полтора назад принял сан, но уже сориентировался, как половчее вести приходское хозяйство. Сейчас он благодарен мне — я помог выбрать хорошую машину.
Музыкальные диски, что были с собой, мы прослушали еще по дороге в Москву; столичные частоты в FM-диапазоне уже не ловятся, и мы внимаем орловской радиостанции; передают новости, голос диктора то плохо слышен, то вовсе заглушается шумами.
— Ты рассказывай что-нибудь, а то усну, вильнем под откос, и кирдык, — говорит батька.
— Ладно, — отвечаю, — давай обсудим проблему экуменизма на периферии. Или вон, слышь, передают: к Тайваню движется очередной ураган.
— Так ведь проблемы никакой нет. — Батька притормозил перед поворотом. — Это только принято считать, что у православного человека всё — проблема… Всё — его волнует… А мне вот, знаешь ли, по большому барабану, что завелся там где-то на краю земли экуменист, да пусть он там молится хоть на силосную башню… Наоборот, граждане на него посмотрят-посмотрят, да и сделают здравый вывод. Правильно?
Батькины рассуждения меня злят немного, такое ощущение, что он одного себя правым считает и сознание его — словно какой-то веселый, но пыльный канонический ящик.
Однако я поддакиваю, довольный тем, что батя разговорился, значит — внимательнее следит за дорогой, не одолеет его дрема.
В эфир прорываются спортивные новости, диктор сообщает, что китайская теннисистка проиграла француженке со счетом… и что превосходство француженки было видно уже в первом…
— Теперь этой китайской девочке там, у нее на родине, обеденную норму риса урежут наполовину, — искренне вздыхает батька.
— Да, понимаю… Хорошо, что мы в России живем, — соглашаюсь я.
Вдруг на дороге возникает темная фигура — то ли в плаще, то ли в черной шинели, — бежит, в свете фар мелькнуло бледное лицо.
Батька резко тормознул, но не стал менять курса, чтобы не занесло. Человек мелькнул слева и исчез.
— Вот гад! — волнуется батька. — Куда его несет?! Кто это, интересно?
— Может, просто ночная сволочь, а может, даже дезертир, — отвечаю.
— Тебе смешно, а я за рулем… С другой стороны, нам бы ничего страшного не было бы, не лось ведь… Но жалко — душа… Вот если бы лось…
— Не говори. — Я тоже представил, что будет, если мы сшибем лося… Ничего хорошего.
Мелькают знаки, указатели населенных пунктов, белым по синему — названия речек и озер.
В городке Плавске мы решили остановиться, попить чаю, крепкого, перекусить. Но дотуда еще ехать. Надо будет немного пройтись, что ли, по этому Плавску. Интересное название, текучее такое, аккуратное.
— Это будет почти середина пути, точка, так сказать, отсчета… — задумчиво говорит батька.
— Отсчета чего? — спрашиваю.
Он молчит. Наверно, не знает, что ответить.
Совсем рассвело, едем быстрее.
На шоссе начались горки: дорога метров сто пятьдесят круто спускается в овраг, там резко поднимается, и в самом начале подъема нас вдавливает в сиденья; батька на таких виражах поддает газу, и мы проходим их, как он говорит, “по-гагарински” — весело и с перегрузками.
Уже близко Плавск, осталось километров сорок.
Батька пару раз зевает и опять просит меня поговорить.
— Так вот, — начинаю я, — насчет лося на дороге… Лось при столкновении как раз влетит в салон. Его туша снесет крышу, и нас вместе с ней тоже снесет… А что? Это же лучше, чем тихо угасать… — Надо взбадривать его разговором, и я продолжаю болтать: — Знаешь, почему человек стареет? Это чтоб помирать не обидно было…
— После “Жигулей” “тойота” — это, конечно, песня, — меняет тему батька, и мы беседуем об автомобилях.
Въезжаем в Плавск. Даже чуть волнительно — вот он, родной, захолустный, сейчас передохнем, разомнемся.
Сворачиваем к первому придорожному кафе. Рядом стоянка фур.
Батька одет в гражданское — майка, джинсы, и только по бороде можно предположить, что он имеет какое-то отношение к религии.
Он нарочно поехал без облачения, чтобы не искушаться. Когда батя в рясе и с крестом, постовые перед ним благоговеют и не штрафуют при нарушении.
На пыльной грунтовой площадке в ряд стоят фуры. Дальнобойщики еще спят.
Подходим к кафе: палатка с окошком; черным маркером на картонке — меню: сосиски, пончики, кофе… В окошке — заспанная девушка.
— Здравствуй, радость моя, — говорит ей батька. — Дай, пожалуйста, два чая, покрепче… Завари каждому по паре пакетиков, что ли. И два бутерброда давай с колбасой.
Под клеенчатым навесом стоят несколько столов, на каждом — по большой банке острого кетчупа и горчицы. Поодаль коренастый дядька с длинными седоватыми усами, похожий на хрестоматийного запорожского казака, разводит в мангале огонь — для шашлыка. Дальнобойщики любят завтракать сытно.
Мы с батькой сидим за крайним столом. Я рассматриваю царапины и забитые грязью трещины на этом столе и думаю, пытаюсь сообразить, сколько уже народу за ним пересидело; и ведь некоторых, наверно, давно уже нет в живых, кто-то разбился на трассе, кто-то помер как-то иначе. “Помни о часе смертном, и не согрешишь” — любимая присказка батьки, он пользуется ею и к месту, и не к месту.
Батька с наслаждением отхлебывает чай, глядя на “тойоту”, она — мордой к нам, серебрится на солнышке, переднее колесо вывернуто, и виден протектор красивой низкопрофильной резины. Наверно, батька представляет сейчас, как будет рассекать на этой стильной японке по нашему городку.
Чай очень горячий, и мне не хочется ждать, когда он остынет. Я подхожу к палатке и прошу девушку разбавить его холодной водой. Она отвечает, что холодной воды нет, и глуповато улыбается.
— Тогда дай пивка, вот этого, пару, — говорю ей, решив, что ничего не мешает мне выпить пива, рулить-то не надо, буду ехать и расслабляться, пускай батька завидует. И покупаю еще большой пакет сушеных кальмаров.
Сажусь обратно, оставив чай на прилавке перед окошком.
— Ага, с утра пораньше оттягиваешься? — Батька смотрит весело. — Ну-ну…
Я открываю одну бутылку об другую и с удовольствием пью. Хорошее пиво, недорогое, а вкусное. Нашего, курского разлива. Закусываю бутербродом.
Мимо кафе прошла тетка с большими алюминиевыми ведрами и почему-то неприязненно на нас покосилась.
Вдруг батька по-джентльменски, как-то прямо элегантно огладил свою русую бороду… К трансформаторной будке, метрах в двадцати от кафе, подошли две девушки, закурили... По-видимому, проститутки… Какой-нибудь дальнобойщик проснется и захочет любви. Только странно, совсем не проституточное сейчас время, такая рань.
— Первый раз вижу утренних шлюх, — говорит батька и о чем-то вздыхает, глядя в свой чай.
Ведь он молодой, старше меня всего лет на шесть, думаю я. Ему тоже небось охота поразвлечься.
Одна из них хорошо одета и красивая. Вторая — пониже ростом — бросила окурок и пошла к фурам. Хорошенькая стоит… Ждет чего-то. И одета со вкусом, модно, можно сказать.
От пива мне хорошеет. Утро из просто светлого становится прямо-таки ласковым.
— Да, хорошая машинка у тебя теперь, отче, — говорю я. — А все благодаря кому?
— Ладно-ладно… Тебе, конечно. — Он кивает и продолжает шутливо: — Проси чего хочешь!
Я знаю, что если он сказал так, то от своих слов не откажется, можно действительно что-нибудь попросить. Смотрю на девочку возле трансформатора и, сам не понимая, шутя или нет, говорю:
— Купи мне, батя, вот это чудо. Ненадолго. Вот эту тварь Божью…
Когда я это говорил, мне вдруг действительно ее захотелось.
Отхлебываю еще пива, вопросительно смотрю на батьку.
— Не бузи, — говорит он.
— Ага, — отвечаю, — денег пожалел для ближнего?
Я знаю, что задел его за живое, он очень боится показаться жадным толстым попом, каких рисовали в старину на агитплакатах. Хотя батька совсем не толстый, а даже поджарый. Но мне охота покуражиться, и я продолжаю его нервировать:
— Что, пообещал: “Проси чего хочешь!” — и отрекся?
— У тебя девушка есть, балбес.
— Переживет, не разлюблю же я ее от этого… Что? Да не нарушается никакая связь, это ты уже перекинулся в хиромантию… Ты же сам говорил, что православный не должен превращать свою жизнь в сплошную проблему… Ну прошу тебя, удружи, в конце-то концов!
Мне и впрямь становится немного стыдно — из-за своей девушки, она милая, но я отгоняю от себя все эти пришибленные мысли о верности и долге и начинаю даже немного сердиться:
— Тебе, отец, ничего и делать не надо. Давай тыщу рублей, дожевывай бутерброд и садись за руль, жди, я пойду договорюсь, и ты отвезешь нас на природу. Ненадолго.
И вдруг батька достает деньги... Удивительно — он все-таки достает деньги! Я и не ожидал.
Нет, ну ведь надо же все-таки уесть эту батькину дремучесть… Посконство разэтакое.
Подхожу к девочке. Действительно хороша, стройная и совсем вроде не потасканная, а даже свежая. И смотрит на меня совсем не по-проститутски. Я пытаюсь разглядеть, какие у нее глаза, но почему-то не могу. Во всяком случае, они явно красивые. И волосы — русые, настоящие… Не люблю крашеных.
— Сколько? — спрашиваю я слишком развязно, так, что самому немного противно становится.
— Вдвоем? — отвечает она приветливо вопросом на вопрос. — Могу Танюху позвать.
— Не, я один. Пойдем договоримся. — Я беру ее под руку.
— Куда? — спрашивает она, послушно влекомая к машине.
И я загадочно и с размахом души сообщаю:
— В поля.
Мы садимся, я на свое место справа, она — назад.
Батька не смотрит на меня — сосредоточен и лицом даже посерел. Я открываю вторую бутылку пива, радостно жую кальмары; надо же — на что я батьку сподвиг, лихо!
Едем через Плавск. Справа большая вывеска — “Чайная”… Немножко до настоящей чайной не дотянули. Зато я теперь с девочкой.
Сразу за городком началось кукурузное поле.
— Вот тут остановись, отче, — говорю.
Он остается сидеть в машине. Я думаю, что если вот сейчас батька психанет и уедет, я встряну по полной программе… Самостоятельно выбираться из Плавска совсем не хочется… Если же батя все-таки уедет, то первым делом пойду и выпью еще пива и девчонку угощу… М-да, странно, что он на эту мутотень согласился…
Мы зашли подальше в кукурузу и остановились друг против друга. С дороги уже не будет слышно.
Кукуруза шуршит от ветерка, над головой светятся верхние изумрудные листки, покачиваются мягкие метелки на концах початков… Я знаю, что проституток не целуют, но, доставая из заднего кармана брюк презерватив, начинаю целовать ее с каким-то совершенно безудержным удовольствием; от девочки хорошо пахнет духами, и губы у нее нежные… Раздеваю ее, соображая, получится ли здесь не ложиться, но вдруг с ужасом чувствую, что у меня — ничего не выходит… Почему?!
Некоторое время девчонка пытается помочь.
Но бесполезно…
Мне обидно до чертиков.
Через десять минут выбираемся обратно к машине. По пути я с горя надрал несколько спелых початков.
Батька сидит взволнованный, хмурый, но не злой, а как будто даже умиротворенный. Я свалил початки на резиновый коврик под ногами.
Молча отвозим девочку обратно к кафе.
— Счастливого пути, дружок, — говорит она мне на прощание, улыбается нежно, прямо по-сестрински, хлопает дверью и идет под навес, где за столиками уже сидят водилы и ее подруга.
Хорошо хоть не смеялась надо мной.
Батькины пальцы на руле дрожат. Он так на меня и не взглянул — напряжен и отчего-то кликушески прищурился. И борода подрагивает.
— Ты чего трясешься? — спрашиваю мрачно.
— А я молился, чтоб у тебя не встал! — громко говорит он и, остервенело похохатывая, дает по газам. “Тойота” дергается и с визгом набирает скорость. Утренние плавские прохожие озадаченно смотрят нам вслед.
— Мудила ты, окромя сана, — говорю я растерянно.
— Сам еретик, — отвечает он.
Я поднял с коврика початок и очистил его от кожуры. Кукурузина — зернышко к зернышку, упругая, налитая. Начинаю ей завидовать.
— Дай-ка сюда, — говорит батька, берет у меня початок и ест, приговаривая: — Ядреная, сладкая; упокой, Господи, раба твоего Хрущева.
Солнечно, кое-где дорогу рядами пересекают длинные тени пирамидальных тополей, посаженных, чтобы отгородить поля от трассы.
Долго едем молча. Батя не включает радио.
Стало припекать, вдалеке дорога как бы размыта, над асфальтом дрожит жаркая пелена. Я замечаю, что батька устал: слишком внимательно смотрит вперед, слишком напряженно держится за руль, иногда покашливает, взбадривая себя, и окно приоткрыл, чтобы голову обдувало.
К ветровому стеклу с моей стороны вчера прилипло белое перышко, пушинка. И до сих пор держится.
Проезжаем маленькую деревню. Посередине деревни машины снижают скорость, там блестит мигалка патрульной легковушки. Наверно, авария. Точно, двое классических “Жигулей”, синие и красные, лоб в лоб… На дороге рядом — два мужика: один сидит с окровавленным лицом, вокруг него суетятся люди; другой лежит, неестественно вывернув кисть правой руки, побелевшие пальцы сложены наподобие старообрядческого двуперстия. Лицо его закрыто камуфляжной курткой. В салоне синих “Жигулей” еще, кажется, кто-то есть.
За деревней опять набираем скорость, опять сонно тянутся километры… И мне хочется рассказать что-нибудь батьке. Точнее, мне расхотелось молчать. Я начинаю говорить о первом, что пришло на ум, — о кукурузе.