Сергей Курёхин, блестящий музыкант с отточенной техникой игры, композитор-авангардист, прославившийся как изобретатель беззаботной поп-механики, организатор эксцентричных проектов, бесчисленных мистификаций и отчаянных сумасбродств, которые сам же окрестил “позитивной шизофренией”, вовсе не умер, как это все полагают, в 1996 году. Просто на ниве арт-провокации он достиг предела, словно выпущенный из жерла снаряд, поразивший цель. И, чтобы не повторяться, заблаговременно придумал себе редкую сердечную болезнь и предпринял последнюю мистификацию: убедил всех, что он мертв, а сам остался, чтобы под другим именем выстроить новую линию жизни. Эту версию излагает Павел Крусанов в романе “Американская дырка”, фрагментами из которого он уже давно дразнил читателя, словно нарочно смешивая сложившиеся газетно-журнальные традиции: напечатает кусок то в газете “Завтра”, то — в журнале “Плейбой”. Цельный же текст романа опубликован в “Октябре” (2005, № 8 — 9), и вслед за тем книга вышла в издательстве “Амфора”.
Действие отодвинуто в недалекое будущее, 2010 — 2011 годы, когда именно благодаря неутомимой деятельности эксцентричного музыканта, принявшего в своем новом воплощении тарабарскую фамилию Абарбарчук, мир переживает неслыханные потрясения, губительные для Америки и Европы и благоприятные для России.
Оказывается, после инсценировки собственной смерти великий мистификатор не расстался со своей страстью к розыгрышам. Он даже сделал это своей новой профессией. Основанная им фирма “Лемминкяйнен” оказывает весьма своеобразные услуги — разыгрывает друзей клиентов и наказывает врагов. “Мы даже получили лицензию на производство несчастных случаев”, — с гордостью объясняет Абарбарчук развесившему уши герою-повествователю по имени Евграф Мальчик (явный кивок на “Мальчика Евграфа” из композиции Гребенщикова, что “шел по жизни как законченный граф”, “вел себя как джентльмен и всегда платил штраф”).
От мелких скандалов и мистификаций, произведенных по заказам разнообразных клиентов (тут и студентки, решившие наказать похотливого доцента, и бандюки, явившиеся ставить “Лемминкяйнен” “на понятия”), фирма возносится “в такие огненные эмпиреи”, что ей впору вообразить себя неким демоническим божеством.
Повествователь гуманно отказывается перечислять все подвиги ожившего Курёхина, “иначе могут пошатнуться главенствующие представления об основной пружине исторического механизма нынешних времен”. Но все-таки проговаривается, что самолеты, спикировавшие на Пентагон и на глазах всего мира пронзившие нью-йоркские башни-близнецы, выполнили проект “Лемминкяйнена”. А заказчиком выступил какой-то торговец куриными окорочками: что-то он там с американскими дольщиками не поделил. То есть не то чтобы фирма обучала пилотов — просто ее агенты вложили нужную мысль в нужную голову, пустили ее гулять “по арабским кафешкам Парижа, Лондона и Берлина” и через год получили готовый результат.
Читателю тут впору несколько смутиться и задать вопрос, тот самый, который осторожненько вымолвил Евграф Мальчик: “И кого карали набитые риелторами, дивелоперами, мерчандайзерами и букмекерами „боинги”?” “Мир чистогана — буржуазный либерализм”, — не колеблясь отвечает Абарбарчук.
Вообще-то рассказчику, который любит и коллекционирует жуков, американцы насолили только одним: тем, что в голливудских боевиках насекомых “опускают”, пугая людей гигантскими экземплярами отвратительных тварей. А они, по мнению Евграфа, не страшные, а красивые. Этого мало, чтобы решиться участвовать в проекте наказания Америки, который затеял Капитан (так Абарбарчука называет повествователь во избежание рефлексии по поводу его сущности). Одно дело — развести Олимпийский комитет по заказу какого-то обиженного киргизского бая, заставив включить в число олимпийских видов спорта скоростное свежевание барана. Этому можно и поаплодировать: спортивные бюрократы того заслуживают. И совсем другое — устроить Америке “кердык”. Но Капитан не просто “запредельщик”, ставший по ту сторону добра и зла, — он еще и проповедник.
Убедить собеседника в том, что западный мир оставил позади свой героический период и погрузился в “упоительный комфорт”, отказавшись от “прививки опасности”, что там наблюдается “прискорбное измельчание духовного рельефа”, особого труда не стоит. Как и читателя: сам западный мир устами своих мыслителей столетие с лишним пускается в стенания по поводу нынешнего своего духовного состояния и неизбежного заката. Выпады по поводу тактичности и политкорректности как главного источника лжи тоже ложатся на благодатную почву. Достали они нас своими призывами “договариваться” с убийцами. (“Нам предлагают выкурить трубку мира с дьяволом”, — размышляет герой.) Наказать как-нибудь самодовольную Америку многие были бы не против. Но вот усеять ее трупами... И доказывать при этом, что “разрушение самого меркантильного человечника” пойдет ему впрок, что прямое столкновение с опасностью встряхнет и отрезвит меркантильных янки и их уцелевшие потомки еще скажут спасибо “отрезвителям”, — это высший пилотаж демагогии.
Перед демоническим обаянием Капитана Мальчик Евграф устоять не может и включается в азартную игру, целью которой и является разрушение Америки.
Проект прост, как и все фантастичское: надо найти новый резон, чтобы убедить мир в “довольно старой бредне” — будто в земной коре на глубине свыше четырнадцати километров лежит пласт чистого золота. Капитан вычислил, что Советский Союз развалился оттого, что стали бурить сверхглубокую скважину на Кольском полуострове. Небо строго охраняет свои тайны, но и преисподняя — тоже. То, что случилось с Вавилоном, должно случиться и со страной, дерзнувшей просверлить земную мантию. Дело за малым — заставить меркантильных и прагматичных америкосов построить вавилонскую башню наоборот.
Критика, кстати, дружно заметила, что тема преисподней, дырки в земле, башни, уходящей вниз, давно волнует Крусанова. В “Укусе ангела” из подземного мрака выпускают ужасных “псов Гекаты”, которые должны привести в трепет противников империи (но никто не знает, чтбо эти исчадия ада будут делать потом). В романе “Бом-бом” Нарушкин, потомок боярского рода, стережет дыру в земле, оставшуюся, по семейному преданию, от низверженного в преисподнюю ангела, восставшего на Бога: в этой “башне наоборот” каким-то образом оказался колокол, звон которого возвещает народную катастрофу.
Сам Крусанов, говоря об истоках замысла “Американской дырки”, припоминает один из ранних своих рассказов, где гибель советской империи как раз и связывается с Кольской скважиной: именно в 1991 году бурильщики прошли двенадцать с лишним километров, и до сих пор это самая глубокая скважина в мире, хотя работы на ней и заморожены. Теперь мистическая тема получает еще и комическое преломление.
С помощью повествователя, энтузиастов-хакеров, раскинувших свои браконьерские сети во Всемирной паутине и взявших под контроль переписку крупных геологов, а также умницы и красавицы геологини Оли (недаром в нее влюблен наш герой Евграф Мальчик), старинных криминальных знакомых Капитана, которым было поручено стащить образцы породы с Кольской скважины, и, конечно, подкупленных журналистов, сочиняющих дурацкие статьи об ограблении и пропаже драгоценных образцов из “сказочных кладовых гномов”, удается создать впечатление, будто Кольская скважина на самом деле разморожена и бурение дало столь неожиданные результаты, что их засекретили. Оживлена старая байка, использованная А. Толстым в “Гиперболоиде инженера Гарина”, об оливиновом поясе, состоящем из золота. Запущен слух, что рассматривается массовое введение в оборот золотых червонцев, и председателю Центробанка приходится объяснять, что в эпоху электронных денег эта мера нецелесообразна. Создается впечатление, будто золотые запасы страны это позволяют.
Евграф Мальчик изготавливает продукт эзотерического свойства: подновляет, в соответствии с требованиями сегодняшнего дня, представления алхимиков о Земле как “печи-атаноре с заложенным в нее философским яйцом”. Что золото, золото — это вздор, чепуха, побочный продукт недр, — вот великий магистерий даст не только возможность превратить в золото металлы, но излечить болезни, вернуть молодость, обрести бессмертие, — следует из вдохновенного труда Евграфа-дезинформатора, старательно увязывающего “эзотерические пути великого делания” с сверхглубоким бурением на Кольской скважине.
Согласно нормальной логике, весь этот безумный проект должен лопнуть, как мыльный пузырь: кучка хакеров не может проконтролировать всю информацию, что ж до вздора, болтающегося в Сети и СМИ, то его хватает и без деятельности “Лемминкяйнена”; экономика США не рухнет от повылезших из дырки демонов, а если и рухнет, то придавит весь мир, и в частности Россию. К тому же организаторы провокации явно не осведомлены о сфере распространения адских сил: с чего бы им соблюдать географические границы?
Но романная логика подыгрывает героям. Американцы, проглотив приманку, начинают быстро бурить свою сверхглубокую скважину где-то в Миннесоте, не желают отставать немцы и шведы. В результате этого ударного труда США погружаются в экономический кризис, банки во всем мире избавляются от обесценивающегося доллара, что кризис углубляет, компании выводят активы за рубеж (главным образом в Россию), начинаются перебои с электроэнергией, что ведет к массовой порче продуктов, которых начинает не хватать. Американцев одолевают неуверенность и страхи, парализуя их волю, в Европе тоже кризис, меж тем как Россия, наоборот, пробуждается к деятельности, славе, могуществу и благоденствию.
Все остальное, происходящее в романе, служит лишь гарниром к основному блюду. На гарнир подается любовь главного героя к жукам (что там набоковские бабочки — тут страницами идут лекции о жесткокрылых) и любовь к геологине Оле, прелесть которой заключается в сходстве со стрекозой-люткой. Не обошлось без ревности, измены и автомобильной катастрофы. И уж не знаю, служат ли нескончаемые разговоры героев тоже гарниром — или являются основным блюдом, к которому прилагается сюжет. Рассуждают же герои не только о вырождении западной цивилизации, слюнтяйстве либерализма и мерзости политкорректности, но и о кризисе гуманизма, необходимости возрождения личного героизма, о том, что “Россия… не может быть ничем иным, кроме империи” (которая еще и эстетический идеал), не может существовать без добавочного смысла — будь это исторически неизбежный захват Царьграда и Босфора с Дарданеллами или стремление “построить общественную жизнь на Христовых заповедях”. Словом, герои хорошо читали Константина Леонтьева, Данилевского, Достоевского, а главным образом — Александра Секацкого.
Три года назад, анализируя евразийскую симфонию Хольма ван Зайчика, Ирина Роднянская обнаружила, что под видом занимательных историй авторы старательно впаривают продвинутому читателю комплекс евразийско-имперских идей с великокитайским колоритом, осторожно поддевая его, читателя, на крючок новейших фобий: не лишенный оснований антиамериканизм, “усталость от фанатично навязываемой идеологии прав и свобод в ее нынешнем выхолощенном виде”, “страх перед радикальным исламом” (“Русский Журнал”, 2002, 18 и 19 июля).
Под псевдонимом Хольма ван Зайчика скрываются питерские авторы Вячеслав Рыбаков и синолог И. Алимов, организационно не связанные с “питерскими фундаменталистами”, к которым принадлежит Павел Крусанов, но весьма близкие им по духу: видимо, сам воздух бывшей имперской столицы способствует укреплению воли к власти.
Крусанов — один из самых идеологически ангажированных авторов и, конечно, тоже пытается впарить читателю некую сумму взглядов. “Американская дырка” — яркий тому пример. Но демонстративная прикольность фантастического сюжета, игровой характер книги, всепроникающая ирония вносят в нее ту амбивалентность, которая противопоказана идеологической проповеди.
Эту амбивалентность смысла отчасти отражает реакция критики на роман. Андрей Немзер во “Времени новостей”, который все больше становится похож на строгого педагога, выставляющего пятерку за сочинение только тем, кто славится примерным поведением, вкатил Крусанову легко предсказуемую двойку — принадлежность к группе “питерских фундаменталистов”, дразнящих литературное сообщество вопиюще неполиткорректными высказываниями, не позволяет эпатажному писателю рассчитывать на иную оценку у строгого блюстителя литературной нравственности.
Непредсказуемый Лев Данилкин, весело и несправедливо разнесший предыдущий роман Крусанова (смысл был тот, что покусанного ангелами Крусанова на сей раз укусил вампир-графоман Милорад Павич, вследствие чего роман “Бом-бом” можно трактовать как звон колокола по самому писателю), назвал в своей “Афише” “Американскую дырку” произведением “чертовски любопытным”, “в первую очередь бесстыдством”: “Восхитительно лобовое выполнение идеологического заказа 2005 года, недвусмысленный образ врага — мировой либеральной мрази, вопиющая питерская местечковость диалогов — все из подмигиваний („подозреваю, что вы — сторонник гуманных идей”), — буквальный перенос дугинских манифестов в „курёхинские” монологи; все это настолько за гранью, что даже и хорошо”.
Виктор Топоров в своей колонке в петербургской газете “Взгляд” <info@vzglad.ru> вообще отмахнулся от идеологического смысла романа, увидев в “курёхинско-крусановском” “заговоре против Америки” заведомо “потешный” характер, “сюжетонесущую конструкцию”, а в воскрешении Курёхина, назначенного главным героем романа, — тоску по “воле к творчеству и жизнетворчеству”, которую пытаются преодолеть Крусанов да и все “петербургские фундаменталисты”.
Для полноты картины не хватает только восторженного приятия именно идеологической составляющей романа — и мы без труда найдем эту точку зрения в статье Ильи Бражникова “Православный сверхчеловек, или Рим в снегу”. Главный редактор православного политического портала “Правая.ру” обрадованно увидел в герое-мистификаторе Крусанова ни более ни менее как “православного сверхчеловека”, успешно осуществившего идею Русского Реванша и Возрождения (публициста при этом нимало не заботит, что Заратустра говорил прямо противоположное тому, что проповедовал Христос <http://www.pravaya.ru/idea/20/5425>.
В общем, в который раз при чтении Крусанова возникает проблема интерпретации. Впервые она обнаружилась в “Укусе ангела”, романе, принесшем Крусанову известность. Энергично изложенная версия истории Российской империи, обошедшейся без революции и Второй мировой войны и потому не понесшей территориальных потерь — только приобретения (Константинополь, о котором мечтал Достоевский, Крусанов отдал-таки России вместе с Болгарией и Румынией, ну а уж Польша и Финляндия и вовсе никуда не делись), может читаться как гимн империи, неудержимой цивилизационной экспансии, направляемой государем с мессианским самоощущением и сверхчеловеческой волей, ставящей его над добром и злом.
Но можно прочесть его иначе. “Роман Крусанова наносит мощный удар по так называемой „неоимперской” литературе, воспевающей мощную поступь Империи, ее объединяющую силу и красоту иерархической пирамиды, увенчанной сияющей персоной богоданного Императора”. Так, например, писал Василий Владимирский в рецензии на роман в июне 2002 года. И это не курьез, а вполне обоснованная точка зрения, опирающаяся на сам текст.
В конце концов и Людмила Сараскина в яркой и страстной статье “Активисты хаоса в режиме action” (“Литературная газета”, 2002, № 8), посвященной роману “Укус ангела”, не пришла к окончательному выводу: “…являются ли сочинения авторов-логов диагнозом сегодняшнего состояния умов и грозным предупреждением (чем и должна заниматься настоящая литература), или же их совокупные художественные усилия — коварный технологический прием, эзотерическая инициация, в рамках которой создаются ускорители разломов и синтезаторы катастроф нового тысячелетия?”
Правда, склоняется она ко второму, предполагая, что и тексты, и сочинители — это те самые посланцы хаоса, который и впрямь расширяет свое влияние, прививая вкус к смещенной реальности, и “возвещает о приходе в мир демонов ада”. Но я думаю, что это слишком большой комплимент писателям, декларативно ставящим “могов” выше “логов”, повторяющим, что высшая форма искусства — создание угодной тебе реальности, но владеющих могуществом лишь в сфере логоса.
Тут, видимо, не обойтись без пояснения значения слова “мог”, а значит, и упоминания философа Александра Секацкого, на сочинениях которого базируется идеологическая составляющая романов не только Крусанова, но и целой группы питерских писателей, объединенных не столько эстетическими задачами, сколько мировоззренческой общностью. Существование могов было обосновано А. Секацким в трактате “Моги и их могущества”. Впервые появившись в “Митином журнале” в 1996 году крохотным тиражом, эта постмодернистская мистификация, сложная смесь философии, истории, эзотерики в духе Кастанеды, мифологии и питерского стёба, вымысел, стилизованный как трактат (именно на этом жанровом определении настаивал автор), осталась бы частным событием литературно-интеллектуальной жизни Петербурга, если б не усилия адептов, возведших “трактат” в ранг откровения (в 2000 году “Моги...” вышли отдельным изданием, а совсем недавно — переизданы “Амфорой” в составе сборника “Незримая империя”, подготовленного, кстати, Павлом Крусановым).
“Человек становится могом, присваивая себе могущество, — могущество, доступное ему, но по ряду причин не данное природой непосредственно... Для обретения скрытого могущества необходима дерзость и решительность: ведь надо нарушить инерцию каждодневной запрограммированности (или, как говорят моги, „отменить расписание”) и бросить вызов миру запредельных возможностей, адаптировать себя в нем”, — сообщает автор трактата.
В “Укусе ангела” Крусанова многочисленные и могущественные моги вторгаются в судьбу империи (маги там тоже есть, но моги гораздо могущественнее магов, ибо моги, в отличие от магов, как сообщает непосвященным Секацкий, “не признают священной серьезности таинственных сил; моги с этими силами работают”). Сам Секацкий упоминается почти во всех романах Крусанова. А когда в 2001-м группа близких к Секацкому и Крусанову писателей назовет себя “петербургскими фундаменталистами”, ее претензии будут обоснованы некой “Санкцией, выданной Объединенным петербургским могуществом, чье присутствие в мире становится все более ощутимым”.
Наибольший резонанс в литературном мире получило обращение этой группы писателей к президенту с письмом, которого толком никто не читал, но зато все знали о содержащемся в нем требовании присоединить к России Босфор и Дарданеллы, что делало подписавших в глазах трезвой либеральной интеллигенции опасными политическими авантюристами, экстремистами и маргиналами. Письмо такое действительно было, но — решусь утверждать — рассматривать его все же надо не столько в политическом плане, сколько в контексте других литературных акций “питерских фундаменталистов”.
Как то и подобает, движение заявило о себе литературным манифестом, где отмежевалось от “Всероссийской Ложи Грибоедов”, которую “представляет в миру писатель Пелевин, безоглядно положивший свой недюжинный талант на алтарь пропаганды поганок”, от “сурового устава Ордена Землеебов, инициацию в котором прошел писатель Сорокин, обязывающего адепта дышать вредным и опасным воздухом испражнений”. “Наш путь не таков. Нас объединяет немногое, но объединяет прочно. Мы свободны в выборе пищи и способов отправлений. Мы признаем неразрывный симбиоз четырех начал: Логоса, Бахуса, Эроса и Марса”, — говорилось в манифесте. “Политкорректность не должна подменять эстетические критерии культуры. Мы плачем над либеральным мифом, смеясь, и отстаиваем преимущество бифштекса с кровью перед морской капустой”. Носителями “беззаветной Санкции Объединенного петербургского могущества” объявили себя И. Стогов, А. Секацкий, С. Носов, А. Левкин, П. Крусанов, позже к группе присоединились Наль Подольский и Владимир Рекшан.
“Петербургские фундаменталисты” проводят многочисленные собрания, где обсуждаются проблемы империи, глобализма, кризиса гуманизма, несостоятельности интеллигенции (разумеется, либеральной), и не менее многочисленные акции, среди которых, например, “антропометрические исследования памятника Петру Первому” (скульптор Михаил Шемякин) в плане работы над темой “Половая конституция петербургских памятников”, учреждение петербургского гражданства, упразднение запятой перед союзом “и” в сложносочиненных предложениях, закапывание в землю “свиного языка московской прозы” или поедание шикотанской сайры (в знак протеста против возможной передачи острова японцам).
На одной из таких акций и оглашен ставший скандальным текст письма Путину. Кстати, спустя некоторое время было написано другое открытое письмо президенту, которое, правда, не получило столь широкой огласки: в нем речь шла о “регламентации движения VIP-кортежей по Северной столице”. “Они едут, а все стоят”, — жаловались авторы письма, предлагая “организовать доставку VIP-персон по принципу пневмопочты”. “Посадили прямо в Пулково в капсулу — и пусть летят себе по трубе куда надо: в зоопарк — так в зоопарк, в Таврический — так в Таврический. А петербургские фундаменталисты, в срок и без проблем прибыв в какой-нибудь дворец, где VIP-персоны вылетают из трубы, смогут любому из них указать на его ошибки в области внешней и внутренней политики”.
В предыдущем письме президенту питерские фундаменталисты не прикалываются так откровенно, но воспринимать его вне контекста литературной игры невозможно. “Радея о благе отечества, желая видеть нашим с Вами попечением державу процветающей и сильной, мы, писатели, философы, носители коллективной беззаветной Санкции Объединенного петербургского могущества, хотели бы напомнить Вам очевидные вещи”, — начинается письмо.
Далее следует выпад против правил хорошего тона, именуемых ныне политкорректностью, небрежная констатация “размягчения мозгов и паралича воли” у Европы. “Сегодня наконец можно увидеть, к чему привела затянувшаяся рефлексия принца Гамлета — он проморгал свое первородство и прекрасную Данию вот-вот унаследует заморский принц Мустафа”. (Сказано, кстати, афористично и точно. Вообще ходом событий авторы письма могут быть довольны: их прогнозы относительно принца Мустафы оправдываются, а политкорректность сделалась излюбленной темой нападок даже либеральной интеллигенции. Вот уже и в программе сверхполиткорректного Владимира Познера “Времена” заговорили о “слюнтяйском гуманизме” и “обратной колонизации” — в связи с погромами во Франции.)
В качестве же отечественного рецепта сохранения первородства авторы манифеста предлагают “имперское мироощущение”, предполагающее наличие у страны некой сверхзадачи, и говорят, что было бы “чрезвычайно конструктивно вновь возвести идею овладения Царьградом и проливами в ранг русской национальной мечты”, а также нанести Америке какой-нибудь непоправимый ущерб.
Так письма президенту не пишут. Так пишут литературные манифесты.
Область национальной мечты — не сфера политики, а сфера искусства. А вот совет нанести Америке непоправимый ущерб все же странно слышать от носителей “коллективной беззаветной Санкции Объединенного петербургского могущества” (этот титул повторен и в подписи под письмом): неужто моги сами не могут справиться с задачей?
Крусанов вот справляется — в сфере “логоса”. Все рецепты скандального письма (или, точнее, манифеста) воплощены в “Американской дырке”: Америке нанесен “непоправимый ущерб”. Понятие “внутренний враг” возрождено, в него попали “большинство наших записных либералов, кадровых демократов и прочих общечеловеков”, — хвастается Капитан у постели разбившегося в автокатастрофе Мальчика Евграфа. “Босфор и Дарданеллы” возведены в ранг русской национальной мечты.
Капитан не применяет ритуальных приемов могов из трактата Секацкого, но он несомненный мог, бросающий вызов “миру запредельных возможностей”. Он, в соответствии с декларациями “питерских фундаменталистов”, считающих, что высшая форма искусства — создание угодной себе реальности, новую реальность создает. Вот только — созидает ли?
В самом начале романа герой-рассказчик, рассматривая невнятную визитку г-на Абарбарчука, генерального директора закрытого акционерного общества “Лемминкяйнен”, небрежно спрашивает: “Туристическим бизнесом промышляете?” Когда выясняется, что фирма оказывает услуги в сфере “розыгрышей и неприятностей на любой вкус”, следует вопрос: почему “Лемминкяйнен”?
“Потому что он трикстер безбашенный”, — следует ответ. Лемминкяйнен, один из героев “Калевалы”, именно что “безбашенный”, по меткому определению Капитана. Он не разрушитель, он просто недотепа, хотя кое-что ему и удается: он отправляется ловить чудовищного лося и вполне благополучно справляется со сказочным зверем, он использует для этого лыжи, и кажется, в Финляндии до сих пор считают Лемминкяйнена покровителем лыжного спорта: во всяком случае, туристические рекламные проспекты пестрят приглашениями на “лыжню Лемминкяйнена”. Одним из основных эпитетов к имени Лемминкяйнен является слово “веселый”, и это как нельзя кстати соответствует такой стороне деятельности фирмы, как розыгрыши.
Но слово сказано: трикстер. Автор обозначает родство центрального персонажа не с мифологическим культурным героем, участвующим в мироустройстве, демиургом, созидателем, но с его комическим двойником или антагонистом. Разрушение — идеальная сфера деятельности трикстера. Выпустить наружу демонов преисподней — это по его части. Наказание Америки ли, Европы — ему по плечу.
Но именно в уста трикстера вложена автором и развернутая программа строительства империи. Причем местом заключительной пафосной проповеди во славу строительства и созидания оказывается больничная палата жертвы. Это ведь Капитан едва не убил Евграфа Мальчика, столкнув грузовиком его машину с высокого моста: своего младшего соратника и ученика он заранее наметил принести в “закрепляющую жертву” духам скважины.
Что же может построить такой герой? Да ведь и Евграф Мальчик, принимая участие в разрушительном проекте Капитана, восхищаясь, зачарованный, грандиозностью личности “трансцендентного человека”, презревшего жалкие понятия о добре и зле, подозревает, что Капитан не слишком заботится о последствиях, когда заставляет мир “сплясать с ним в паре полечку”. А в конце, выйдя из забытья, задает трезвый вопрос: “Зачем весь этот анархизм? Этот бунт — он во имя чего?” Оказывается, во имя утверждения вечных ценностей русского мира. Вкладывая полный оптимизма монолог о целях и задачах строительства “великой континентальной империи” в уста трикстера, профессионального мистификатора и обаятельного убийцы, автор, конечно, намеренно и расчетливо снижает идеологический пафос его речей. Точку равновесия между прямым значением слов и курёхинским стёбом милосердно предлагается искать читателю. Эта всеобъемлющая ирония и спасает роман Крусанова.