А. Я. Гуревич. Индивид и социум на средневековом Западе. М.,
“Российская политическая энциклопедия” (РОССПЭН), 2005, 424 стр., с ил.
(“Российские Пропилеи”).
Приятно быть пророком или хотя бы предсказателем. В № 10 “Нового мира” за 2000 год я представлял читателю первые два тома “Избранных трудов” замечательного отечественного историка-медиевиста Арона Яковлевича Гуревича. Обзор мой завершался словами: “В четвертом томе „Избранных трудов” предполагается обнародование новой, по-русски вообще не издававшейся (она была написана для международного издания) книги „Индивид в средневековой Европе”, над которой ученый работает прямо сейчас. Жизнь продолжается”.
И вот эта книга перед нами. Правда, прорицателем я оказался не самым лучшим. Она, книга эта, являет собой не четвертый, а то ли третий том “Избранных трудов” (издана в том же дизайне, что и предыдущие), то ли самостоятельное издание (нет упоминаний “Избранных трудов”). И главное — несколько изменилось название. Если первое несовпадение, скажем прямо, не слишком важно, то перемена названия может свидетельствовать (так мне, во всяком случае, представляется) об определенных изменениях — если не в замысле, то, так сказать, в умысле книги, в том, для чего (а не почему) была она написана.
Но сначала все-таки об этих “почему”. Внешняя причина такова: как указывает сам автор, его подвиг на создание рассматриваемого труда знаменитый французский историк Жак Ле Гофф, предложивший написать книгу “Индивид на средневековом Западе” для задуманной им многотомной серии под общим названием “Строить Европу”.
Есть и причины личного свойства. В недавно вышедших в свет мемуарах А. Я. Гуревича со знаменательным названием “История историка” автор, говоря о работе над предлагаемым вниманию читателя сочинением, замечает:
“И вот, неожиданно для меня самого, я в разгар этой работы испытал соблазн обратиться, наряду с изучением автобиографий, исповедей и апологий средневековых авторов, к самому себе, к своему жизненному пути. Мне было бы трудно логически убедительно обосновать и объяснить связь, несомненно существующую между этими двумя, казалось бы, совершенно разными начинаниями. Здесь достаточно высказать предположение, что историк, погружаясь в изучение жизненного пути индивида далекого прошлого, вольно или невольно соизмеряет его, этот путь, с собственным жизненным опытом. Сколь ни различны эпохи и персонажи, одно помогает понять другое.
Надеюсь, читатель не заподозрит меня в том, что я осмеливаюсь приравнять свою собственную личность к персонам такого формата, как Аврелий Августин или Петр Абеляр. <…> В совершенно несоизмеримой системе масштабов автор „Истории историка” примерно в том же возрасте, когда пережил свое обращение Августин, должен был пройти через длительную и мучительную ломку научных убеждений. Одним из отдаленных последствий этой внутренней перестройки был конфликт с официальной идеологией и пропитанными ею принципами исторического анализа. Разве не представляли собой атаки коллег и „инстанций”, понуждавшие меня отречься от выстраданных мною новых методов исследования, своего рода метафору научной (вот она, аллюзия на Абеляра. — Д. Х.) самокастрации?”[1]
Но была и есть более глубокая причина (хотя почему личные побуждения так уж не важны?). В печатных трудах, в публичных выступлениях, в частных беседах А. Я. Гуревич не устает повторять: “Мы вопрошаем людей прошлого исходя из проблем дня сегодняшнего. Это вполне естественно. Долг историка состоит в том, чтобы услышать их ответы, а не давать наши”.
В сборнике к восьмидесятилетию А. Я. Гуревича[2], в статье, посвященной его научному пути, автор настоящих строк писал, что интерес этого ученого к проблеме личности не случаен. Вопрос, которым задавались думающие люди поколения Арона Яковлевича (впрочем, не только его поколения): “Кто мы — „винтики” или мыслящие существа?” — побуждает историков к рассмотрению оной проблемы. Осознав, что мы суть индивиды, мы должны искать таковых же в прошлом, изучать сходство и отличие личностей иных времен в сравнении с нами.
Последние слова “Индивида и социума…” (далее в этой книге следует лишь дополнение, названное автором “Экскурсы”) счастливо совпадают с моими мыслями. Позволю себе привести их, извинившись за слишком длинную цитату.
“Проблема человеческой личности — <…> это проблема нашего с вами самосознания. В мире, где мы являемся свидетелями как мощного взлета человеческого ума и таланта, так и доселе неслыханной стандартизации массового сознания, отрицающей личность и ее выбор, в этом мире каждый из нас поставлен перед необходимостью разрешить вековечную загадку: что есть человек и каковы пределы его свободы?
Разве то, что превратило наш континент в современную Европу, а разобщенный на локальные цивилизации мир — в единое пространство, не было в конечном счете обусловлено специфической структурой личности, сложившейся именно и только здесь? Обсуждая причины, позволившие Западу выйти за пределы традиционного общества и сделавшие неизбежным этот прорыв, указывают на развитие городов как центров формирования гражданского права, центров производства и торговли и очагов зарождения буржуазных отношений и предпринимательской инициативы, на изменение религиозно-этических установок („дух протестантизма”), на особую, только Западу свойственную структуру знания, определившую безудержный прогресс науки и техники и индустриальную революцию. Все так, но если вдуматься, то не станет ли ясным, что и успехи в сфере материальной цивилизации, и новые системы социальных связей, и возникновение новых этических и религиозных моделей — все это не что иное, как многообразные проявления специфического типа личности, которая преодолевала в себе „родовое существо” и освобождалась от сословных ограничений, т. е. индивидуализировалась? <…>
Что касается нашей страны, то нужно признать: тема личности и индивидуальности остается в высшей степени актуальной и стоит ныне более остро, чем когда-либо прежде. Тоталитарный режим подавлял личность и индивидуальную инициативу во всех областях жизни — политической и материальной, эмоциональной и культурной. Само слово „индивидуализм” было не просто бранным — обвинение в свободном выявлении человеческих способностей, мнений и интересов могло послужить основанием для преследования. Для возрождения нашего общества и создания нового духовного климата проблема личности становится воистину центральной. Приобщение России к европейской цивилизации (а другого выхода из кризиса я не вижу) не может не сопровождаться усвоением ее основополагающих ценностей” (стр. 375 — 376).
Итак, рассматриваемая книга написана для того, чтобы мы попытались понять, чтбо есть личность сегодня и в веках, но есть еще одно “для чего”. Для того, чтобы отстоять свое понимание индивида в истории. Книга впервые вышла в свет по-немецки в 1994 году, но предлагаемый ныне вниманию читателя вариант почти вдвое вырос, в том числе (но не только) за счет большей, чем в первоначальном варианте, полемической направленности.
Так о чем же спор? Существует почтенная историческая традиция, согласно которой “открытие мира и человека” (формула великого французского историка позапрошлого века Жюля Мишле, использованная его младшим современником, не менее знаменитым швейцарским историком Якобом Буркхардтом), то есть появление понятий (и даже самих феноменов) “индивидуум”, “индивидуальность”, “личность”, относится к эпохе Ренессанса[3]. В наши дни самым ярким, наверное, выразителем этой традиции является Л. М. Баткин, личный друг и постоянный научный оппонент А. Я. Гуревича.
Впрочем, еще Мишле заявлял, что личность появляется немного ранее, в XII веке, но это для него означает, что и Возрождение началось тогда же (“поистине, Средневековье было мертво уже в XII в.”[4]) и только ожесточенное сопротивление этих уже мертвых Средних веков отложило триумфальный приход Ренессанса на три столетия.
Эту идею подхватили уже в ХХ веке многие ученые, выдвинувшие положение о “Ренессансе XII века”. Касаясь нашей проблематики, необходимо упомянуть книгу британского историка Колина Морриса “Открытие индивида. 1050 — 1200”[5].
Так вот, именно с этими представлениями о “рождении личности”, “возникновении индивидуальности” и спорит А. Я. Гуревич. Но прежде чем перейти к рассмотрению этих споров, надо отметить следующее.
Во-первых, существуют “трудности разграничения терминов „личность” и „индивидуальность”” (стр. 12). Впрочем, говорит наш автор, “я не очень озабочен тем, чтобы четко и непротиворечиво обособить понятия „личность” и „индивидуальность”” (стр. 24)[6].
Во-вторых, и самому А. Я. Гуревичу пришлось столкнуться с этими идеями “рождения”, “возникновения”, “начал”, “истоков” применительно к собственному творению. Первый вариант его вышел на многих языках и под разными названиями, часть из которых, насколько мне известно, не удовлетворяют самого автора. Первое, немецкое издание 1994 года носит название “Индивид в европейском Средневековье”, равно как и — насколько могу судить за незнанием языка — литовское издание 1999 года. Но английский перевод 1995 года и испанский 1997-го именуется “Истоки европейского индивидуализма”, а итальянский 1996-го и французский 1997-го — “Рождение индивида в средневековой Европе”. То есть профессору Гуревичу приписывается та самая идея “рождения личности”, с которой он активно спорит.
Реприза в сторону: есть еще шведский перевод 1997 года, именуемый ярко и пышно — “Неуловимый индивид. Образ своего Я на Древнем Севере. Герои в раннесредневековой Европе”. Скандинавский мир в раннее Средневековье действительно занимает немало места в монографии А. Я. Гуревича, но его герои (не обязательно в “героическом” смысле) проживают также в средневековых Франции, Италии, Германии. Видимо, шведам так понравилось внимание автора к европейскому Северу (большинство европейских историков вне Скандинавии действительно редко обращаются к этому региону), что они, переводя книгу целиком, отбросили в названии все, не относящееся к их собственным землям.
Но вернемся к нашим индивидам. Вот концентрированное выражение позиции оппонентов А. Я. Гуревича, высказанное в книге Л. М. Баткина “Европейский человек наедине с собой”:
“…толковать о „личности” вполне ответственно, исторически корректно можно исключительно лишь в том случае, когда мы наблюдаем индивидов, способных сознавать себя, действовать, жить в горизонте регулятивной идеи личности.
В качестве личности, т. е. собственной причины (causa sui), индивид держит метафизический и нравственный ответ только перед собою же. Это, конечно, не означает, будто он не признает высших начал, оснований и образцов. Но не в качествепреднаходимых. Напротив, как личность человек отвечает не только перед ними, но особенно за них. То есть за то, что сам же вообразил, помыслил, утвердил — на свой страх и риск — в качестве таковых начал, оснований, образцов. Это его выбор, его убеждения, не более того. Но и не менее. И он достаточно отдает себе в этом отчет. Признавая право других людей жить соответственно столь же личным основаниям, возможно совсем иным, он присваивает таковое право и для себя.
<…> Именно в горизонте идеи личности индивид всегда „не как все” и — в пределе — уникален независимо от степени личной яркости, от своего масштаба, значительного либо самого скромного. Потому что новоевропейское „Я” принципиально несводимо ни к каким группам и общностям”[7].
А. Я. Гуревич резко возражает. “По моему убеждению, идея постепенного формирования автономной личности в период Новой истории в качестве уникального и беспрецедентного процесса, с которым впервые столкнулось человечество, есть не что иное, как порождение гиперболизированного самосознания интеллектуалов, свысока взирающих на своих отдаленных предшественников. Это своего рода снобизм, облаченный в исторические одеяния. Историки или философы, придерживающиеся подобной концепции, проецируют в прошлое свое собственное Я и превращают историю в зеркало, которое отражает их собственные черты. Человеческой личности с иной структурой они не знают и не признают.
Несомненно, существуют веские основания для локализации современного индивидуализма в истории последних столетий. Но нет никаких оправданий для того, чтобы видеть в новоевропейской личности единственно возможную ипостась человеческой индивидуальности и полагать, будто в предшествовавшие эпохи и в других культурных формациях индивид представлял собой не более чем стадное существо, без остатка растворенное в группе или сословии. Приверженцы теории о рождении личности в период Ренессанса допускают, казалось бы, незначительную неточность: они забывают подчеркнуть, что речь идет не о личности вообще, но о новоевропейской личности (впрочем, как мы видели выше, другой для них и не существует. — Д. Х.). Но если поставить проблему иначе и допустить, что в другие периоды истории личность характеризовалась иными признаками, то речь будет идти не о том, существовала ли она вообще, а об ее историческом своеобразии, обусловленном культурой и структурой общества” (стр. 21 — 22).
Вот оно, ключевое слово, — “общество”. Как мы говорили выше, первоначальный заголовок рецензируемого труда — “Индивид на средневековом Западе”. Новое же название — “Индивид и социум (курсив мой. — Д. Х.) на средневековом Западе”. Изменение наименования есть и определенное изменение содержания. Так, в данном варианте наличествует раздел “Сословное сознание и личность”, отсутствовавший в варианте первоначальном.
Но дело не только в добавлениях. Обратимся к методологическому пафосу книги А. Я. Гуревича. “Индивидуация есть неотъемлемая сторона социализации индивида. Человек способен обособиться только в недрах социума. Вопреки довольно распространенному суждению, он никогда не остается наедине с собой (напомним, “Наедине с собой” — название книги любимого оппонента А. Я. Гуревича. — Д. Х.), и строящиеся вокруг этого „единственного” робинзонады исторически недоказуемы. Человеческое Я представляет собою личность и обретает индивидуальность лишь постольку, поскольку существуют другие Я, с которыми индивид находится в постоянном и многостороннем общении. Культура, в антропологическом ее понимании, никогда не является только уникальным достоянием отдельного изолированного индивида, это язык интенсивного и непрекращающегося общения членов социума. Языки культурного общения многоразличны и изменчивы. И лишь при посредстве их анализа историк может приблизиться к пониманию структуры того типа личности, который доминирует (или кажется доминирующим) в данном общественном универсуме. <…> Попытки историков исследовать пути самоопределения личности и присущего ей типа самосознания, характерного для данного общества, представляют собой, по сути дела, поиск истоков неповторимости самой культуры, ее исторической индивидуальности <…>.
Итак, вопрос о человеческой личности и индивидуальности на определенном этапе исторического процесса — это не вопрос о том, существовала она или нет. Вопрос заключается в другом: какие стороны человеческого Я приобретали в том или другом социально-культурном контексте особое значение” (стр. 24).
Я бы даже рискнул выразить мысль А. Я. Гуревича в виде афоризма: Я существует лишь там, где есть Другой.
А. Я. Гуревич разворачивает панораму всего Средневековья, от пред-Средневековья (Поздняя Античность) до пост-Средневековья (Раннее Возрождение), от варварской (или полуварварской) скандинавской периферии до научных и религиозных центров латинской Европы. Перед нами проходит череда самых разных личностей: исторические персонажи и герои эпоса, яркие индивидуальности и “средние” люди, гении и безумцы, схоласты и поэты, скальды и узурпаторы, еретики и ведьмы, рыцари и крестьяне. Книга, надо сказать, увлекательно и ярко написана, и ее с удовольствием прочтут даже и те, кто не согласен с концепцией автора.
По этой самой причине я не хочу пересказывать книгу, а всего лишь пытаюсь выделить узловые моменты ее, призвать читателя обратить на них внимание.
Так вот, еще одно “узловое” место — резкий отказ от эволюционизма. Почему? (Снова это почему.) Потому что в основе неприемлемых для А. Я. Гуревича рассуждений об “открытии личности”, “рождении индивидуальности” в XII, XIV или XVI столетии “лежит идея эволюционного прогресса, неуклонного восхождения человека от более простых, чтобы не сказать примитивных, форм к индивидуалисту Нового времени. История трактуется телеологически, она ориентирована на современное состояние общества и интерпретируется как его постепенная подготовка. Но если подобная методология могла найти свое оправдание в XVIII и отчасти XIX веке, то ныне идея поступательного прогресса едва ли приемлема. После двух разрушительных мировых войн, после ГУЛАГа, Освенцима и Хиросимы, после возникновения тоталитарных режимов на Востоке и Западе <…> разве история не преподала нам уроки смирения? Идея прогресса, сохраняя свою истинность применительно к отдельным и специфическим формам деятельности, таким, например, как наука и техника, не внушает более доверия, когда ее по-прежнему пытаются применить к истории в целом” (стр. 20 — 21).
Но отказ от прогрессизма, от представлений о росте личностного самосознания не приводит А. Я. Гуревича к плоскому выводу: “все было всегда”. А равно и к другому: формы проявления человеческого Я безусловно разнятся во времени (в эпоху Августина в отличие от эпохи Петрарки), в пространстве (в Исландии в отличие от Италии), в социальном отношении (у горожанина в отличие от рыцаря), но, если так можно выразиться, “уровень” этого Я всегда один и тот же (чем бы еще измерить этот уровень?). “Оба процесса, — говорит он в другой своей работе, — самораскрытия личности и развития индивидуальности, — были неодинаковы по существу и подчинялись разным ритмам. По-видимому, эти процессы не представляли собой плавной эволюции и шли как бы толчками”[8].
Индивидуализм не подчиняется линейной зависимости. А. Я. Гуревич подробно описывает так называемый “архаический индивидуализм”, высокоразвитое чувство собственного достоинства, стремление к личному подвигу, заботу о добром имени и посмертной славе у варваров и древних скандинавов. Между тем Высокое Средневековье характеризуется корпоративным строем, развитой крестьянской общиной и т. п. Так вот, “не предшествовала ли корпоративному и типизирующему классическому Средневековью эпоха, отмеченная иным личностным самосознанием, которое находило меньше стеснений для своего выражения?” (стр. 45).
Неравномерность заметна и на более коротких временных отрезках. Позволю себе цитату из упоминавшейся статьи-резюме: “Становление индивидуальности действительно шло на протяжении средних веков не эволюционно-плавно, но толчками, с прорывами вперед и отступлениями. Нет оснований принять тезис К. Морриса и других исследователей о том, что XII в. был временем рождения modernitas и современного типа личности. XIII в. не ознаменовался появлением ярких автобиографий. В поэзии нет той концентрации на собственной персоне, которая намечалась ранее („Я” трубадуров оставалось в значительной мере безличным и условным, и таковы же их т. н. „биографии”). Великие мыслители — представители высокой схоластики — не оставили интимных признаний, которые можно поставить рядом с „Историей моих бедствий””[9].
Решусь высказать гипотезу, что отказ от линейного, “прогрессистского” взгляда на пути развития индивидуальности, признание пульсирующего характера этого процесса вызывается, среди прочего, переживанием зигзагов нашей собственной истории, особенно последних полутора-двух десятилетий.
Конечно, было бы весьма важно и интересно познать причины таких колебаний. На протяжении всей книги А. Я. Гуревич не перестает настаивать на том, что индивид не существует вне социума. А значит, те или иные личные качества, даже личные чувства проходят (или не проходят) через фильтр общественного признания. Вот пример. Запись исландских саг происходит в то же время, когда романскую и континентальную германскую Европу буквально захлестывает поток рыцарских романов. Основной мотив этих романов — любовь. В сагах же любви отводилось не так уж много места. Из этого никак не следует, что все рыцари были поголовно влюблены, а суровые исландские бонды о всякой там любви и не думали. Просто в одном случае индивидуальная любовь — высокая культурная ценность, в другом — нет.
То же относится к личности, к проявлениям своего Я. В одни периоды этому ничего не мешает, в другие — вызывает противодействие. Так, концентрация на своем Я в христианском Средневековье, в отличие от более ранней языческой эпохи, есть проявление гордыни, каковая — первый из семи смертных грехов.
Может быть, усиление корпоративности в эпоху Высокого Средневековья объясняется и стремлением общества — осознанным или скорее неосознанным — ввести этот “архаический индивидуализм” в определенные рамки, дабы герои не разнесли все вокруг, подобно берсеркам.
А откуда взялось некоторое снижение личностного начала в XIII веке по сравнению с XII веком? Может быть, потому, что “в XIII веке обостряется способность к наблюдению окружающего мира. Ориентированный на практику индивид более внимательно присматривается и лучше видит, дольше помнит” (стр. 302). XIII век — эпоха оформления естественно-научного знания. По словам Жака Ле Гоффа, “тринадцатый век — не только великий век богословия, новаторского богословия, но и <…> великий энциклопедический век, когда было собрано множество фактов и идей <…> и когда в свойственном ему духе возникло намерение составить опись, классифицировать и упорядочить это новое вeдение”[10]. Если в XII веке люди смотрят на окружающий мир как бы из себя, то в следующем столетии даже и на себя они глядят как бы извне (читатель может прочесть об этом в очерках, посвященных в книге титану XII века, “неукрощенному единорогу” Абеляру, видному государственному и религиозному деятелю того же времени аббату Сугерию и “среднему человеку” следующего столетия брату Салимбене).
Сказанное не есть полемика, это всего лишь мысли, навеянные книгой А. Я. Гуревича. И вместе с тем указание на море, океан проблем, обозначенных в ней.
В глазах немалого числа людей Средневековье — эпоха схоластики. Из книги профессора Гуревича мы увидели, что кроме схоластов тогда жили и другие, самые разные люди. Но средневековые интеллектуалы, университетские профессора широко пользовались схоластическим методом, основанным на учении изрядно перетолкованного Аристотеля. Воспользуюсь этим методом и я. Согласно Философу (именно так, с большой буквы именовали средневековые мыслители великого эллина), все вещи и явления возникают по четырем причинам, действующим одновременно. Первая — материальная причина, вторая — формальная, третья — содетельная, четвертая — конечная (она же финальная, или целевая). Так, материальной причиной дерева является семя, формальной — порода дерева (это, скажем, береза, а не олива), содетельной — почва, конечной — то, для чего это дерево существует, — например, тень или плоды.
Так вот, материальной причиной книги А. Я. Гуревича “Индивид и социум на средневековом Западе” являются люди Средневековья — знаменитые и безвестные, но именно люди, индивиды, личности.
Формальная причина — вот это самое ядро человека, его таинственное и неуловимое Я, существовавшее всегда, во все времена и на все времена, не сводимое ни к какому иному Я или безликому коллективу, но также и не существующее без Другого, без социума.
Содетельная причина — дух эпохи, нашей, сегодняшней эпохи, побуждающей нас, как говорилось выше, задавать прошлому именно эти вопросы, а не какие-либо иные.
И наконец, несколько слов о финальной причине. Ни один автор (что бы он ни утверждал) не творит лишь для себя, любимого и единственного. Его цель — передать свои мысли некой аудитории. Так что целевая причина — мы с тобой, любезный читатель.
Дмитрий ХАРИТОНОВИЧ.
[1] Гуревич А. Я. История историка. М., 2004, стр. 277 — 278.
[2] “Munuscula. К 80-летию Арона Яковлевича Гуревича”. М., 2004.
[3] Глава IV основного труда Я. Буркхардта “Культура Возрождения в Италии” так и называется “Открытие мира и человека”, а глава II — “Развитие индивидуальности”. Более того, выдающийся голландский историк Й. Хёйзинга отмечает тенденцию вообще сводить Возрождение к индивидуализму и, кстати сказать, оспаривает отождествление Ренессанса с “открытием личности” (см.: Хёйзинга Й. Проблема Ренессанса. — В его кн.: “Homo Ludens / Человек играющий. Статьи по истории культуры”. 2-е испр. изд. М., 2003).
[4] Цит. по кн.: Хёйзинга Й. Указ. соч., стр. 341. Ср.: Володарский В. М. Якоб Буркхардт. Жизнь и творчество. — В кн.: Буркхардт Я. Культура Возрождения в Италии. Опыт исследования. М., 1996, стр. 537.
[5] Morris C. The Discovery of the Individual. 1050 — 1200. L., 1972.
[6] Однако в статье, вышедшей в свет ранее, нежели рассматриваемая книга, и представляющей собой как бы авторское резюме ее, А. Я. Гуревич предпринял попытку развести эти понятия. См.: Гуревич А. Я. Личность. — В кн.: “Словарь средневековой культуры”. М., 2003. Заинтересовавшегося тонкостями дистинкций читателя отсылаю к этой статье.
[7] Баткин Л. М. Европейский человек наедине с собой. Очерки о культурно-исторических основаниях и пределах личного самосознания. М., 2000, стр. 7 — 8 (сохраняю особенности графики). Данная книга представляет собой собранные под одной обложкой и снабженные обширным методологическим введением труды последних лет, написанные с немалой долей полемического задора, в том числе в спорах с А. Я. Гуревичем.
[8] Гуревич А. Я. Личность. См.: “Словарь средневековой культуры”, стр. 261.
[9] Там же, стр. 268. Воспроизведена орфография этого издания, где слова “средние века” написаны — вопреки воле автора — с маленькой буквы.
[10] Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой. М., 2001, стр. 445.