Батум

Дождь над Батумом, две недели дождь,
а в номере так скучно, так уныло.
Надену плащ, открою плотный зонт
и выйду погуляю — не растаю.
Ноябрь над черноморьем, мутный вал
облизывает городские пляжи.
Безлюдно. Воскресенье. Я сижу
под скошенным брезентовым навесом,
курю и наблюдаю, как в порту
концы бросает знаменитый лайнер
“Абхазия”, как яхта класса “звездный”
пытается поставить паруса.
И никого на километры пляжа,
ни одного прогульщика, бродяги,
какого-нибудь гостя на курорте,
освоившего мертвый сей сезон.
А дождь все хлещет, он стоит стеной
и размывает мелкую щебенку.
Мой плащ промок, и не спасает зонт.
Но за моей спиной цветная будка
фанерная, наверно, раздевалка,
неубранная после лета, 
переждать в ней можно дождь.
Я отворяю дверцу и вижу — 
на полу, на одеяле спит человек 
в костюме “Адидас”,
и я его потрогал за плечо.
Он встрепенулся, что-то пробурчал,
и поднялся, и сел на табуретку.
На шее у него висела фотокамера
известной японской фирмы. Он не удивился,
и сделал некий жест, как приглашенье, 
и попросил немедля закурить.
“Кто вы такой?” — спросил я. “Я фотограф. 
Фотограф пляжный. Вот уже неделю 
работы нет, но я сюда хожу, быть может, 
все-таки найдется сумасшедший
и фото мне закажет, мне не много надо —
харчо тарелку, и стаканчик чачи,
и сигареты „Прима” — вот и все”. — 
“Вы местный?” — я спросил. “Нет, не совсем.
Когда-то жил в столицах я обеих,
заехал как-то вот сюда на отдых 
и здесь остался. Скоро десять лет,
как я живу в Батуме.
Летом все в порядке, полно клиентов —
только поспевай”. — “А где живете?” —
“Я купил каморку на улице Дзержинского,
снимать жилье накладно. По сути,
не могу я лишь без кофе,
варю себе чифирь, а вот обедать
хожу я на базар, там есть одно местечко —
шашлычная „Эльбрус”. Вы не бывали?” —
“Нет, не бывал”. — “Весьма рекомендую — 
такого хаша и в Тифлисе нет”. —
“Быть может, пообедаем?” — “Нет денег”. —
“Я заплачу”. — “Нет, так я не привык.
Вот закажите фото, а потом
уже и угощайте”. — “Что ж, идея!
Заказываю вам я сериал —
семь фотоснимков. Семь — мое число”.
Внезапно дождь проклятый прекратился,
остатки туч рассеялись, 
и над Батумом засияло солнце.
“Как вас зовут?” — “Адольфом, просто Адик”. —
“А я Евгений”. — “Вот и хорошо,
пойдемте к морю, я вас поснимаю”.
И мы пошли и встали у волны.
Нептун смирился. Бирюзой и синькой
сиял простор до линии раздела
воды и неба. Лайнер бросил якорь,
и яхта скрылась, только гидроплан
из местного ДОСААФа пролетел.
“Вы чувствуйте себя совсем свободно,
курите, разговаривайте, а я пощелкаю”, — 
и он взялся за дело. 
“А как же быть со снимками? Я нынче 
в двенадцать ночи сяду на „Ракету”
и перееду в Сочи”. — “Я успею.
Я позабыл сказать вам, ассистент
есть у меня. Мы вместе и живем,
он все проявит, тут же отпечатки
он сделает и все доставит вам
в шашлычную „Эльбрус” как раз к обеду”. —
“Так скоро?” — “Через два, ну, три часа.

Вот я вас знаю сорок пять минут
и что-то уже понял, вы довольны
останетесь”. — “Да вы — Картье Брессон!” —
“А кто это?” — “Один французский мастер,
известный очень”. — “Нет, я не слыхал,
ведь я не человек искусства, я — фотограф,
пушкарь, как говорили в старину”. —
“А этот ассистент ваш, кто такой?” —
“Так приблудился, просто алкоголик,
нет ни семьи, ни друга, никого, 
и паспорт потерял. И вот живет 
со мною вместе — 
уже четыре будет скоро года.
Бывает, чемоданы поднесет,
бывает, купит фрукты на базаре —
продаст на пляже, все-таки доход.
Он лет уже немалых, сколько точно,
не знает сам. А впрочем, нелюдим,
за сутки может не сказать ни слова,
но я его терплю, душа живая,
хоть дышит кто-то рядом… Все, готово —
отщелкал пленку я. Теперь пойду домой,
отдам в проявку и в печать. А в три
вам снимки он доставит на базар.
Я подойду попозже, есть дела.
Итак, до трех”.
И дождь опять пошел,
и резко потемнело, и валы
с печальным грохотом обрушились на сушу.
И в этом мареве исчез фотограф мой.
Я глянул на часы — двенадцать двадцать.
Как время мне до трех убить?
Пойду и пошатаюсь по Батуму,
по набережной, а затем и в город,
зайду в галантерейный магазин,
там продают изделия цехов подпольных —
майки и носки нейлоновые,
лжекашемир, лжекожу, лжевискозу,
куплю чего-нибудь недорого совсем
и кофе выпью, три часа пройдут
за этим делом — все же развлеченье.
И я потопал. И как раз за спуском
от набережной к парку магазинчик
уютный и убогий отыскал.
Он тоже был безлюден, лишь кассирша
дремала в уголке. Я выбрал майку
с фальшивым лейблом, вынул кошелек,
хотел пробить свой чек — и вдруг увидел,
что к кассовому аппарату
прислонен портрет его — знакомые усы,
мундир знакомый и знакомый ежик
над низким лбом.
Я как дурак спросил: “Зачем он здесь?
Зачем он вам вообще?” — 
“А он — великий человек, великий.

Какое ваше дело? Покупайте
товар и уходите”. — “Но зачем
вы любите его? Он миллионы
убил невинных”. — “Он убил мерзавцев.
Был дядя у меня, брат матери,
он стал меньшевиком в двадцать втором,
и он его убил. 
Зачем подался тот в меньшевики?
Все по заслугам — расстреляли дядю.
Он немцев победил, чеченцев выслал,
он цены всякий год вовсю снижал.
И все его боялись. А теперь, 
что, лучше разве?” И ушел я с майкой. 
Опять на набережную я свернул 
и в будочку сапожную уперся.
Починка обуви и чистка, и — открыто.
Я заглянул, дремала ассирийка
за ящиком своим, я разбудил ее,
сказал: “Почисти”. — 
“Давайте и простите — я заснула”. 
И я уселся в кресло, и она
достала гуталин. И вспомнил я:
его ведь называли Гуталином. 
И за ее спиной увидел я
другой портрет — он с матерью и сыном
Василием, их кто-то написал,
наверно, на клеенке. Он — в мундире,
роскошном, маршальском, 
Василий — в пиджаке, а мама Катино —
в одежде черной…
И замелькали щетки ассирийки,
и залоснились прахоря мои.
“Зачем он вам?” — “А я к нему привыкла,
вся жизнь при нем прошла,
вот без него и скучно стало”. — “Боже, 
ваш народ древней, чем пирамиды и Эллада,
ну что он вам?” — “Вам не понять. Без них,
без Тамерлана и Аттилы, скучно!
Вот изгнаны мы из родной земли,
рассеяны по свету, чистим обувь,
живем неплохо, только скучно нам.
А с ним забавнее и веселее…
С вас два рубля…” И расплатился я.
И пролетело сумрачное время.
Я поспешил на городской базар,
а он еще как раз не разошелся:
вот горы изабеллы, груши бэра,
вот специи в мешочках и ткемали,
аджика адская, домашнее вино,
молочный ряд, мясной и трикотажный. 
Сменить носки промокшие — как славно!
Вот будка лотерейщика, газеты,
чурчхелы, вот коньячная бурда
в бутылках липовых — подделка местная
под знаменитой маркой,
наперсточники с грустными глазами,
а вот и мне назначенное место —
шашлычная “Эльбрус”. Убогий домик
из плит цементных с ленточным окном.
И я вошел. И нет свободных мест,
поскольку дождь еще не прекратился,
и здесь его пережидают за хашем,
лобио и шашлыком, ну и, конечно,
за лучшей в мире чачей.
И вдруг я слышу голос: “Эй! Сюда!”
В углу я вижу человека в болонье 
темно-красного, линялого оттенка
и в сванской шапочке. И он призывно
машет мне. Я подошел и понял —
ассистент. “Садитесь, я принес
заказы ваши”. — “Так познакомимся”, —
и я назвал себя. Он что-то пробурчал —
я не расслышал. Я крикнул: “Эй, батоно,
закуску, два харчо, два лобио, 
потом два шашлыка, 
бутылку чачи и вина бутылку”.
И скоро появилось это все.
“Вы из Москвы?” — “Да, из Москвы, но раньше
жил в Ленинграде”. — “Я тоже там бывал”.
И вот мы выпили и закусили сыром 
сулугуни жареным — закуски лучше нет.
Он жадно стал хлебать харчо, он, видно,
проголодался, да и я
не ел сегодня ничего с утра.
И я спросил: “А что, хозяин ваш придет?” —
“Придет хозяин, он опоздает, может, на часок”.
Мы выпили еще по стопке чачи.
Душа открылась, присмотрелся я,
и облик ассистента стал мне ясен:
кавказское лицо, загар, щетина,
два зуба золотых и сивый ус, 
что сильно обесцвечен никотином,
укутанное пестрым шарфом горло
и — желтые, тигриные глаза.
Батумскую мы закурили “Приму”,
вполне приличный, правильный табак.
Я поглядел по сторонам, на стенке
висело два десятка фотографий:
тбилисское “Динамо” перед матчем,
Пайчадзе молодой и Метревели
с ракеткой после сета, человек
в фуражке капитанской у штурвала,
жених с невестой где-то в местном загсе,
красотка из индийского кино
и Буба Кикабидзе с микрофоном.
Последним на стене висело фото
туманное и старое. Оно
мне сразу показалося особым,
знакомым даже. Какая-то толпа, и впереди 
с кустарным флагом молодой грузин, 
обмотанный под клифтом пестрым шарфом.
Я наблюдателен, и я заметил,
что шарф такой сейчас на ассистенте.
Но мало ль одинаковых шарфов!

Вдруг ассистент сказал: “Хозяин этой 
шашлычной — Нестор — давний мой приятель,
и у него хороший есть коньяк,
но для своих. Хотите закажу?” —
“Ну да, конечно”. — “Можно двести грамм?” —
“Зачем же двести, лучше взять бутылку”. —
“А вы щедры”. — “А для чего нам деньги?
Потратим эти — новые придут!” —
“Вот это мудро, я вам отслужу”, —
и он прикрикнул что-то по-грузински.
И нам на стол поставили коньяк —
совсем другое дело. Мы выпили,
и побежал туман перед глазами
и огонь по жилам…
И я опять на это фото глянул
и убедился — он передо мной.
Не только шарф, он сам,
тот желтый взор, тот низкий лоб,
та меленькая оспа.
Он сам передо мной коньяк мой пьет.
“Так это ты?” — спросил я напрямик.
“Да, это я, а как ты догадался?” —
“А я внимателен, таков мой дар.
Теперь по кофе?” — “Кофе два, как надо!” —
он крикнул вдруг по-русски. Я подумал,
что он всегда хотел быть только русским.
“Так для чего убил ты миллионы?
Своих товарищей по партии убил?
Народы выслал? Прозевал войну?” —
“Ты хочешь, чтобы я сейчас ответил?” —
“Конечно, больше случая не будет”. —
“Ты знаешь, я — поэт, и я — артист,
мне просто было интересно, как себя
вы поведете. Эх, люди, люди!
С моим портретом вы пошли на казнь.
Я ждал, что будет, — вы не огрызнулись даже.
Баран и тот бушует, приближаясь к бойне”.
Я захмелел и погрузился в сон.
И кто-то по плечу меня похлопал,
очнулся я, передо мной — 
фотограф высился и обаятельно
глядел в глаза мне. “Ах, простите,
задержался я. 
Как хорошо, что вы меня дождались. 
Дела я сделал — можно отдохнуть”.
И он присел и ноги протянул,
как понял я, натруженные ноги.
Смеркалось, и зажгли в шашлычной свет,
дождь наконец закончился, и люди
ушли, и до закрытия базара остался час.
И вдруг фотограф мой 
сказал на неизвестном языке 
мне что-то справедливое по звуку,
но я не знал, о чем он, и ответил
ему: “Переведи!” —
“Нет, слишком я устал, — сказал фотограф, —
ведь я брожу уже две тыщи лет”. —
“Я догадался, кто ты, — я сказал. — 
Я заплатил за счет, где фотоснимки?” —
“Они в альбоме”. — “Покажи альбом”.
Он расстегнул клеенчатую сумку,
и вытащил замызганный альбомчик,
и протянул мне. Я его открыл.
На первом снимке высилась Голгофа,
вот поцелуй Иуды, вот уже
легионеры римские, и Он,
не Агасфер, а Тот, Другой, Который
отправил в странствие соседа моего.
Вот крестоносцы в пышной Византии,
вот ночь Варфоломея, вот Цусима,
вот Робеспьер в Конвенте на трибуне,
вот казнь Людовика, 
вот Данте и Вергилий,
вот Черчилль с автоматом на линкоре,
вот Чкалов, Байдуков и Беляков,

вот Ленин в шалаше, Зиновьев рядом,
вот Николай в Ипатьевском подвале,
вот Николаев поднял парабеллум,
Распутин и Юсупов, Мата Хари,
Мерлин Монро и Кеннеди убитый
в лимузине, и Гитлер в “хорьхе”,
а вот и ассистент на Мавзолее.
И я закрыл альбом.
“А где же мой заказ?” — “Ты не спеши,
заказ со мной, но ты его получишь,
когда базар закроется”. — “Что так?” —
“Ты распишись в квитанции сначала.
У нас здесь бухгалтерия своя,
мы чтим порядок”. Он полез в карман
и вытащил измятую бумагу,
и я ее расправил. Боже мой!
Была написана она по-арамейски.
“Что здесь написано?” — 
“А ты не догадался?” — “Нет покамест”. — 
“А здесь все то, что станется с тобой”. —
“Что будет, если я не подпишу?” —
“Тогда мы отвернемся от тебя,
и ты сойдешь с тропы своей судьбы,
и проживешь чужую жизнь, и будешь
обманут ею”. И я допил коньяк.
И я спросил: “А можно мне подумать?” —
“Подумай до закрытия базара,
тебе осталось двадцать шесть минут”.
Буфетчик тяжко загремел посудой,
вошла уборщица и стала стулья ставить
на столики и мыть цементный пол.
И ассистент сказал: “Послушай, милый,
подумай, мы советуем тебе 
все подписать, а если не подпишешь — 
пропали твои денежки. Тогда 
мы разойдемся. Ночью на „Ракете”
ты уплывешь, и все пойдет как надо. 
Но не узнаешь ты,
что мы тебе в квитанцию вписали,
и это томить тебя до самого конца
так страшно будет. Слушай, подпиши”.
“Я закрываю”, — заорал буфетчик.
“Я кончила”, — уборщица сказала.
“Я подпишу, но ручку я забыл”. —
“Не надо ручки”, — молвил ассистент.
“При чем тут ручка?” — промычал фотограф.
“А как же? Кровью? Братцы, это пошлость!” —
“Зачем же кровью? Жизнью подпиши”. —
“Подписываю!” — “Все, пора, пора”, —
сказал буфетчик, и привстал фотограф,
и ассистент квитанцию схватил.
Мы вышли в полутьме, и я споткнулся.
Коньяк подействовал, я был изрядно пьян.
“Ребята, проводите в „Интурист”!”
Но я стоял на каменном пороге
совсем один. Я к стенке прислонился.
Дождь перестал, фонарик одинокий
рассеянно светился над базаром,
прожекторы лучом крестили небо,
и только лайнер полыхал в порту
нарядными огнями. Я побрел...