Мать Софьи, Лидия Ивановна, умерла три года тому. Ей было восемьдесят семь лет, она ушла из жизни от душевного расстройства. Врачи ставили ей, конечно, и другие диагнозы, у нее к старости нашли диабет, и давление было не лучшим, но Софья совершенно уверена, что скончалась она именно от душевного расстройства. От Лидии Ивановны осталась квартира и еще кое-что. Об этом необычном наследстве, полученном Софьей от матери, я и хочу рассказать, но все по порядку. Сперва о том, как жила Лидия Ивановна последние годы и как ее не стало.
Муж Лидии Ивановны умер гораздо раньше, когда их дочке Софье было девятнадцать лет. Тогда же Лидия Ивановна разменяла квартиру, в которой прожила с мужем всю жизнь, и Софья съехала в однокомнатную, в которой живет и сейчас, а Лидия Ивановна вселилась в двухкомнатную на Васильевском. Тогда-то одна из комнат в этой квартире и стала запираться, а дверь в нее была обита кровельным железом, и татарин с узенькой бородкой приходил врезать новый замок с толстым языком, в ладонь толщиной, входившим в дверной косяк на два оборота массивного ключа. Софья долгое время не знала, для чего такие осторожности в квартире, в которой кроме Лидии Ивановны никто не жил и не собирался, но уже тогда, навещая мать, стала замечать, что из-за двери слышна возня и какой-то не то кошачий, не то собачий вой. Лидия Ивановна долго не отвечала на вопросы дочери о закрытой комнате, но однажды та пришла утром и заметила на кухне миску с огромным куском мяса, сочившимся кровью. Зайдя в тот же день еще раз, она мяса не нашла. Не было и никакого блюда, из него приготовленного. Лидия Ивановна долго обходила вопросы дочери об этом куске мяса, но в конце концов разъяснила, что в закрытой комнате она поселила барса.
Ее знакомый, работавший в зоопарке, позвонил ей как-то под вечер и стал плакаться, видимо не без тайной цели, что назавтра крайний срок и если никто не возьмет животных, которых прокорм обходился слишком дорого обедневшему зоопарку, то всех их усыпят. Лидия Ивановна не думая согласилась взять кого-то себе, чего, видимо, хотел и звонивший ей, но вряд ли он, желавший пристроить хоть кого-то, ожидал, что она выберет себе барса. Трудно сказать, что она думала, соглашаясь взять именно барса. Вряд ли она повелась на слова знакомого, расписывавшего барса едва ли не как домашнюю кошечку, которая разве что только не мурлычет по утрам и не ласкается об ноги хозяина, зато уж во всем остальном отличается таким гладким и мирным характером, что не взять никак нельзя. Последнее, между прочим, оказалось, в общем-то, правдой, с той только огромной поправкой, что гладким и мирным этот характер был у барса, а они отличаются кое-чем от домашних кошек. Но тогда Лидия Ивановна бросилась с этим барсом как в прорубь — не думая, а по какому-то женскому инстинкту, видимо еще находясь под влиянием смерти мужа, когда к нему приходилось каждые часа два вызывать “скорую”, чтобы кололи что-то от сердца, и вот входил не слишком приветливый врач, делал укол и на какое-то время вроде бы снимал болезнь ее мужа, но такой же точно врач, сделавший укол, и убил его наконец, как думала с полной уверенностью Лидия Ивановна, спутав лекарство или дозу.
И вот барс. Она, видимо, представила, как лоснящемуся красавцу, сильному и мощному, как свернутая часовая пружина, делают укол и он засыпает навеки. Этого-то пусть и воображаемого тогда укола и не могла стерпеть Лидия Ивановна. Звонок знакомого и незадолго до этого случившаяся смерть мужа совпали и подействовали на нее так, что она дала слово завтра же взять барса к себе. Тут-то и выскочил из телефонной книжки татарин с кровельным железом и новым замком, он же повесил какое-то бревно в комнате, чтобы кошечка, как загодя называла барса Лидия Ивановна, точила когти. Все остальное было из комнаты вынесено, окно зарешечено, и вечером к дому Лидии Ивановны причалил фургон, в котором лежал связанный барс. При фонарном свете шерсть на изогнутой в дугу спине отливала металлом, отчего еще на улице показалось, что несут тяжелую свернутую пружину, шагая осторожно, чтобы она не развернулась. Барса тащил на этаж тот самый знакомый с помощником, который звонил плакаться, но тут уже не скрывал радости, что сбыл такого зверя, которому сам уж точно положил на тот день смерть, ведь можно ли было помыслить, что кто-либо в своем уме возьмет такое себе. Но Лидия Ивановна взяла и, надо отдать ей должное, не только никому не жаловалась на трудности, связанные со зверем, но и долгое время держала все в полном секрете, так что кроме нее самой знал о новом жильце только потиравший руки ее знакомый из зоопарка и татарин, за день отмахавший все столярные работы. Знакомый к тому же, как часто вообще бывает, когда просьбы людей удовлетворяются сверх их же собственного ожидания, пропал. А тут было именно это: он надеялся сбыть с рук в лучшем случае орла, может быть, змей, которые дохли у него от отключения электричества по неуплате и вымерзанию террариума. Лидия же Ивановна взяла барса, и знакомый, вне сомнения, был доволен сверх ожидания, и после того, как зверь был с его рук списан и принят Лидией Ивановной, он и думать забыл о ней, решив, как опять же часто бывает в таких случаях, что уж если барс был взят с такой легкостью и безо всякой торговли, и, главное, именно барс, то уж это одно всякую с него ответственность снимает и перекладывает ее полностью на плечи Лидии Ивановны. Словом, ей самой пришлось разузнавать, как содержать барса в квартире. Выискались какие-то советчики, вравшие ей по книжке, что нужно, в частности, купать его каждый день, будто это был не зверь, а ребенок, и Лидия Ивановна призналась, что вначале слушала их и обливала барса из ведра, но потом нашла советчиков и получше, и очень даже вовремя, чтобы поднять на ноги залежавшегося было и раскисшего с тоски барса.
Со временем все наладилось. Лидия Ивановна научилась делать то, что было нужно, и не делать лишнего в довольно, надо сказать, сложном уходе за зверем, и все шло прекрасно, пока она не вышла на пенсию. Тогда-то денег стало не хватать не только на барса, но и на ее собственный стол, и Лидия Ивановна, всю жизнь проработавшая преподавательницей русского в педагогическом институте и имевшая кое-какую гордость, как и вообще все почти учителя и преподаватели, молчала об этом с дочкой и со всеми и давала уроки каким-то американцам, приезжавшим делать темный бизнес, которым нужен был язык, но которые то ходили, то не ходили к ней, а то требовали ее к себе в гостиницу и, в общем, приносили больше хлопот и расстройства, чем дохода. Это, кстати, и было одной из причин, как мы потом восстановили с Софьей, душевного расстройства Лидии Ивановны — она ясно увидела, что она теперь никто, что есть не на что и заработать никак без унижения нельзя. Софья призналась мне, что эти уроки были еще не самым плохим. Как-то раз она видела мать на канале Грибоедова торгующей какими-то носками, которые она сама же и вязала. Софья, однако, заметив ее первой, свернула в сторону, чтобы не попасться ей на глаза, и ничего ей об этом не говорила, как будто и не видела ее вовсе. На все попытки предложить ей деньги Лидия Ивановна продолжала отвечать строгим отказом, что с ее стороны было, конечно же, большой ошибкой. Эту ошибку часто делают люди с гордостью, а гордость как раз у нее была: она не желала показать, как ей трудно, решила вытянуть сама, а силы ведь были уже не те. Результат долго себя ждать не заставил, но пока — пустая кухня и голодное рычанье из запертой комнаты.
Надо все-таки сказать, что упрямство таких людей, как Лидия Ивановна, не бесконечно, в том числе и упрямство, с которым они носят все в себе. Перед смертью она многое рассказала Софье, как бы исповедуясь перед ней, и в том числе описала в подробностях, как кормила в последнее время зверя. Не ел он по неделе и на первый и второй день голода метался по клетке и драл когтями бревно. На третий и четвертый день метанья утихали, и зверь больше не рычал. За дверью стояла тишина, барс лежал без движенья и только в конце недели начинал выть. Этого воя Лидия Ивановна стерпеть не могла, и, как она сама сказала, он заставлял ее идти на крайности. Под крайностями она, видимо, подразумевала стояние на канале с носками. Заработав денег, Лидия Ивановна шла в мясной и покупала прежде всего еду для барса, так как, по ее собственным словам, сама голода не чувствовала и думала только о том, как накормить зверя. Обычно барс впускал ее в комнату, и Лидия Ивановна даже гладила его за ушами, но тут, после недельной голодовки, входить она не решалась и, открыв дверь, первым делом бросала перед собой мясо. Зверь накидывался и жрал громко и быстро, и Лидии Ивановне становилось, как она говорила, легко от мысли о том, что зверь накормлен и что ближайшие пару дней она свободна. Именно свободна. Она призналась, что кормление зверя стало для нее навязчивой идеей, что она скорее сама готова была голодать, чем не накормить его и что метания по комнате, преследовавшие ее ночью и днем, сделались для нее кошмаром, который гнал ее иногда на улицу, но, однако же, она возвращалась вскоре, зная, что зверь все так же ходит кругами по комнате и все так же ждет еды. Но хуже всего был вой, обычно начинавшийся под утро. От него все внутри переворачивало, и он долго еще стоял в ушах, как будто бы повторяясь уже в самой Лидии Ивановне, а не в запертой комнате и не давая ей покоя нигде, куда бы она ни пошла.
Все эти подробности открылись только в последние часы Лидии Ивановны. Она сгорела как свечка на этом барсе, нисколько об этом, однако, не жалея даже перед самой смертью и только и успев, что сбыть с души всю эту небезлюбопытную историю с барсом. Надо ли говорить, что Софья ждала только отпеванья и похорон, чтобы разделаться с барсом, как она вполне справедливо считала, и погубившим во многом ее мать. Вначале она пыталась разыскать того самого знакомого Лидии Ивановны, который работал в зоопарке, но его номер сменился, и, когда это выяснилось, я предложил Софье одолжить карабин у одного своего знакомого, открыть железную дверь да шмальнуть туда весь магазин для верности. Софья согласилась на этот план.
Мы приехали на квартиру на Васильевском вместе. Софья была в необыкновенном для нее возбужденном состоянии. Она всю дорогу расспрашивала, давно ли я тренировался стрелять, и точно ли смогу попасть, и что будет, если я только раню зверя, а он, возможно, бросится на нас. Я успокоил ее как мог, сам будучи уверен, что хватит и одного выстрела. Софья достала из сумочки ключи, нашла нужный, и мы вошли в пустую квартиру.
Вой, который услышали мы почти сразу, как вошли, описать невозможно. Однако впечатление от него сохранилось у меня вполне ясно. Казалось, что звук исходит вовсе не из комнаты, а как бы отовсюду сразу и даже из нас самих. Мы стояли совершенно не в состоянии сдвинуться с места, и первой моей мыслью, и, я уверен, Софьиной тоже, было броситься вон, убежать. Однако следом шло то ощущение, что вой исходит вовсе не снаружи, что он проник в легкие, в живот, заполнил собой череп и от него теперь во всю жизнь не избавиться. Вой этот одновременно и гнал прочь, и в то же время манил какой-то дикой красотой, звал и тянул к себе. Мы стояли в оцепенении неизвестно сколько времени, пока я наконец не одолел себя и не двинулся к двери, вынув из чехла карабин, пристегнув магазин и передернув затвор. Всю мою уверенность, что на большую кошку хватит одного выстрела, к тому времени сдуло как ветром, но я, однако, подошел к двери и знаком указал Софье, следовавшей за мной, чтобы она нашла ключ и открыла дверь. Она колебалась, а я между тем, стараясь больше ни о чем не думать, вскинул карабин к плечу и отступил на шаг от двери в сторону, прикинув расстояние так, чтобы удобно было шагнуть в открытый дверной проем и дать первый выстрел. Руки у Софьи дрожали, она пробовала один ключ, потом другой, третий, и ни один не подходил. Она опустилась на колени и наконец подобрала ключ, повернувшийся в замке с щелчком раз и другой. Я сделал полшага вперед, держа перед собой оружие, и кивнул ей, чтобы она открывала. Вой. Зверь слышал нас и знал, что мы за дверью. Софья поднялась с колен и стояла опустив руки. Я ждал. Наконец она, дрожа теперь уже всем телом, подступила к двери и распахнула ее наполовину, закрыв при этом проход мне. Софья стояла и смотрела внутрь, там было тихо, я опустил карабин, пытаясь оттолкнуть Софью от двери, спасти ее, но только что дрожавшая как струна Софья не подвинулась ни на шаг, когда я попытался сгрести ее рукой, точно бы вросла за мгновение в пол. Она закрывала собой всю комнату и так простояла несколько секунд, глядя внутрь. Потом она захлопнула дверь и закрыла ее на ключ, убрав его тут же в сумочку, которая так и болталась у нее на плече все время.
Я попытался добиться от нее, что же она увидела в комнате и почему не дала мне выстрелить. Я хотел знать, что она собирается делать дальше, но она ни на один мой вопрос не ответила и только звала меня поскорее вон из квартиры. Я отстегнул магазин, выбил неиспользованный патрон из патронника и уложил оружие в чехол. По пути обратно я снова заговорил с Софьей, но ответом было молчание. Не прервалось оно и до сих пор. Софья ничего не говорит о звере. Я больше ее и не спрашиваю, зная ее характер и уяснив себе, что вопросы на эту тему бесполезны. По некоторым ее обмолвкам я, правда, догадываюсь, что она не продала и не разменяла квартиру покойной Лидии Ивановны, как собиралась, и что она вот уже три года ходит туда кормить зверя.