ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ПАВЛА РУДНЕВА

Невинное название скрывает взрывоопасный, провокативный, намеренно вызывающий спектакль. Премьеру “Сентября.doc” — еще с колес — играли в рамках “русского сезона” на фестивале в Нанси, и вердикт французского общества был, в сущности, предопределен. Скандальный спектакль о Беслане многие назвали шовинистским, профашистским. Насквозь промусульманенная Франция углядела в творении русских “новодрамовцев” предвзятый взгляд на “чеченских повстанцев”. Парадокс заключается в том, что те, кто видел спектакль в Москве, говорят о нем ровно обратное — происламский, антирусский.

Да, не все так однозначно и прозрачно в этом “Сентябре” — спектакле, который сам старался максимально отгородиться от любых обвинений. Он документален, в нем ни единого выдуманного слова, в нем прототип равен герою, а персонаж — автору. Ремесло драматурга и режиссера свелось только к навыкам компиляции, сочленения документального материала. Драматург в документальном театре сродни диджею — его искусство в том, чтобы соединить “без швов” разношерстные фрагменты, создать неделимое полотно смысла.

Спектакль про Беслан соткан из его последствий — обсуждения трагедии на интернет-ресурсах: чатах, блогах, форумах как российского, так и кавказского происхождения. Здесь не будет подробностей штурма или сенсационных разоблачений и некой “правды”, отличной от официальных версий, здесь ни словом не напомнят о деталях и не восстановят картину происшедшего. Цель “Сентября” иная — дать спектр мнений, полярных по отношению к террористическому акту, потрясшему мир. Заставить говорить “коллективное бессознательное”. Ведь всемирная Сеть, по общему признанию, — ресурс анонимный и предательски иллюзорный, и почти бессмысленно перед спектаклем объяснять, как это делает Михаил Угаров, что “чатящиеся” чеченцы и ингуши — как братья родные, а православные осетины — их враги-кровники, поскольку никто не может удостоверить, что чеченская позиция изложена в Интернете чеченцами, а, скажем, не молодым панком-анархистом из Краснодара.

Эстетика подвального авангардного Театра.doc неизменно строга: без наигрыша, почти без мизансцен, почти “выразительное чтение”. Максимум игры, который можно себе здесь позволить, — это необыкновенная языковая точность арабских молитв, которые произносит актриса Галина Синькина, верится, без русского акцента.

“Сентябрь” начинается сразу с удара: первая фраза — “Ассалям алейкум, братья мусульмане”. Блок чеченских высказываний самый однозначный, самый понятный и самый удручающий, если так можно выразиться в данном случае. На наших глазах нация обрастает собственной современной мифологией, наращивает легендарность и героизм. Образ очистительной жертвы, в которую себя якобы принесли террористы, почти фантастическим образом преображает картину случившегося. Бесланская трагедия излагается здесь буквально как Троянский цикл, а шахидизм — как героика, приравнивающая бойцов Аллаха к сонму небожителей. Гордость и белая зависть, восторг и тяга к подражательству — вот доминирующие интонации чеченских чатов, усугубляющиеся благодаря родственным связям еще и близостью поклонников к объекту поклонения. Насилие и жестокость вписываются в эту героику без зазора, как, к примеру, естественны убийство, обман или нанесение увечий в “Песни о Роланде” или “Старшей Эдде”. Все оправдывается и взывает к своему продолжению — на вполне благородных основаниях. Удивляет? Да. Заставляет устрашиться? Да. Меняет ориентиры? Вне всякого сомнения. Но и заставляет задуматься над парадоксом истории: наделяя антагониста чертами низости и ничтожества, мы возвышаем его до жертвы в глазах ближних, соплеменников, а такой жертве принято подражать. Все сошлось в этой новейшей чеченской мифологии — и законы джихада, и обнаруженные тела воинов, не тронутые тлением, и представление о том, что в раю “раны их будут пахнуть шафраном”: для неверных, русских чеченец, умерший на коленях, раб, а для соплеменников — герой в момент своего триумфа, приблизившийся к Богу, погибший в молитве.

В этом спектакле драматургу и режиссеру Михаилу Угарову свойственен очевидный максимализм. Здесь нет средних характеристик, ровного отношения, тут басы и верхние ноты. Мы даже готовы обвинить спектакль не только в предвзятости отбора материала (что, по сути, противоречит принципам документальности), но и в намеренном желании бить побольнее и шокировать посильней. Но есть в нем и какая-то личная заинтересованность — ни в коей мере не политического характера, а, так сказать, историософского. Угаров дает нам все то, что изумило лично его, он как бы делится со зрителем своим собственным удивлением.

Эта неровность восприятия сказывается прежде всего на русской части “Сентября”, отчего, естественно, возникает серьезный перекос в апологию действий исламских сепаратистов. Русский взгляд на Беслан намеренно груб, истошен и попахивает быдлом. Характерен переход — от высокого кораноподобного языка новой чеченской мифологии к матерку российских юзеров и лузеров. Животный шовинизм и антимосковские настроения, призывы к насилию, свинцовое равнодушие и русское же русофобство, уже сочиненные анекдоты про Беслан, тупые сексуальные шутки и апофеоз цинизма: “Я не могу сочувствовать тем, кого не знаю. А у меня все отлично!!!”

Но есть там один удивительный монолог — как раз посредине спектакля, —который можно было бы назвать его апогеем. Актер Алексей Куличков читает самую впечатляющую интернет-запись на тему терроризма. Это настоящая инструкция по выживанию в экстремальных ситуациях, руководство по аутотренингу для человека, попавшего в переплет, психологические советы, написанные с точки зрения жертвы. “Тебя больше нет” — вот исходный пункт действий, окончательное и безоговорочное признание себя жертвой, уже заранее обреченной. Оставь жену и детей, если они вместе с тобой, — их уже нет. Молчи, если ситуация не располагает, и кричи, кусайся, дерись, если есть возможность к побегу. Беги, не бойся — тебя все равно убьют.

В этом запредельно пессимистичном взгляде, бесконечном отчаянии загнанного, человека есть нерв эпохи, которую мы переживаем. Эпоха многоуровневого терроризма заставляет нас признать и принять состояние жертвы, считать его естественным состоянием организма, даже терапевтическим. Это можно сравнить с тем чувством блаженного покоя, которое испытывает пассажир в замкнутом и стремительно несущемся куда-то пространстве автомобиля, поезда, метро. Кайф зависимости, исповедь мазохиста, абсолютная несвобода, голубая мечта утомившегося человека, “стокгольмский синдром”.

60-летие Великой Победы — повод поразмышлять в любом историософском направлении. Что это за дата и почему для театра всей России юбилей победы не стал событием, хотя это праздник, среди всех прочих дат, — самый что ни на есть искренний, взывающий к гражданской совести, к общественному, публичному переживанию. Для театра 60-летие Победы прошло точно так же, как и 70-летие московского метрополитена, — то есть просто-напросто никак.

Ситуация с военной темой в театре напоминает проблему вокруг священной книги. Так, невозможно ни прибавить ничего к Корану, ни убавить: понимайте, как хотите, помните, что вспомнится, запрещается обновлять и проверять. Символ веры и тот противопоказан, чтобы не сбиться с координат. Совершенно понятно, что в годы советской власти Великая Отечественная война (равно как и Гражданская война), значения которой мы сегодня принижать не станем, были заменой религии: с культом святых, умерших за общее дело, с феноменом массового страдания, массового героизма ради веры, с Вечным огнем как неопалимой купиной, могилами неизвестного солдата как церквями и часовнями. Эта “военная религия” впитана нами с детства, и лично я до сих пор верю в эти ценности. Надо заметить, что война — это вообще единственная бесспорная советская ценность.

Но именно поэтому военная тема в театре сегодня как никогда требует “апгрейда” — этот компьютерный термин означает обновление внутреннего оборудования в тот самый момент, когда старое не может работать хорошо ни по-новому, ни по-старому, когда ресурсы компьютера истощены и стопорят всю систему в целом. Если мы взглянем на репертуар, специально выпущенный к 60-летию, то увидим удручающе однообразную картину: в России ставят все то же самое, что ставили двадцать, сорок и даже шестьдесят лет назад: “Давным-давно”, “А зори здесь тихие”, “Завтра была война”, “Живи и помни” etc. И новые пьесы — их катастрофически мало — увы, пишутся по тем же советским прописям, словно нельзя сегодня предположить иного подхода к теме. Мы пережили великую драму, каким-то чудом выиграв битву народов и идеологий, разрушив чужой и заодно, спустя десятилетия, свой тоталитаризм, а сказать сегодня что-то новое о ней не в состоянии. Молчим испуганно. Есть романы Г. Владимова, В. Некрасова, В. Астафьева, В. Богомолова, С. Алексиевич, но они принципиально не попадают на сцену; мы стали свидетелями неслыханных откровений и журналистских расследований о войне, делающих ее еще более драматичной, но и они остаются уделом узкой прослойки “читателей газет”. Разоблачительные сведения о блокаде — как жировали обкомовские работники в голодном Ленинграде, о принудительной алкоголизации солдат, о штрафбатах и армии Власова, о закономерных неудачах первых лет и жестокости Жукова, о сорванном контрнаступлении Сталина на Германию — бесконечное количество тем, не выходящих за пределы газетных полусенсаций.

Тема войны в российском обществе негласно табуирована, закрыта для корректировки и добавлений. И чем дальше она будет оставаться для нас неприкасаемой, тем все больше подвиг русского солдата будет от нас отдаляться, переставая быть современным и животрепещущим, ранящим и скорбным. Сегодня День Победы — ветеранский праздник. Именно как таковой он подается в СМИ и рекламе — с гвардейской ленточкой и гвоздиками. Взгляните на наружную рекламу, которой украсили Москву в дни 60-летия: лозунги не менялись лет тридцать: “Никто не забыт, ничто не забыто”, “Вспомнить всех поименно”... Формулы эти явно обветшали, никого не берут за живое, к ним трудно отнестись без иронии, ибо, как известно, забыто куда как много. К годовщине победы, словно к заурядному празднику, принято дарить цветочную открытку, в которую уже, для особо ленивых, вписаны курсивом стандартные слова поздравлений.

Прошло 60 лет, и теперь, готовы мы это признать или не готовы, чтобы сохранить память и веру, нужно о войне напоминать — напоминать молодежи не в жанре мифологии и “презумпции непобедимости русского воина”, а в жанре суровой, нещадной правды. Шокировать войной! Дегероизация и откровенная правда о войне смогут сделать войну актуальной историей, имеющей отношение к современности. Нужно открывать новые грани войны — не только героические, но не бояться и подлых, антигероических, вступающих в конфликт с героикой и заставляющих думать, выбирать, сомневаться.

Именно этого ощущения сегодня и не хватает: актуальности войны, способов ощутить Отечественную войну как твою собственную реальность. С той же ситуацией сталкиваются, к примеру, творцы “новой драмы”: с тем, что названо “страхом перед действительностью”. Очень часто по этому поводу говорят так: “Мои друзья матом не ругаются, в моем кругу нет наркоманов, проституток, СПИДа, геев, я не знаком с проблемами социальной невостребованности, нищеты и отсутствия перспектив”. “Новая драма” для них чужая — то ли из-за их личного благополучия, то ли из-за того, что человеку комфортнее не замечать реальности вовсе.

Нет ничего странного или вопиющего в том, что для поколения, родившегося в перестройку и позже, война — это всего лишь историческое событие. Странно то, что и этому представлению театры не соответствуют. В современном кино война представлена гораздо эффективней, по преимуществу переосмыслением истории: и великолепный фильм Месхиева “Свои”, сериальный “Штрафбат”, и “Звезда”, и “В августе 44-го”, белорусский шедевр Андрея Кудиненко “Оккупация. Мистерии” и даже “Война” Балабанова — фильм про другую войну. Кино успело перестроиться, поставляя новый, непостыдный продукт, приближающий современного человека к национальной трагедии. На фоне кинематографических шагов театральный организм выглядит как косный, застарелый, безынициативный, вглядывающийся в прошлое с помощью старых окуляров, старой, замутненной оптики. Как бы ни менялось время, в провинциальных и столичных театрах будут лепить все одно и то же: “Ты помнишь, Алеша”, “Давным-давно”, “Зори”…

“Голая пионерка” в “Современнике” по роману Михаила Кононова — единственное альтернативное высказывание о войне, наверное, со времен спектакля Анатолия Эфроса “У войны не женское лицо”. Режиссер Кирилл Серебренников предложил одну из возможных ниточек, вытянув которую можно заново соткать панораму “сороковых, роковых”. Сегодня невероятно актуальной стала тема войны и религии, войны и пробуждения веры. Рассказы о массовых явлениях лика Богородицы на полях сражений, религиозные мотивы в военной поэзии, коммунисты, которые в тылу открывают заброшенные церкви для безутешных вдов и надеющихся матерей, даже поразительный факт: основание в 1943 году Свято-Троицкого православного монастыря в Оренбуржье, в поселке Саракташ — единственный случай за всю историю СССР.

Новых тем набросать можно много. Образ Сталина — чем не повод к драматургическому конфликту? Современный театр только пасквили и памфлеты может сочинять на генералиссимуса: у Юрского получается вроде бы хорошо, у Кваши похуже. А чем не конфликт для “новой драмы”, если угодно: Сталин на самом деле был главным вдохновителем и организатором победы. Возможно, иначе бы демократическое непуганое общество, не подчиненное единой государственной воле и не верящее в Сталина как абсолютного монарха, не выиграло бы войну. Где еще искать истоки нашей победы? В русском холоде? В партизанской борьбе? В случайности? Неужели — в мифе о непобедимости русской армии или факторе исторической справедливости? Армия была не подготовлена — вырезан офицерский состав, очевидно техническое отставание от немцев. Только чудо и “воспитанная” Сталиным страна, верящая в пропагандируемые идеалы, подкрепленная заградотрядами, смогли привести к победе. Психологи говорят, что единственная позитивная реакция на террор — это сплочение нации, чем часто пользуются все те, кто способен на насилие во имя идеалов. Вот где чудовищный парадокс эпохи, чудовищное противоречие, страшная историческая перверсия, могущая стать одним из конфликтов для новой пьесы о войне.