Социологическая вивисекция мистического тела

Николай Митрохин. Русская Православная Церковь. Современное состояние

"Форма человеческой общности”. В библиотеке журнала “Неприкосновенный запас” вышел фундаментальный труд Николая Митрохина. Автор и раньше обращался к реалиям, сложившимся в “самой крупной религиозной организации на постсоветском пространстве” (как сказано в его предисловии), то есть Русской Православной Церкви Московского Патриархата, особенно к тем сторонам ее жизни, которые никогда не попадают в “официальную” церковную хронику. Известны его достаточно нашумевшие книги: “Епископы и епархии Русской Православной Церкви” (М., 1997) и “Экономическая деятельность РПЦ и ее теневая составляющая” (М., 2000). Рассматриваемая нами книга, пока последняя и всеобъемлющая в этом ряду — охватывающая практически все (кроме собственно мистической) стороны жизни русской Церкви в наше время. Здесь и непростые темы “канонической практики”: взаимоотношения епископата и клира, мирян и духовенства, а также механизмы принятия решений в самой Патриархии, — даже названы и охарактеризованы самые влиятельные иерархи. Определены, с известной долей условности, “партии” внутри духовенства, образованные по идейным мотивам (хотя идейные мотивы — не единственные). В книге также рассмотрены взаимоотношения Церкви с обществом и государством, различными светскими институтами.

Все эти темы достаточно острые, порой скандальные, — к последним, например, относятся финансы и гомосексуализм в среде духовенства. Сенсационна сама возможность говорить о Русской Православной Церкви как о социальном субъекте или, скорей, как о социальном пространстве, в то время как Римско-католиче-ская Церковь уже давно находится в самой гуще политической истории и обросла соответствующими литературными образами: властолюбивые кардиналы, хитрые папы, похотливые священники, миссионеры, которые действуют заодно с колонизаторами или реакционерами… Русская Православная Церковь была обойдена такого рода вниманием: в синодальный период — из-за ее слияния с государством, в советский — потому что она была не столько субъектом, сколько объектом насилия системы. В новейшее время, в период безраздельного господства коммунистической идеологии, она прошла путь гонений, грубого давления и унижений со стороны власти. Сейчас уже гонений нет. Более того, Церковь вышла из советского периода в ореоле мученичества. Исповеднический подвиг духовенства и мирян наделил ее высочайшим авторитетом, в том числе и среди атеистов или людей других вероисповеданий. Однако уже пришло время дать ответ на вопрос, что удалось сделать за время вероисповедной свободы, как использовались новые возможности, на каких началах, уже без “уполномоченных” и тотального контроля КГБ, построена церковная — приходская и епархиальная — жизнь. Что и как исполнено в деле миссии, просвещения, благотворительности и духовного окормления верных. Все это, конечно,внутрицерковные вопросы, для автора же они представляют внешний исследовательский интерес, при том что книга не лишена полемичности, пристрастности. Между тем Православную Церковь в России невозможно отделить от общества. В этом отношении книга Митрохина, равно как и предыдущие его труды, — это не только плод социологических штудий, но и предъявление счета постсоветского общества, точнее, определенной его части к Церкви. Насколько оправдан ее высокий авторитет как “института”, насколько ее нынешнее состояние соответствует ее исключительному значению для русской истории и русской культуры в прошлом.

Так вот, предвосхищая впечатление читателя, можно сказать, что в целом факты и наблюдения, представленные автором в жанре социологических описаний, порой сухих, порой гротескных, рисуют картину нравственной нищеты церковной жизни в нашей стране, — и это на фоне всех “золотых куполов”, “возрожденных обителей”, торжественных процессий, фестивалей, “православных ярмарок” и прочих внешних успехов, о которых автор пишет довольно подробно и дотошно. Автор, следует сразу оговориться, не православный и не христианин. Правда, оставаясь в роли беспристрастного ученого, оперирующего социологическим аппаратом, Николай Митрохин нигде не говорит о своем отношении к вере и христианству. Но некоторые обороты его речи слишком напоминают язык антирелигиозной литературы 20 — 30-х годов прошлого века. Даже невинная банальность, с которой автор начинает свой труд: “Религиозные организации являются одной из древнейших форм человеческой общности…” — заставляет поморщиться. Язык книги склоняет к тому, чтобы видеть в авторе скорей атеиста, чем даже агностика. Однако, как ни неприятно это членам Церкви, у любого есть право исследовать любое явление исходя из собственных научных подходов и использовать собственную терминологию. К сожалению, никто из православных не понес труд исследовать внутреннюю жизнь Русской Православной Церкви с точки зрения социологии^[1], хотя критически относящихся к нравам и реалиям Московского Патриархата среди духовенства и мирян достаточно. Поэтому работа Митрохина, видимо, надолго останется незаменимой. Она насыщена малодоступными цифрами и фактами, которые еще не были собраны и подвергнуты социологическому обобщению, ссылками, которые до этого были разрознены, меткими характерными наблюдениями. Источники последних — в основном сами члены Церкви. В “Предисловии” автор выражает “огромную благодарность” “тем людям Церкви, которые в той или иной степени знали о замысле книги, но не отказывали в помощи”. Несмотря на обилие негативной и разоблачительной фактуры, чувствуется, что за сбором данных стояло подлинное человеческое общение, взаимопонимание и взаимоуважение исследователя и источника. Можно предположить, что очень многие члены Церкви были рады возможности высказаться о наболевшем, и их нелукавство перед лицом нехристианского мира свидетельствует о силе их веры. И делает честь такту самого интервьюера.

О старчестве и младостарчестве. К досадным особенностям книги (досадным именно для христиан) относятся прежде всего курьезные, в духе наивного материализма, определения и характеристики. Взять такое тонкое духовное явление, как старчество, известное еще на древнем христианском Востоке. Из истории той же русской литературы мы знаем об оптинском старчестве, которое сыграло важную роль в жизни Киреевского, Гоголя, Леонтьева и других. Старчество неотделимо от личности самих старцев, их “сверхъестественных” (если уж говорить в стиле советского атеизма) способностей, и существование вокруг этого целой мистической антропологии должно по крайней мере специально оговариваться, даже если автор “во все это не верит”. Между тем у Митрохина старчество определено как “оказание психологической помощи верующим”. Иными словами, старцы приравниваются к психотерапевтам. Стоит ли говорить о том, что столь архаичный материалистический дискурс в наше время, на фоне серьезного научного интереса к древней монашеской традиции, выглядит курьезно. Тем более, что тогда непонятен термин “младостарчество”, который также использует Митрохин, и его отличие от “старчества”. Если непонятно старчество, то непонятно и “младостарчество” — а так еще в старину называли ложное старчество, то есть неправомерное и опасное руководство верующими со стороны духовно незрелых или духовно больных людей. А ведь младостарчество — одна из бед современной русской Церкви, и в нем раскрывается целая бездна нынешнего ее упадка. Среда, в которой оно оказывается возможным, — это явление именно социологическое, и следовало бы его рассмотреть более основательно, как едва ли не главную черту нынешнего состояния Церкви.

И если уж зашла об этом речь, хотелось бы придраться к такому перлу автора: “Несмотря на средневековую форму психологической помощи, старчество является важным этапом разложения коллективистского (соборного) настроя, присущего в первую очередь воцерковленным, и адаптации его к современному сложноструктурированному обществу”. Едва ли можно с этим согласиться, даже пренебрегая сомнительностью оборота “средневековая форма психологической помощи”. Автор здесь сам себе противоречит. В анализе явления так называемых “воцерковленных”, дав яркое гротескное описание этой социальной группы, он раскрыл и ее социальное происхождение. Если не считать “бабушек”, значительную и наиболее заметную часть “воцерковленных” составляют бывшие “хиппи” — нонконформистски настроенные студенчество, интеллигенция. Это почти всегда беглецы от общества, даже индивидуалисты. Откуда же “коллективизм” и “соборность”? “Воцерковленные” могут быть сторонниками соборности и общинности теоретически, по книжкам. Но эта генерация никак не связана с эпохой, когда православные христиане пребывали в соборности уже в силу одного того, что кругом — единоверцы, или потому, что на дворе — феодальный строй. Сейчас не эпоха Стоглавого собора. Сейчас даже церковный приход не может создать условия для возникновения хотя бы модели “соборности” или “коллективизма” — он слишком разрознен и малочислен. Поэтому если уж говорить о “разложении” “коллективистского настроя”, то сначала нужно, чтобы он возник, чтобы стал общественным явлением, а пока бывшие “хиппи” — основная часть активных “воцерковленных” — настроены совершенно по-другому. Почти все нынешние “воцерковленные” — выходцы из советской эпохи. Продолжая обобщение — социологически это советские отщепенцы. Понять их “настрой”, их эволюцию — значит понять очень многое в церковной среде. Ведь младостарчество возможно не потому, что находятся такие псевдостарцы, а потому, что этого хочет и ищет народ церковный. “Старец” — это для советских отщепенцев то же, что для западных хиппи — гуру. И через это же явление можно объяснить природу успеха фундаментализма в России. Но к этой теме автор только приблизился, слегка коснулся ее — и, по сути, прошел мимо.

И в связи с вышесказанным вопрос: каким образом “старцы” (фактура, предоставленная автором, скорей склоняет к тому, что это действительно в лучшем случае “психологическая”, но не духовная помощь), — так вот, каким образом “старцы” могут кого бы то ни было адаптировать к “сложноструктурированному обществу”, если они скорее, и в этом автор прав, вырабатывают изоляционистскую позицию? Верующие запуганы “старцами” — ИНН, масонским заговором, каббалистической магией, глобализмом и прочими “устрашениями”. Согласно автору, старчество знаменует собой отход от коллективизма к индивидуализму. Но повторимся: “воцерковленные” ни от чего не отходят, этот тип исторически обособлен от прошлого, и младостарчество — квинтэссенция их изолированной формы религиозности, которая не может никуда эволюционировать. И едва ли оно способствует индивидуализации или адаптации, скорей наоборот: уводит более или менее образованных членов новейшего общества, имеющих личный опыт отказа от атеизма и советской идеологии, в мир духовных миражей и однозначных ответов, к отказу от личных экзистенциальных усилий.

Загадка консерваторов. Пожалуй, несомненным успехом работы является сформулированное Митрохиным деление духовенства на модернистов, консерваторов ифундаменталистов. Прежде чем на этом остановиться, хотелось бы заметить, что Церковь, конечно, по сути своей есть единство. Но указанная книга Николая Митрохина, собственно, и не о Церкви, а о христианах как членах мирского общества. В том числе о тех христианах, к которым обращаются “батюшка” или “Ваше Высокопреосвященство”, об их социальных, а не мистических отношениях между собой и с миром. Поэтому признаем такой парадокс (и норму) как существование “партий” внутри Церкви. Митрохин употребляет слово группировки, но я позволил себе замену авторского термина: “партии” хотя бы ассоциируются с партиями при монаршем дворе. Так вот, успехом предложенное автором деление является потому, что слишком заманчиво было бы просто поделить Церковь на консерваторов и реформаторов — “левых” и “правых”, на тех, кто “за перемены”, и тех, кто “держится за старое”. Консерваторы и фундаменталисты действительно являются совершенно разными “партиями”. Фундаменталисты у Митрохина охарактеризованы неплохо, модернисты — тоже, хотя для первых не хватило существенных деталей и социологических обобщений. Явление-то интересное именно для социологии. Но консерваторы описаны едва ли удовлетворительно: “Они осуждают и фундаменталистов, и либералов за радикализм и стремление к модернизации (в том числе консервативной)… Для них идеалом жизни Церкви является вторая половина XIX века. Поэтому они ревностные сторонники возрождения храмов, богатого их украшения”. Любовь к украшению храмов едва ли может быть сочтена особенной, отличительной чертой, равно как и неприятие крайностей. И вывод автора о том, что некоторые фундаменталисты делают крен в сторону консерватизма, оставляет впечатление, что консерваторы просто более умеренны, чем первые. У Митрохина консерваторы связываются с личностью архимандрита Иоанна (Крестьянкина), старца Псково-Печерского монастыря, который всегда был убежденным противником фундаментализма, панического параноидального эсхатологизма и всякого рода кликушества. И дело не в том, что Иоанн — “правее”, или “левее”, или ближе к “центру”. На самом деле различия — не в разных точках на одной прямой, а в существовании разных плоскостей. Очень важное наблюдение Митрохина: консерваторы, как правило, рукоположены еще в советское время. Это многое объясняет, и, конечно, дело не в возрастном консерватизме. Это означает, что приход в Церковь или к служению состоялся не на волне распада советской ценностной системы, не в отравленной атмосфере того времени — поэтому он был аскетически более выверен, за ним была внутренняя культура. Экзальтированное, болезненное состояние общества 90-х годов надолго оставило след в Церкви — в виде эстетствующего визионерства, политического фанатизма, инфантильной восторженности. Говоря языком Церкви, питательная сила фундаментализма — это прелесть, но эта область суждений, конечно, уже выходит за рамки социологии. Различие между консерваторами, фундаменталистами и модернистами лежит не в сфере идей, хотя отчасти и в ней тоже. Это разные установки, разная, если угодно, внешняя, социальная направленность, разная душевная организация (ксенофобия, мнительность и т. п. у фундаменталистов). У Митрохина, на наш взгляд, найден довольно поверхностный признак: дескать, идеал фундаменталистов — XV — XVI века, а у консерваторов — XIX век. Разница скорее в том, что консерваторы не делают упор на этатизме, на тотальном “воцерковленном” быте, не грезят о “золотом веке”, то есть о коллективном “спасении” Руси, и в этом отношении менее подвержены болезням эпохи.

Сталин-реформатор. Вообще в книге Николая Митрохина рассмотрен максимально широкий спектр тем, которые мы не станем даже перечислять: это беспрецедентный по объему справочник, своеобразная социологическая и политологическая энциклопедия по РПЦ МП. Здесь отражены и отношения Русской Православной Церкви с Римско-католической Церковью, протестантскими организациями и исламом на всем постсоветском пространстве и за его пределами, там, где у Московского Патриархата есть свои приходы. Русская Православная Церковь в тюрьмах, больницах, “всемирной паутине”, государственном образовании, армии, приютах, политике — все это в книге не обойдено вниманием. Но выше мы остановились на младостарчестве и на фундаментализме (его характерные проявления — поиск врагов внутри Церкви, борьба с ИНН, требование канонизации Г. Распутина и Ивана Грозного, антисемитизм и масонская конспирология), потому что эти темы, на наш взгляд, требуют особо глубокого социологического анализа. Собственно, в отличие от других, более политологических и экономических изысканий книги, данные темы и есть по преимуществу “социологические”. Например, как объяснить тот факт, что фундаменталисты оказались наиболее адаптированы к новым условиям и благодаря своей прямо-таки кальвинистской активности заняли ведущие позиции в церковных масс-медиа, книгоиздании, образовании, в налаживании связей с властями? Между тем как “либералы”, то есть модернисты, так и остались маргиналами, кем были до перестройки. Хотя, по логике автора, должно быть наоборот, как в случае с “воцерковленнымиинтеллектуалами”: Митрохин пишет, что одни (а именно либералы) “приняли новую жизнь страны”, фундаменталистам же “изменения в политической и экономической жизни страны категорически не понравились, а Церковь стала для них последним оплотом и прибежищем перед лицом нового, незнакомого мира”. Однако мы видим, что в “новом, незнакомом мире” фундаментализм чувствует себя превосходно.

На других страницах книги “социология РПЦ” переходит уже в политику, в своеобразную “клерикальную” ветвь политологии, даже в “клерикальный” аналог кремлинологии. Речь идет о тайнах московского “Ватикана” — реалиях высшего епископата, его внешней и внутренней политике и связях. Сухой стиль секретных донесений — “Кто будет следующим Патриархом”, “Перспективы митрополита Кирилла”, “Митрополит Сергий: был ли шанс?” — немного напоминает кинош-ные размышления Штирлица о возможном преемнике Гитлера — да простят мне эту аналогию, такова уж стилистика “епископальной” социологии Митрохина. Но это не просто “тайны мадридского”, точнее, патриаршего “двора”. Тема высшего епископата Русской Православной Церкви — тема более серьезная, чем материалы в жанре “совершенно секретно”. У Митрохина все же прозвучала одна очень важная мысль в связи с памятной встречей трех архиереев со Сталиным 4 сентября 1943 года: “Отказавшись соблюдать решения Поместного собора 1917 — 1918 гг., архиереи де-факто создали новую религиозную организацию…” И чуть выше: “Солидарное мнение трех находившихся в Москве архиереев плюс поддержка первого лица государства — и вся декларируемая соборность Церкви превратилась в фикцию”. У Митрохина блестящий анализ имущественных, административных и денежных отношений внутри церковной организации позволяет сделать вывод, что епископат Русской Православной Церкви Московского Патриархата в силу исторической преемственности с коммунистической эпохой глубоко интегрирован в порочную систему, аналогичную олигархическому, монополистическому капитализму, установившемуся в РФ. Между прочим, “из записи председателя Совета по делам РПЦ Г. Карпова об этой встрече (4 сентября 1943 года. — Э. З.) видно, как И. Сталин сознательно “подсаживал” верхушку Церкви на льготы”. Отсюда, видимо, и вытекает гомология схем отношений внутри Московского Патриархата и постсоветского общества. Эти закрытые, феодально-олигархические схемы распределения ресурсов, реализации и сохранения власти, сама психология этой системы блокируют, и будут блокировать, любые необходимые изменения в русской Церкви.

Повторим, что автор понес колоссальный труд не только собрав и обобщив сведения, которые со временем станут историей нашей эпохи и нынешнего поколения членов Русской Православной Церкви. Он дал самим русским православным пищу для размышлений, развернутую повестку дня. Острота тем, объективность, обилие неофициальных сведений — все это, несомненно, сделает книгу не только читаемой в православной среде, но даже преимущественно читаемой именно там, особенно среди духовенства, часто изнемогающего от произвола и невежества архиереев и условностей помпезно-протокольного официоза. Сожаление вызывает только терминологическая культура книги — это мы уже отмечали. Она вроде бы и не имеет отношения к делу: социология наука точная, скорее фактов, а не оценок или эпитетов, и все же некая бестактность языка сужает возможность широкого общественного использования потенциала книги. Примеры наиболее свирепой терминологии: “группировки РПЦ”; “борьба с религиозными конкурентами”; “формальный и теневой менеджмент в Церкви”; “православная продукция”; “активисты РПЦ” (прямо язык донесений ГПУ!); “православная инфраструктура” (кстати, поскольку Православие — это догмат и аскетическая культура, то называть здания храмов и монастырей “православной инфраструктурой” — это все равно, что называть масляные краски, которыми пользуются абстракционисты, “абстрактными красками”). А богослужение и таинства у Митрохина названы “пакетом базовых услуг”. То ли это популярное объяснение для совершенно невежественных, до тупости, людей, то ли это имитация “нейтрального”, “объективного” языка науки? Этакие терминологические дубинки, вполне в духе Емельяна Ярославского, но с поправкой на современный коммерческий дискурс! Впрочем, возможно, и в “дубинках” есть свой смысл: прятать обычное мирское властолюбие, меркантильность, интриганство, самомнение, нетерпимость, прикрытые кастовыми или конфессиональными одеждами, за более благообразно звучащие формулы — не слишком ли много чести? И все-таки в Русской Православной Церкви есть и другая социология. У паперти находят работу и кусок хлеба самые отверженные и презираемые обществом. Различные формы “теневой” приходской благотворительности не стали индустрией, но их маргинальный характер не отменяет их реальности для конкретных людей. Наконец, Русская Православная Церковь — пока единственная в России площадка, на которой сосуществуют разные классы общества, люди разного образовательного уровня, диаметрально противоположных политических взглядов, разных культур и даже этносов. А это значит, что все они имеют какие-то общие, объединяющие их основания — уже выходящие за рамки социологии.

Псков.

^[1] См. об этой проблеме в статье автора настоящей рецензии (“Новый мир”, 2005, № 2). (Примеч. ред.)