ИГОРЬ МАНЦОВ
Пару лет назад моя социальная ситуация представлялась безнадежной. Жил я в Туле весело, но без денег. Печатался, но как-то лениво, без перспектив. Родственники в сердцах чертыхались: “Чего ты там пишешь? Кто тебя читает?” Крыть было нечем, однажды утром я уехал в Москву, замыслив это тухлое дело бросить. Совсем. С концами.
Бросив для начала сумку у друзей со станции “Коньково”, выгуляв в знак благодарности за чай и сердечный прием хозяйскую таксу, отправился в центр: отовсюду “увольняться”, точнее, говорить всем последнее “прости”, ибо нигде толком устроен не был. Но уже на станции “Беляево” мне был подан знак, притом недвусмысленный. В вагон втиснулся крепкий, интеллигентного вида мужчина, умело растолкал публику локтями, остановился в опасной близости от меня, извлек из портфельчика свеженький “Новый мир” и начал с моего кинообозрения. Читал до самой “Октябрьской”, оберегая и журнал, и незнакомого ему автора, меня, от агрессивного пассажиропотока.
Я отношусь к своему творчеству более чем спокойно: в полном соответствии со своим низким социальным статусом. Меня впечатлило не то, что я живьем увидел своего второго читателя (первый — Дмитрий Быков, которому я плачу неизменным ответным вниманием; правда, есть еще Инна Булкина и Андрей Немзер, с которыми я никогда не встречался, но в существовании которых уверен). Меня впечатлил властный окрик внеземного разума: “Вот же тебе, дураку, читатель во плоти! Пиши теперь что хочешь. Не верь инсинуациям”. Мне настолько понравилась эта история, что уже на “Октябрьской” я вырвался из переполненного вагона, пару раз задев внеземного вестника с “Новым миром” локтями, повернул обратно и на радостях выпил с коньковскими за внеземной разум.
Когда три года назад мне предложили писать кинообзоры для “Нового мира”, я был уверен, что этот журнал давно умер. Оказалось, совсем наоборот. Более-менее здоровая экономика складывается у меня в последние полгода именно благодаря “НМ”: его читают хорошие, иногда даже влиятельные люди, и кое-кто из них потом приглашает на работу, которой можно кормиться.
В свежем номере журнала наткнулся на статью Валерии Пустовой: незрелое двадцатидвухлетнее существо требует от известного уже писателя немедленно отправиться “на картошку, в жизнь, в прогулки, пробежки, от письменного стола к матери-земле”. Стоит ли говорить, насколько воодушевила меня эта вызывающая женская наглость?! Где, в каком еще расейском издании допустимы формулировки вроде “жизнь важнее литературы”? Много грамотных, да мало живых.
Кажется, все это время я был нужен “Новому миру” именно в качестве более-менее живого человека. В нынешней России это свойство белковых тел почти не востребовано: всюду плесень и гной, царство мертвых, короче, старый мир. Я благодарен редакции журнала за диалог и сотрудничество: мои тексты в “НМ” спровоцированы контекстом, всеми близлежащими материалами, а иногда гипотетическим несогласием со мною. Собственно, все это и представляется мне нормальной работой. Найти сегодня нормальную работу и нестыдную социальную нишу — проблема.
АЛЛА МАРЧЕНКО
Журналы, как и театры, — создания органические... “Дней наших семьдесят лет, а при большой крепости — восемьдесят лет”. Но “крепость”-то откуда берется? Почему, скажем, “Красная новь” приказала долго жить, а ее почти двойник — дорогой мой деньрожденник — жив и здравствует? А возьмите нынешний модус вивенди нашего юбиляра? Вроде свой в семье толстяков-долгожителей. Но и сам по себе. Красно-журнальная тройка — “Знамя”, “Звезда”, “Октябрь” — быстренько сбросила кожу, удачно сделала подтяжку фасада. “Новый мир”, единственный, на новые вызовы отреагировал по-аглицки: каким был, таким остался — не молодится, не старится, за младостью мира, задрав штаны, трусцой не бегает. И никто в отдельности за такое его, журнала, зловредное поведение персональной ответственности как бы и не несет. Ни главреды — от и до, ни редакторские коллективы, ни авторские ассоциации. Вроде как не “Новый мир” для нас, а мы для него, и чего бы мы, прижурнальные человеки, ни понарешали, он, журнал, перенарешит по-своему, по-новомирски. Если это и деспотизм, то деспотизм стиля. И даже: большого журнального стиля.
АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ
Прекрасно помню, как мой папа читал маме вслух про Ивана Денисовича, и я все поражался, почему никак не появляется фигура страдающего коммуниста — они же и оплакивали прежде всего самих себя. Тогда-то у меня впервые и затеплилось подозрение, что лагеря были трагедией всенародной, а не трагедией одной лишь коммунистической партии.
В семидесятые я вместе со всеми ждал каждого номера, чтобы отыскать там очередное “слово правды”, понимая ее исключительно как правду антисоветскую. Однако выискивали мы ее тогда, мне кажется, не из нынешнего завистливого желания напакостить правительству только за то, что оно правительство, а в смутной мечте о всеобщей справедливости. Мечте наивной и неосуществимой, но совершенно необходимой человечеству.
В восьмидесятые я уже мечтал и сам напечататься в “Новом мире”, но мечта эта, к сожалению, сбылась лишь в девяносто четвертом. Зато и публикация — “Исповедь еврея” — получила резонанс, несопоставимый с ленинградским. “Новый мир” и теперь для меня является наиболее авторитетной литературной витриной, выставиться на которой не только лестно, но и полезно: если где-то серьезную литературу еще замечают, то прежде всего там.
А когда я прохожу по коридору и вижу портреты прежних редакторов, уже вошедших в историю литературы, я ощущаю себя попавшим в свершившуюся сказку.
ОЛЕСЯ НИКОЛАЕВА (Автор благодарит)
Автор благодарит поэта Льва Рубинштейна, возле которого во время презентации книги Литературоведа родилась идея авторской благодарности как особого жанра. Литературовед так тщательно, так подробно и долго перечислял всех, кому он благодарен, что автор вместе с Рубинштейном успели выпить и вина, и кофе в маленьком кафе, примыкающем к залу, из которого слышалось: “А еще я благодарен… Благодарен я и… Особая моя благодарность…”
Итак, Автор благодарит…
Но и Литературоведа он также благодарит. Литературовед же ухаживал за Автором, то есть брал за руку и даже выпил на брудершафт. А потом сказал: “А говорят, что у нас роман”. И тогда Автор сказал: “Посрамим же клеветников! Будем чисты, как голуби. Пусть устыдятся, узнав, что романа у нас и нет!”
И тогда Литературовед обиделся. Он так и сказал Автору, переходя на “вы”: “Вот, у меня есть ваши тексты. И хотя романа у нас и нет, я буду разоблачать вас по ним”.
И тогда Автор нанес Литературоведу превентивный удар и написал язвительное стихотворение “Интерпретатору” (см. “Новый мир”).
Автор благодарит…
Автор благодарит звезды. Автор благодарит луну… Неверный вечерний свет позднего сентября. Остывший сад.
Автор благодарит тот послеполуночный час, когда он понял, что, если не начнет писать свою “благодарность”, — он заболеет, зачахнет, зайдется в плаче, станет невротиком, сойдет с ума.
Итак, Автор благодарит…
Автор благодарит тот трезвый утренний деловой дух, который удерживал его от безумства творчества, увещевая: “Попробуй пожить как все!” Поставил его на стези прямые, разумные, окружил людьми: “Если хочешь что-то сказать, говори вот им!”
Пять месяцев Автор говорил с людьми — не сказал ничего. Пять месяцев Автор мучился оговорками, забывал слова, растил в себе немоту. Но вместо того, чтобы вдруг прокричать проклятия, Автор благодарит…
Автор благодарит свою крестную мать. Она сказала: “Олеська, ты же можешь умываться водою из родника!” И умылась сама.
Крестная мать сказала: “Я бы хотела быть японскою фрейлиной, как Сэй-Сёнагон. И тоже записывать обо всем, что там, во дворце”. И, подумав, добавила: “Или разведчицей в Константинополе… Или иконописицей — написать „Праздники”: все двенадцать икон”. Автор написал об этом стихи (см. “Новый мир”).
Автор благодарит свою кровную мать, родительницу, которая тоже была весела в своем инвалидном кресле, в белой плетеной шляпке и спрашивала: “Что это за чудесная тушь „Макс Фактор”, о которой по телевизору говорят взахлеб?” Крестная мать и кровная мать, родительница, сидели вместе и пили чай, отмахиваясь от ос.
Автор благодарит…
Автор пригласил к себе и мать своего любимого друга — Елену Дмитриевну, чтобы особенно ему угодить: Елена Дмитриевна сама была из писательниц, но не писала уже давно. Автор ублажал ее изо всех сил, водил на целебный родник и читал стихи. Но Елена Дмитриевна оказалась больной: вернувшись домой, она закатила нечто вроде истерики, у нее был срыв. И друг сказал: “Ну что ты наделала! Зачем ты ее позвала? Она же больна! Я же тебя просил!”
Действительно, он просил Елене Дмитриевне о литературе НИЧЕГО НЕ НАПОМИНАТЬ. И от Автора — отвернулся.
Автор благодарит небо, благодарит родник. Литература — жестокая вещь. Кажется: вот хватаешь ее за острый локоть, заглядываешь в лицо, и — о ужас! — оборотень, текущая по щекам тушь “Макс Фактор”, а в руках — пустота.
Но Автор — благодарит… Автор благодарит дальний благовест, небесный шум; грозы, напоминающие, насколько он нем: даже слезы свои не может назвать, страх стоит на часах, ужас живет в углу, Эрос теряет свое лицо, Танатос грозный вот-вот поглотит его!
Автор благодарит поля своих поражений, где красуется —
вся в глазах золотых — сова;
сады псковской епархии — шершавые свитера,
принимающие скитальца в объятья, чтоб он слушал — растет трава:
“Ты бы сам возрос уже до самых небес, кабы вкривь не шел, —
даже тень у тебя крива!”
Автор благодарит друзей и врагов, благодарит наставников,
благодарит свое сегодня, свое вчера —
первых встречных, путников запоздалых…
Et cetera…
Автор терпеть не может стихотворный шаблон: метры,
заношенные до дыр:
то “Мой дядя” из них делает нос, то “Кому на Руси” —
высовывает хохолок.
Автор благодарит и Пушкина, и Некрасова, и журнал “Новый мир”,
приучивший город к юродствам Автора, перепадам рифм,
вывертам строф, строк.
Итак, Автор благодарит Музу — на самом конце пера
пританцовывающую, праздничную, легкую на подъем, готовую в путь.
А также — северный ветер, задувающий со двора.
Благодарит гору, к которой идет гора,
убеждая его примириться, простить, прибежать, прильнуть.
Ну и et cetera.
Автор благодарит за пряник, благодарит за кнут.
Благодарит спесивую чернь, любую знать:
картонные топоры, железные веера.
Всех, кто ему напомнил про Страшный Суд,
всех, кто придет его отпевать.
Ну и et cetera.
Итак, Автор благодарит за всех, кто вокруг, вдали и вблизи,
и даже — за никого.
Ну а паче — средь торжищ, лесов, пустырей, пбустынь, пустбынь
Автор благодарит — кого же? Да Господа Своего!
И поет Ему, доколе он есть на свете (см. “Новый мир”).
Аминь.
Евгений Рейн (Сундук в коридоре)
Все началось с бесхозного сундука, который стоял в коридоре коммунальной квартиры в городе Ленинграде на Международном проспекте (когда-то проспект этот назывался Забалканским, в 50-е годы — имени Сталина, ныне он — Московский проспект). Сундук, видимо, принадлежал семье, погибшей во время блокады. Иногда на нем ночевали гости или приезжие, которым не нашлось места в комнате. Мне кажется, это было в 1951 году. Я открыл сундук, и кроме траченной молью одежды в нем оказались довоенные журналы и книги. Там нашлось десятка полтора номеров “Нового мира”, старые “Огоньки”, ныне уже забытые “30 дней” и “Прожектор”. Удивительно, что один из номеров “Нового мира”, найденных тогда в сундуке, сохранился у меня до сих пор. А ведь я не менее десяти раз переезжал с квартиры на квартиру, перебирался из Ленинграда в Москву.
Вот он, передо мной — номер 5 за 1936 год. Внешне он совсем не похож на нынешние журналы. Он в твердом картонном переплете, серовато-коричневого оттенка. После содержания вклеена замечательная фотография Маяковского, та, где он в клетчатом вязаном жилете под пиджаком, в полосатом галстуке, на фоне плаката РОСТА. (Эта фотография сделана 1 февраля 1930 года на выставке “20 лет работы”.) В 1936 году главным редактором “Нового мира” был И. М. Гронский. В этом номере опубликованы три стихотворения Бориса Корнилова. Что было в других найденных мной книгах и журналах, я помню неотчетливо, ведь прошло с той поры больше полувека. Но именно тогда запала мне в душу мечта стать автором “Нового мира”.
Много раз я посылал и приносил стихи в журнал. Показывал их заведующим отделом поэзии — Карагановой, Винокурову, Сикорскому, — и все напрасно. И все-таки я стал “новомирцем”. Моя первая в журнале подборка вышла во втором номере в 1988 году, называлась она “Художник и модель”, в ней было четыре стихотворения. Отобрал их заведующий в те годы отделом Олег Чухонцев. Поддержал меня и главный редактор С. Залыгин. В этой подборке опубликовано длинное, на 82 строки, стихотворение “Нинель”, именно в нем по настоянию Чухонцева я заменил одну строчку (Чухонцев был абсолютно прав). После публикации “Нового мира” это стихотворение перепечатывалось много раз, и к дожурнальному варианту я никогда не возвращался.
В “Новом мире” хотел напечататься и Бродский. Несколько лет его не покидала надежда на такую публикацию. Еще до эмиграции он предложил свои стихи Е. Винокурову. Хорошо помню, как за несколько дней до отлета в Вену он приехал в Москву и хотел объясниться с Евгением Михайловичем. Опасаясь, что произойдет никому не нужный и чреватый неприятностями скандал, я постарался отговорить его от этой затеи. Перед его отъездом в Ленинград мы обедали в ресторане “Арагви”. “Новый мир” был рядом, и Винокуров в эти часы, вероятно, находился в своем кабинете. В последнюю минуту Бродский раздумал выяснять, почему же ему не нашлось места под знаменитой голубой обложкой. И все-таки его первая значительная публикация в России появилась в “Новом мире”.
Теперь мне уже и не сосчитать, сколько раз я публиковал в журнале стихи и прозу. И мой первый, еще пишущийся роман анонсирован “Новым миром”.
Всякий раз, попадая на Пушкинскую площадь, спускаясь вниз по Бульварному кольцу, я прохожу мимо “Нового мира” и с благодарностью думаю о журнале, который я открыл учеником седьмого класса и с которым прошел по всей своей долгой и неровной литературной жизни.
ВАЛЕРИЙ СЕНДЕРОВ
Среди бесчисленных бед России, о которых печалятся ее внутренние и внешние друзья, есть одна главная — они сами. “Стыд собственного мнения” — бесовщина, вновь разгулявшаяся над страной, вновь мы барахтаемся в озере мнений несобственных, предвзято-партийных, стадных. Вчерашние радетели улучшенного социализма борются сегодня с невиданным в истории ельцинско-путинским фашизмом, номенклатурные историки и редакторы терпеливо дожидаются слова сверху — а потом начинают свирепо толкать и страну и власть к прославлению бетонной сталинщины, прежде тайно любимой ими в брежневских хлябях… Но к свободе, к личной свободе голоса все это многое множество людское отношения не имеет.
Между тем России, как и в позапрошлом веке, реформирующейся сверху, жизненно необходимы свободные голоса. И потому неоценима роль “Нового мира”, какое уж десятилетие стоящего среди разверзающихся болот. Авторы “НМ” действительно независимы, действительно свободны, оценки и статьи журнала действительно непредсказуемы, они не скованы лево-правыми предрассудками. Однако ограждены тонкой твердой рамкой: христианского мировоззрения и консерватизма — подлинного, старорежимного, не чуждающегося реформаторства.
Я от души желаю журналу в скромной одноцветной обложке такого же одинокого воинского стояния и впредь: будущей Великой России оно необходимо.
РОМАН СЕНЧИН
Предложение публично поздравить “Новый мир” с юбилеем я считаю для себя за честь. В середине — конце восьмидесятых журнал выписывала наша семья, и многие произведения, опубликованные в те годы, считаю, повлияли на меня как на человека, решившего писать прозу. В 1999 году — студентом третьего курса Литинститута — и сам я стал автором “Нового мира”.
Очень рад, что в последние годы журнал, печатавший по преимуществу так называемую филологическую и интеллектуальную прозу, значительно расширил диапазон. Нередко теперь можно встретить тексты, совершенно не вписывающиеся в литературную традицию, в законы жанра. У многих они вызывают недоуменный вопрос: проза ли это? Но именно они, как оказывается, и становятся знаковыми, обозначающими новый этап в нашем литературном бытии. Так произошло, на мой взгляд, с повестями Аркадия Бабченко “Алхан-Юрт”, Сергея Шаргунова “Ура!”, Валерия Попова “Третье дыхание”.
На страницах журнала можно встретить статьи, кажется, абсолютно полярных, взаимоисключающих друг друга публицистов и критиков. Нередко возникают дискуссии, споры. И это хорошо, это — признак жизни.
Мне симпатично, что в “Новом мире” появляются пьесы. Почему-то сегодня принято считать: драматургия имеет очень узкий круг читателей, — и ее почти исключили из большой литературной жизни, опустили до заготовки спектакля. Но и в девятнадцатом веке, и в двадцатом драматургия нередко становилась популярнейшим, важнейшим жанром литературы. Уверен, что пьес сегодня журналам бояться нельзя.
Внушительный объем каждого номера занимают разделы музыкального и кинообозрений, “библиографические листки”. В нашей перегруженной информацией жизни такие ориентиры-анонсы необходимы...
Поздравляю “Новый мир” с юбилеем. Желаю не бояться экспериментировать, рисковать, пусть даже и не всегда удачно, давать возможность выражать свое мнение и мироощущение совершенно разным людям. Тем более, что свободных трибун остается все меньше. А необходимое литературному журналу качество — высокий уровень публикуемых произведений — у “Нового мира” был всегда.
Ирина Сурат (И корабль плывет…)
Как трудно выразить любовь! Еще труднее — объяснить ее, да к тому же письменно и публично.
Мой роман с “Новым миром” начался пятнадцать лет назад — и счастливо продолжается по сей день. И как раньше, так и теперь я чувствую, что “Новый мир” во многом диктует то, что я говорю на его страницах. Есть читатели с их интересами и ожиданиями, но главное — есть контекст, есть общий строй журнала, не допускающий завиральной фальши, банальностей, поверхностных или бездумных суждений. Есть очень высокая планка, и хочешь не хочешь — надо соответствовать.
Я люблю “Новый мир” как остросовременный, политизированный журнал, обременивший себя при этом тяжким грузом ответственности за нашу историю — культурную и политическую. Мне кажется, в этом состоит нерв журнала и его социальная миссия. Когда я читаю статьи Юрия Каграманова и Владимира Губайловского, или “книжные полки” Евгения Ермолина и Ирины Роднянской, или “библиографические листки” Андрея Василевского, Сергея Костырко и Павла Крючкова, я, остро переживая их суждения, чувствую еще и облегчение от того, что есть круг единомышленников, озабоченных тем же, чем и я. Вот за это — особое спасибо “Новому миру”. Здесь меня всегда понимают — во время путчей, выборов, во время наших общих трагедий. Здесь можно не только печататься — здесь можно поговорить (помню, лишь в этих стенах когда-то я позволила себе заявить о личной готовности воевать за Крым).
“Новый мир” свеж — и немоден, он меняется, но держится устоев, он бодро движется в фарватере самой горячей современности — и при этом консервативен. Вот это мне и нравится. А в юбилейную цифру даже трудно поверить: шутка ли — 80 лет на плаву, да еще при таких исторических ветрах! Газеты-однодневки пишут о смерти толстых журналов, а мы тем временем читаем “Новый мир” и работаем для “Нового мира”. И корабль плывет…
ВЛАДИМИР УСПЕНСКИЙ (Прекрасный “Новый мир”)
Для меня, как и для многих других, “Новый мир” — самый главный из наших толстых журналов. И его голубая обложка — тоже самая главная. К сожалению, с некоторого времени я уже не подписываюсь на журнал — некуда ставить, а выбросить невозможно. Но до сих пор помню ту радость, с которой еще в советские времена углядывал голубой цвет в дырочки почтового ящика, вынимал свежий номер и тут же не отрываясь начинал его читать. Вообще, основные впечатления идут от тех времен. Конечно, журнал вынужден был печатать и творения анонимных авторов, публикуемые под фамилией “Брежнев”, но запомнился он не этим, а, скажем, рассказом “Хочу быть честным” Войновича или повестями Грековой. Такие вещи поднимали планку советской литературы прежде всего в нравственном, а тем самым и в политическом смысле. (Термин “советская литература” отражает здесь не мировоззрение авторов, а тот медицинский факт, что эта литература создавалась и издавалась на территории СССР.)
Поистине революционное поднятие планки было осуществлено публикацией в 1962 году солженицынского “Одного дня Ивана Денисовича”. Эта публикация в какой-то степени изменила политический климат страны. Говорили, что одна из претензий, предъявленных Хрущеву свергнувшими его соратниками по партии, состояла в том, что он разрешил печатать “Ивана Денисовича”. В шестидесятые годы роль “Нового мира” в смелом раздвигании границ дозволенного была уникальной. В романе Залыгина “На Иртыше” (1964), например, впервые появились намеки на то, что раскулачивание и коллективизация составляли вовсе не успешное движение к счастью и прогрессу, как нас тому учили в школах, а величайшую трагедию русской истории. Тенденция к раздвиганию границ сохранялась и впредь. Так, в 1987 году под псевдонимом Л. Попкова журнал опубликовал статью Ларисы Пияшевой “Где пышнее пироги?”, где едва ли не впервые в советской печати был зафиксирован факт (многими, впрочем, подозреваемый и до того), что пироги пышнее не при социалистической (как нас опять-таки учили), а при капиталистической экономике.
О дивный “Новый мир”! Именно на его страницах — при появлении на них “Одного дня Ивана Денисовича” и двух последующих рассказов того же автора (“Матрёнин двор”, “Случай на станции Кречетовка”) — состоялось рождение Солженицына как русского классика. Взяв в руки новый номер, я надеялся найти в нем Астафьева и Искандера и находил не только их, но и — с радостным удивлением — неизвестных мне до того Каледина и Павлова (первого со “Смиренным кладбищем”, второго — с “Казенной сказкой”). Хотелось бы надеяться, что журналу еще выпадет напечатать прозу, не уступающую упомянутой.
Новое измерение чеченской темы дал мне очерк Задорнова “Фантазии сатирика”. Написав эти слова, я решил его перечитать и стал искать в указателях содержания “Нового мира” — но почему-то не смог обнаружить ни в одном из годов. Истина явила себя не сразу: оказалось, что эта интересная статья была опубликована не в “Новом мире”, а в “Октябре” (2001). Проще всего было бы списать свою ошибку на общий склероз и д-ра Альцгеймера, но они составляют лишь одну из трех причин. Вторая причина заключается в безмерном (и, как видим, некритическом) уважении к “Новому миру”. А третья — в работе того всем известного механизма подсознания, который занимается выдаванием желаемого за действительное. Почему бы, в самом деле, “Новому миру” не дать обстоятельную статью или даже серию статей по проблеме Чечни? В ней (или в них) могло бы быть обсуждено, например, насколько совместны (или несовместны) две точки зрения, объявленные нашей властью в отношении ее действий в Чечне: 1) это есть борьба с международным терроризмом; 2) это есть внутреннее дело России. Другая актуальная тема для публицистического раздела журнала — это тема школьного образования. В обществе ведь нет не только единого, но, кажется, никакого мнения по самоважнейшему вопросу — чему вообще надо учить детей в школе, что должен знать и уметь человек, получающий аттестат о среднем образовании (и все ли должны его получать). “Война слишком серьезное дело, чтобы доверять его военным”, — сказал не то Талейран, не то Клемансо. Вот и образование, охватывающее все население страны поголовно, слишком серьезное дело, чтобы доверять его чиновникам от просвещения или даже членам Российской академии образования — этой наследницы недоброй памяти Академии педагогических наук.
Наибольшая слава “Нового мира” пришлась на советские годы. Это естественно, это легко объяснимо. Сомнительно, чтобы в наши дни художественная литература могла быть таким же властителем умов, как это было тогда. А вот яркая публицистика, не смогла ли бы она быть таким властителем?
АНТОН УТКИН
“Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора... Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?” В школе для меня это были пустые слова. Позже отталкивала их выспренность. “Земную жизнь пройдя до половины”, мудрость старца открылась наконец во всей своей широте. На берегу морском, “где море древнее вздымает тяжко гребни”, широко, сумрачно и прохладно. Слова, которые свободно звучат в пространстве, сливаются в однообразный шум прибоя. Маленькие, оббитые друг другом, облизанные триллионами языков слова, как серые гладкие камушки, нехотя ворочаются под одеялом стеганных пеной волн. Ритм стремится поработить. Раздумий нет, а есть покой и воля, — без устали соблазняет он. Смотри, вот ребята швыряют голыши в волну. Не их ли правда плещется у твоих ног? Побережье далеко видно на обе стороны: серо и пусто. Но вот уже заметен он, густо сереет в сумраке. Трещины, которые бороздят его бока, только подчеркивают его незыблемость. Он создан из того же материала, что и маленькие обкатанные камушки, которые еще гремят в его коралловых пазухах. Только здесь, неизмельченный, не подавленный своей массой, камень воздвигается над пляжами. И только здесь мановением волн, когда слышно только тугую воду, возникает монолитная тишина слова. Это и есть его территория, а не прибрежное жилище вечных погремушек. Это его поселение, но не резервация. Форт, но не убежище; крепость, но крепость сомнения. Потому что мир, старый как Эгейское море, всякий раз оказывается новым. Там, в его высоте, слову не грозит затеряться, а нам не страшно его потерять. Под этим утесом можно укрыться от непогоды. Когда немилосердно палит солнце, он дарит тень. Стоя на его вершине, как сладостно ждать тех, кто когда-то давно отважился пуститься в иное путешествие, к другим берегам! Оттуда, с этой безбрежной высоты, можно наконец броситься вниз, в кипящие волны у черного подножия, смолистого от водорослей, если там, во многих стадиях от берега, забудут поднять нужный парус. Но, когда море умиротворяется в золотистом покое лазури, на верках этой же крепости взвивается иногда флаг безмятежности, который тоже бывает виден с забывчивых кораблей...
Сергей Шаргунов (Искушение красками)
Самое лозунговое — недосказанность. Самое сексуальное — телесный фрагмент, острый край подушки. Самое яркое — полутон.
“Новый мир” — очень яркий журнал.
Его обложка манит, обещая многое. Еще до того, как перелистнул и узнал, что там за ней. Мелодика светлой интриги.
Все началось с дачного детства, когда вечером в дощатом сарае мелькала нескладная карамора, на дворе смеркалось, а я часами под голой лампочкой листал номера. Они сохранились, и по сю пору среди разбухшего дерева целый их склад, набрякший, синеет корешками. Раз в год, сняв с полки произвольного толстячка, я бережно отлепляю страницу от страницы. С детства я слышал про историю публикации “Одного дня Ивана Денисовича”, лавирование и атаки, частый гость дома Игорь Иванович Виноградов рассказывал про крушение твардовской редакции, но главное — вырастало простое понимание: в России есть река Волга, бородинский хлеб, и есть “Новый мир”.
Стукнуло девятнадцать — я нигде не печатался, в литературном процессе ничего не смыслил, решил отнести свои рассказы “самому главному” журналу. Нес папку с рассказами вверх по Тверской, тепло-ветрено, прохожие толкались, и было чувство, что вышел я один на пустынную, очень твердую и новую дорогу. Рассказы неожиданно взяли. Напечатали под общим заглавием “Как там ведет себя Шаргунов?”, следом — еще рассказы “Уйти по-английски”, были рецензии, а также вызвавшие шумок манифест “Отрицание траура” — о свежем дыхании реализма — и повесть “Ура!” о герое со знаком плюс.
Так получилось, что свой университетский диплом я писал именно по “Новому миру” (публицистика, все статьи с 1990-го по 2000-й).
Не могу не назвать благодарно новомирцев, общением с которыми всегда дорожу: зоркая, майски яркая сердцем Ирина Роднянская, участливо-обольстительная Ольга Новикова, суровый и дельный, как бывалый каторжанин, Руслан Киреев и, конечно, стратег Андрей Василевский с его дружелюбной хитринкой.
Я ездил в Обнинск, Гатчину, в библиотеки Москвы к читателям журнала, и всякий раз в осадке — отрада и досада. Сильная отдача, град вопросов, журнал пожирают с диким аппетитом, жаждут… Однако это стародавние устоявшиеся читатели, вместе с записными авторами переживающие распад недавних идеологем и образов.
Как “Новому миру” сберечь себя, удержаться в размывающем потоке времени?
Через благородство.
Меня беспокоит: а не одолеет ли журнал искушение новью — изменить себе и кинуться приплясывать “в ногу со временем”? Тем более из разных ниш только и звучит вздорный призыв “модернизироваться”…
Литературных изданий, необязательных, лишенных элементарной выдержки в оформлении и одновременно профессиональных критериев, — пруд пруди.
Думаю, надо верить в себя. И в читателя. В то, что Волга не обмелеет водами, а бородинский хлеб не оскудеет терпкими зернышками.
Живая, острая мысль (как у юного критика Валерии Пустовой), глубина чувства и краска словесного изображения — этим да приумножится журнал! А не плоскими детективами, грошовым фэнтези, сетевой лабудой или показной бранью.
И не дай Бог — иллюстраций. Достаточно обложки цвета промытого неба.
ДМИТРИЙ ШЕВАРОВ
“Новый мир” всегда был в нашем доме. Среди многих привычных вещей он не выделялся. Испокон веку почтальон приносит журнал дедушке и бабушке, потом он переселяется на рабочий стол родителей, а после, завернувшись в плащ из газеты, отправляется гулять по друзьям-знакомым. Возвращается только через несколько недель — обласканный (но не затасканный!), с пометками на полях, готовый занять свое место в кладовке рядом с другими голубыми корешками.
Оказавшись после университета в армии, я при всякой возможности забирался в библиотеку. Не то чтобы я искал какую-то определенную книжку, нет. Библиотека — это был немножко мой дом. Полки, книги, сумерки, скрип половиц, лампа… Иногда я просто сидел и листал свежий “Новый мир”. Тогда, в середине 80-х, он лежал рядом с другими журналами во всех читальных залах. И никого не удивляло, что уже после старого Нового года в несуществующем на карте поселке, на краю света, лежал пахнущий известинской типографией январский “Новый мир”.
За окном, у продмага, стояла на морозе тесная очередь: с обеда должны были что-то завезти в пустой магазин. Возможно, пошехонский сыр. Возможно, гречневую крупу для диабетиков. Могли и не завезти. И тогда люди тихо расходились, чтобы прийти на другой день, так же стоять, немного сетовать на жизнь, немного костерить начальство, но при этом сходиться на вечном уповании: лишь бы не было войны.
Библиотека подкрепляла это упование. “Новый мир”, добиравшийся вовремя и до полярной станции, и до леспромхоза, и до нашего отдельного таежного батальона, — он был точнехонько такой же, как у москвичей. Именно такой, не второго сорта, не уцененный. А потому не в жратве дело, а в том, что мы одна страна. Чтбо там сосиски, пусть даже из Елисеевского, их слопал — и забыл. А “Хранителя древностей” или “Прощай, Гульсары!” вовек не забудешь.
Кто-то усмехнется: так это же партия все устраивала, это же был идейный фронт. В каждый дом — “Правду”, в каждую библиотеку — “Агитатор”, а “Новый мир” — это уж заодно.
Но, право, друзья, эти аргументы и факты как-то прискучили. И хочется спросить: а пленки Окуджавы, Галича и Высоцкого тоже ЦК по стране рассылал? Лев Алексеевич Шилов и через сорок лет потрясенно рассказывал мне: “Вчера я записывал Булата в Москве, а на другой день прилетаю в Ташкент или Братск, а там моя пленка уже из окон звучит…”
Так что слава КПСС, конечно, но главное-то в том, что кровеносная (интеллектуальная!) система страны работала, стремительно двигались люди, идеи, песни, книги, журналы, письма... Вот это и называется: одна страна, от моря до моря, от арктических льдов до горячих песков. Сейчас много разговоров о единой России, а по стране движутся одни лишь товары да чиновники с охранниками.
…Через двадцать миновавших лет шлю поклон библиотекарю Ире (поселок Октябрьский близ Красноуральска) — она разрешала мне копаться в дальней комнатке, где были собраны самые замечательные книги и стопки “Нового мира”. Я до головокружения стоял или сидел на корточках у полок, откладывая одни книжки и журналы и присматривая другие — чтобы взять их в следующий раз.
Иногда хлопала дверь, и на пороге показывался соседский мальчишка Сережка. Он помогал матери разносить почту. Стучал валенками на пороге, раскладывал варежки на батарее, степенно доставал из хозяйственной сумки свежие газеты. Потом Ира ставила чай, а я вынимал припасенные конфеты и сушки…
Ночью, в карауле, я читал “Новый мир” при голой желтой лампочке, уныло болтавшейся под засиженным мухами потолком. Прочитанное мы всегда с мамой обсуждали в письмах.
Как-то недавно рассказал маме по телефону, что вот юбилей скоро у “Нового мира”, и почувствовал, как много и для нее, и для меня стоит за этим сочетанием — “Новый мир”… Но по межгороду разве поговоришь толком. Спасибо, письма еще как-то ковыляют по стране и порой даже доходят. На днях получил от мамы весточку, она пишет: “…Эти синенькие обложки разных лет смотрят на меня с антресолей полок в кладовке. Разорвешь пакет под диваном — они, родимые. И никак их никому не отдать. Что-то жалко, что-то никому не нужно. И ведь многие номера с пометками деда, не могу выбросить. Кроме того, есть переплетенные некоторые произведения. Не верилось, что ли, что когда-то издадут? Или хотелось сразу свою „книжку” иметь?.. „Новый мир” был каким-то оплотом устойчивости, классичности, что ли, консерватизма хорошего. Как-то понимали, чего от него ожидать — основательности и глубины. Коллеги знали, что я успеваю почти за всеми толстыми журналами следить и спрашивали: чего нельзя пропустить, без чего жить нельзя? А сейчас без всего можно, верно?..”
МИХАИЛ ЭДЕЛЬШТЕЙН
Интересно, о чем думал Анатолий Луначарский, придумывая 80 лет назад столь пафосное название для новорожденного журнала? Учитывая подмоченное прошлое первого наркома просвещения, можно не сомневаться, что об “Интернационале”. Но без аллюзий на Апокалипсис дело не обошлось. В любом случае приятно сознавать, что именно журнал, с момента рождения пуповиной имени связанный с утопическим мышлением, раньше и бесповоротнее других сменил эту самую утопию на здравый смысл и психическое здоровье, подав пример всем прочим. Это — попытка ответа на незаданный (но подразумеваемый) вопрос “За что ты любишь „Новый мир”?” Люблю за то, что не соответствует своему названию.
…Когда мне впервые предложили написать рецензию для “Нового мира”, я находился аккурат посередине переезда и, по идее, должен был заниматься погрузкой, разгрузкой, ремонтом и прочими домоустроительными хлопотами. Но вместо этого целыми днями сидел у друзей перед старым и плохо работающим компьютером и без конца правил давно законченный текст. Кажется, ни до, ни после я ни над одним материалом так долго не работал.
А через несколько месяцев, получив в редакции авторский экземпляр, я ехал домой и всю дорогу в метро, разумеется, читал себя. Читал, видимо, хорошо, с выражением, то смеясь, то хмурясь, потому что в конце концов подошла ко мне вежливая немолодая женщина и, извинившись, поинтересовалась, что это я такое интересное читаю. Я, естественно, застеснялся и обтекаемо, но честно ответил, что читаю отдел рецензий. “Так приятно, молодой человек! — сказала она. — Первый раз за десять лет вижу, чтобы в метро читали толстый журнал”. И вышла. А я поехал дальше, размышляя, что вот он, апокалипсис русской культуры — разъезжаются авторы из редакции и читают в метро сами себя на радость интеллигентным старушкам.
К виду своей фамилии на страницах журнала я постепенно привык, но самозванно примерить на себя гордое слово “новомирец” никогда бы не решился. В результате удостоверение выписал сам Андрей Немзер, по какому-то премиальному поводу назвав меня литератором из “окрестностей „Нового мира””. С удовольствием выгравировал бы эти слова на визитке — да все руки не дойдут обзавестись.