Прости меня

*      *

    *

Делают мое стихотворенье
Хлеба кус,
Обонянье, осязанье, зренье,
Слух и вкус.

А когда захочется напиться,
Крикну в тишине,
Крикну — тишине: “Испить, сестрица!”
Станет легче мне.

И сестрица ласково подходит — 
Круглая, как море, тишина.
Речи непристойные заводит
Как своя, привычная жена.

И на отмели, в песчаной пене
Возникают меж суровых бус
Обонянье, осязанье, зренье,
Слух и вкус.

1928.

И вот потомки племени мотыг,
Почивших в бозе сонмами святых,

Рассказывают путь земного шара,
О полуголом гнутом дикаре,
Бесплотную любовь ветеринара
И порчу в брошенном инвентаре.

А рядом — выявляя превосходство,
Одушевленность туловищ рябых —
Наглядная краса животноводства — 
Лежат корова, и овца, и бык — 

Как правила! Как правила — не нужны.
Им не рожать, не хрюкать, не мычать — 
Смотреть в окно на месяц золотушный
И первым день суровый замечать.

Когда с утра, обставлены железом,
Что пахнет потом, лошадью, овсом,
Ведомые Перуном и Велесом,
Проходят пахари своим путем.

Идут, а молотилки и комбайны — 
Как старые библейские волы!
И на полях, прогорклы и бескрайны,
Вскипают жита первые валы.

И вот, побеждены суперфосфатом,
Уже не благодетели земли,
Дожди косые с видом виноватым,
Как родственники бедные, пришли.

Страда... хмелеет голова от хлеба,
И вкусные трепещут облака.
А взглянешь на языческое небо — 
И видишь ковш сырого молока.

И было мне открыто песней злака
Часовни тише и скрытней греха,
Что трактор, прирученный, как собака,
Еще хранит замашки бирюка.

<Начало 30-х годов.>

Мы хоронили дряхлого певца;
Забытого и прочно, и давно.
А были дни — и он смущал сердца
Смятением, что в сердце рождено.

С трудом собрали два десятка лиц,
Чтоб сжечь пристойно одинокий прах,
И двигался автобус вдоль больниц
Сквозь гомон птиц в строительных лесах,

И в стекла иногда вливалась высь
Всей влагой вечереющей зари...
Чтоб сделать много, вовремя родись,
Чтоб быть счастливым, вовремя умри.

30.6.1967.

                           *      *

                               *

Я смотрю на город мой столичный,
На его дневную суету,
И впервые глаз, к нему привычный,
Открывает мрак и пустоту.

Так торгуем, плачем и ликуем,
Так задумали земную ось,
Будто мы взаправду существуем
И давно все это началось.

Мрак предвечный нами не осознан,
И ничто ни с чем не говорит,
Дольний мир пока еще не создан,
Только Дух над ним парит.

3.5.1980.

Притормозив, спросил с небрежной
Усмешкой: “Есть ли закурить?”
А я шагал и думал, грешный:
“Здесь, на земле, мне долго ль жить?”

Он в фирменной дубленке вышел.
Был голос пьян, а сам — тверез.
Я понял раньше, чем услышал,
Что будет разговор всерьез.

Он вышел посреди дороги
Вдоль дач, переходящих в лес,
Такой же, как и я, двуногий
И с тем же признаком словес.

Зима ночную тьму простерла
На елей и заборов смесь,
А он схватил меня за горло:
“Вы долго жить решили здесь?”

Как видно, государь геенны
Гонца прислал на “Жигулях”,
Чтоб он раскрыл мой сокровенный,
Чтоб растолкал мой спящий страх.

Я — за угол, в калитку. Прячусь
В ночном снегу. За мной вдогон,
Утратив на минуту зрячесть,
Кидается автофургон.

Чего гонец бесовский хочет?
Поработить? Побить? Иль сбить?
То я шепчу иль ночь бормочет:
“Здесь, на земле, мне долго ль жить?”

7.3.1981.

В музеях, что для публики открыты,
Где множество реликвий и святынь,
Мы видим изваяния богинь — 
Афины, Геры, Гебы, Афродиты.

В них также манускрипты знамениты,
Нам говорят кириллица, латынь,
Что блеск, и власть, и красота княгинь
И королев досель не позабыты.
Но важных, пышных зданий мне родней
Тот ветхий дом, где обитал Корней,
Где дочь его — исполненная дара

Свидетельница горестных годин,
Где лучше изваяний и картин — 
Живая, восхитительная Клара.

11.10.1981.

Не сидят на Истре и не плачут,
Здесь — не Вавилонская река.
Кто же знал, что все переиначит
Не чужая, а своя рука?

В зипуне кощунства и доноса,
Из безумья, хмеля, нищей лжи
Появился Навуходоносор,
И пошли убийства, грабежи.

Здание стоит, а дом разрушен:
Полой стала каменная плоть,
Ибо тот и умер, кто бездушен,
Если смертью смерть не побороть.

Мы пред стариной благоговеем,
И когда районный городок
Порешил потешить нас музеем, —
Видеть не хотим его порок.

От вина и от лихвы пьянеют
Областеначальники его,
Даже в вечном сне они тучнеют,
Ибо то и тучно, что мертво.

В доме Нового Иерусалима
Нынче нет молитв и чистых слуг,
Все же шум от крыльев херувима
Иногда в себя вбирает слух.

Кто мне голос крыльев переводит?
Правильно ли понял перевод?
“Тот, кто жаждет, пусть сюда приходит,
Воду жизни даром пусть берет!”

3.5.1986.
Красновидово.

Я блюститель полнокровья,
Но не хищных, а овец.
И поэтому сословья
Третьего певец.

Мы из лавки, банка, цеха,
Знаем толк в камнях, в стекле,
В шерсти, в жести, в громе смеха
Грубого Рабле.

Твердо в здравый смысл поверив,
Мы надежный строим кров,
Мы потомки подмастерьев,
Предки мастеров.

2.5.1992.
Переделкино.

                           *      *

                               *

Сказал мудрец, не склонный к похвальбе:
“Где б ни был ты, принадлежи себе”.

Легко ли вникнуть в эту мысль живую?
Ведь для того, чтобы ее понять,
Сперва я должен верить, должен знать:
Я существую.
А не то солгу,
Что я себе принадлежать могу.

27.8.1998.
Переделкино.

                           *      *

                               *

Не доносил, не клеветал,
Не грабил среди бела дня,
Мечтал, пожалуй, процветал,
       Прости меня.

Не предавал, не продавал,
Мне волк лубянский не родня,
Таился, не голосовал,
       Прости меня.

Мой друг погиб, задушен брат,
Я жил, колени преклоня,
Я виноват, я виноват,
       Прости меня.

2.10.1992.